Новые «новые тихие»
Лёне Утюмову пришлось столкнуться с фантастическим обстоятельством. Случилось это, когда ему исполнилось сорок восемь лет. Он уже был пенсионером МЧС и последние два года работал охранником в «Пятёрочке». В ту пору Лёня жил с Наташей Коробковой, от которой раза три, наверное, пытался сбежать. Пытался, однако так и не сбежал, остался на месте. Прав был школьный дружок Зырялин: Наташа даром что худенькая, а тот ещё бультерьер. Добычу не выпустит.
Впрочем, Лёне было приятно ощущать себя добычей. То есть мужчиной достаточно привлекательным, за которого стоит побороться. Ему это льстило. Выслушивал он Диму Зырялина с неопределённой улыбкой на лице, сохранившем мальчишеское выражение. Хотя возраст проступал; мальчишеское, но несколько потёртое, вылинявшее лицо.
Ни Наташа, с бешеной энергией устраивавшая их совместный быт, ни её худенькая и робкая восьмилетняя дочка Вика – хотя к той и к другой Лёня относился дружески, если такое слово применимо к семейным отношениям, – не занимали в жизни Утюмова заметного места. По-настоящему ему нравились только «часы личного досуга» (его собственное выражение, с печатью недавней полувоенной карьеры инструктора пожарной охраны). Эти «часы досуга» Лёня любил до самозабвения: встречи с бывшими сослуживцами, сборища по поводу очередного юбилея или выезды на шашлыки с маринованием мяса накануне. К выпивке Лёня был, скорее, равнодушен, не в выпивке было дело… Просто эти не столь частые встречи были слабым отсветом той яркой жизни, на которую он, невесть почему, рассчитывал после долгожданного выхода за школьные ворота.
Откуда бы взяться таким иллюзиям? Не с улицы – точно, Их бывший военный городок имел в своём облике мало праздничных примет. Даже в праздничные дни, в гроздьях шариков и в гирляндах огоньков, он навевал, скорее, грусть. Но Лёнина душа была так устроена, что он искал беззаботности, где только мог. И не потому, что с детства был ленив или чересчур беспечен. Просто внутри себя он твёрдо знал: если есть в жизни путное занятие, то это – покурить в сентябрьский денёк перед разложенным костром, беспредметно поржать с друзьями, выпить вина или водки по настроению, закусить шашлыком, а затем повалиться на траву, прикрыть глаза и слушать, как треплются дорогие друзья, и вставлять изредка какие-нибудь шуточки, чтобы ребята убедились, что он не спит… Его лучшим воспоминанием о школе оставались турслёты, причём чем дальше утекало время молодости, тем заманчивее и ярче горели эти картинки.
На знакомом с детства озёрном берегу, у подножия скалы, которую горожане называли просто Скала, собрались бывшие одноклассники. «Тридцать лет, чёрт возьми, тридцать лет», – ребята то и дело это повторяли, словно примеряя к себе время. Юлька Самохина сказала с вызовом, что женщины, при нынешних технологиях, только выигрывают от возраста. Но Лёня сквозь полуприкрытые глаза видел, что никаким выигрышем тут не пахнет: вон как у Юльки лицо развезло. Как блин. Форму, правда, держит; даже похудела как будто, и маечка с пониженным декольте – короче, нормально, если судить в общих чертах…
– Но Мишаня козёл, – долетел до дремлющего Лёни край разговора. – Чёрное – это белое, если его послушать.
– Оставь Мишу, – сердито вставил Макс, мент со стажем, нынче пенсионер, проживающий в Твери и приехавший с конкретной целью – выпить в школьной компании с видом на Скалу. Миша был другом Макса, и хотя «из-за всей этой военной фигни» друзья разругались в пять минут, Макс продолжал заступаться за Мишу.
– Ты, Макс, напрасно, – заметил Тёма Гурвин, крепкий и благополучный пацан с повадками начальника строительного участка. Он и стал, в конце концов, на основном городском предприятии замом начальника, но, по Тёмкиному выражению: «замом с перспективой роста». – Это вконец надо оборзеть, чтобы за тех уродов заступаться. Они вообще без понятия, с кем связались.
И тут заголосили девчонки. Они накинулись разом на обоих спорщиков и на отсутствующего Мишу. Говорили, как водится, каждая своё, но громко. Лёня зевнул. Он не вникал в это разноголосье. Но попробуй тут полностью выключиться, когда каждый, как на митинге…
Валюша, которая ежегодно набирала по килограмму – и вышла не Валюшка, а снежная баба какая-то, – и та завелась: твердит, «как пацанов наших там распинают; были такие случаи». И она говорит не от балды: её знакомые – а это два известных врача – видели следы.
– Следы? – удивился осоловевший Вовик Чумов. – В смысле, следы на земле?
– Не на земле! А на теле! На телах! Следы внешнего воздействия гвоздей! – крикнула Валентина.
Света Морозова ласково погладила бывшую одноклассницу по руке.
– Не кричи, – сказала она тихо. – Какой смысл?
– Как дела? В целом? – спросил неожиданно подсевший Рома Ракитник. Он ласково глядел на Лёню, как вообще глядел на всех окружающих, будто какой-то домашний доктор, что ли. Ромка дико, неправдоподобно располнел, но – как с изумлением обнаружил Лёня Утюмов, – изменился куда меньше, чем они все. Его бледное полное лицо сохранило знакомое выражение, из-за которого в школе его считали добряком.
Голоса между тем нарастали. В конце концов, Лёне захотелось, как они говорили, вставить свои пять копеек.
– У каждого, – изрёк Лёня, подавив зевок, – своя правда.
И в ту же минуту оказался под градом ядовитых стрел:
– Может, ещё пожалеешь?! Пора бы понять, кого! И кто сказал, что мы стреляем в людей? Может, уже надо усвоить, что там людей нет?!
Лёня вжал голову в плечи. И что он такого сказал?
– Не расстраивайся, – ласково заметил Рома Ракитник. – У людей нервы на пределе.
– На каком ещё пределе? – хмуро отреагировал Утюмов. Он всё ещё не решался поднять глаза.
– Если хочешь, могу дать совет, – вымолвил Ракитник.
– Какой ещё совет? – откликнулся собеседник. Казалось, бедняга реально готов расплакаться…
– Тут ведь одно из двух, – заговорил бывший одноклассник, и на его вялом лице показалось что-то вроде оживления. – Или ты выбираешь конкретную команду, вон как Мишаня выбрал: посочувствовал жертвам, – то есть, с его точки зрения, жертвам – и разругался со всем белым светом. Хорошо ещё, никто до сих пор не стукнул, – задумчиво добавил Рома. – Либо сидишь и молчишь в тряпочку.
– Ну, а по-твоему, что? Я хочу спросить: кто, по-твоему, жертва? – вдруг заинтересовался Утюмов.
– По-моему, никто, – спокойно отвечал Ракитник. – Понимаешь, я в нынешней ситуации вообще не могу выносить такого рода суждений.
– И что за ситуация у тебя?
– Зона тишины, что же ещё. Не слышал?
Утюмов помотал головой.
День угасал. К ним подсела Валюшка, и было видно, что она успела поплакать, затем кое-как умылась и даже подкрасила рот. Довольно бессвязно и запальчиво принялась говорить, что «наши мальчишки там каждый день… каждую минуту… А тут матери…». Лёня несколько раз кивнул, но подумал: «А вот Мишаня тебе бы ответил. Сказал бы: а кто туда твоих мальчиков приглашал? Страна-то чужая, на минуточку…» Но, наученный горьким опытом, промолчал.
Разговор постепенно заскользил в новом направлении, более мирном. Тот же Вован Чумов рад-радёхонек, что сам давно не в призывном возрасте; с супругой три года как расстался, и у них – дочка. Так что, извините, рад бы всей душой помочь родине, но – дочка… А Тёма Гурвин вообще бездетный, у его Марии в детях ходили норковые шубы; и крепкий парень Тёма только успевает на этих детишек зарабатывать, и не пикает при этом, заметьте. Молодец женщина, что тут скажешь. Цели и задачи как на ладони.
Прошло ещё немного времени. То один, то другой отлучались довольно надолго, скрываясь среди деревьев; казалось, что всех поочерёдно съедали сумерки. Куда их несло? Ладно, если справить нужду – да только нету такой нужды, чтобы болтаться где-то по полчаса! Где же, блин, зависали? На берегу, что ли, курили? Лёня сам себе и ответил: они подолгу не возвращались к сборищу, потому что не могли прямо взглянуть в рожи к соседям. Тошнило каждого от соседних рож, от стола этого идиотского.
К раздумавшемуся Утюмову вновь подсел Рома Ракитник.
– Прогуляемся напоследок? А то когда ещё выберемся, – он вяло улыбнулся. В сумерках его лицо белело, как образовавшееся на небе лунное пятно. Лёня подумал: уж не болен ли Ромка? Полнота эта, а главное, бледность…
Утюмов позволил увлечь себя под деревья, которые спускались к воде.
– Принципиально новая штука, – сказал Рома в спину Утюмову.
– Ты о чём?
– Зона тишины. Для меня это как скорая помощь. И не только для меня. Ты не думай, – помедлив, сказал Ракитник. – Меня далеко не всё устраивает. Я ведь в школе довольно много читал. Да и потом… А теперь все эти писатели, – ну, каждый второй – иностранный какой-нибудь агент…
– Мы, Романыч, тоже не всё знаем, – многозначительно вставил Лёня. Ему всё меньше нравилось направление разговора.
Ракитник не стал спорить.
– Конечно, не всё. Но и то, что знаем…
– Занимались бы люди своим делом, – неопределённо заметил Утюмов.
– Вот и я так думаю, – опять согласился Ракитник. – И знаешь, Лёня, смотрю вот на тебя… Нечего тебе тут делать, понимаешь…
– На эмиграцию намекаешь? – шепнул Лёня.
– На эмиграцию, но только не на ту, про которую ты думаешь. Тебе просто надо воспользоваться случаем и нырнуть в зону тишины.
Лёня вытаращил глаза. Он не знал и знать не хотел, что это за зона. Зона – она ведь зона и есть, так что, по-любому, хорошего мало… Ему вдруг захотелось сбежать с окутанного темнотой берега, прочь от поблескивающей воды, от мрачного леса. Да и голосов больше не слыхать… А что? Побросали вещички в машины – и ходу…
Рома, видимо, подумал о том же самом.
– На моей машине доедем, – предложил он. – Заодно посмотришь, как я живу.
Рома Ракитник жил в новом районе, в одном из многоквартирных домов – шестиэтажном, с облупленной на фасаде штукатуркой, грязноватыми подъездами и ущербным освещением во дворе. Лёня поймал себя на мысли, что ничего не знает о Ромкиной семье; да и имеется ли семья вообще? Скоро, впрочем, этот вопрос прояснился: семья есть, но жена и сын временно уехали из города, к тёще.
– Свой дом, – пояснил Ракитник. – Огород, сад, яблоки, как дыни.
Лёня кивнул, а затем уточнил вежливо:
– Сейчас один живёшь?
– С Валеркой.
Лёня опять кивнул, он помнил Валерика по школьным временам. Упрямый был пацан, и при этом нюня. И вечно матери на них стучал.
Воспоминания прокрутились в голове, и Утюмов вздрогнул.
– Извини, – сказал он, поколебавшись. – Я, может, напутал… Но тогда, мы ещё девятый класс заканчивали, несчастный случай в лагере?..
– Ну, было дело, – неохотно сказал Ракитник.
Они стояли перед дверью на четвёртом этаже. Рома взял приятеля за локоть и разве что не втолкнул в раскрытую дверь. Лёня оказался в квадратной прихожей, довольно опрятной, с деревянной вешалкой. Пустые картонные коробки, брошенные кое-как, нарушали общий порядок. Рома, поймав взгляд приятеля, объяснил, что мать собиралась перебрать литературу по сольфеджио, наготовила коробок, да так руки и не дошли.
Лёня осторожно спросил:
– Родители тоже здесь живут?
– А ты не слышал? Мама шесть с половиной лет как умерла. После случая с Валериком так в себя и не пришла. А отец следом за ней, месяца не прошло. Нет, тут никто не живёт, – спокойно объяснил Рома. – Только мы с Валеркой.
Лёня вдруг ощутил головокружение. Прихожая, в которой они продолжали топтаться, показалась ему такой же картонной коробкой, как те на полу. Того гляди, схлопнется…
Наконец, прошли в комнату и уселись: Ромка на диван, а Лёня в кожаное кресло с могучими подлокотниками. Сел – и тут же утонул, чуть не по шею провалился в подушки…
– Валерик уже дрыхнет, – сказал хозяин квартиры. – Рано ложится, как привык в детстве… Поговорим спокойно.
Лёня напряжённо слушал. Ромка включил общий свет. Стеклянная люстра под потолком съела сумрак, и усталый, едва не засыпающий Утюмов взбодрился.
– Везде одно и то же, – говорил Рома Ракитник. В его голосе зазвучали обиженные нотки. – И дома, и на работе. Про новости я уж не говорю… Только в нашей лаборатории у троих потери. Нет, вру, у четверых: у Анны Георгиевны на днях умер племянник.
– Умер? Или… это… погиб?
– От ран, несовместимых с жизнью, – разъяснил Ракитник. – Собственно, правильно сделал, что умер. Без ног всё равно та ещё жизнь, верно? А его вдобавок всего расплющило.
Лёня содрогнулся. Рома же, наоборот, впал в задумчивость. Но сонная одурь закончилась, и Ракитник встряхнулся. Его ласковое лицо чуть оскалилось, как будто в груди вдруг закипела злость.
– И вот спорят, рядятся: кто, мол, всё это затеял? Да кто бы ни затеял, правда? Какая разница, когда ты без ног? Главное – сохранить ноги, я так считаю. И что толку бузить, акции там всякие протестные? Ноги, что ли, от этого вырастут?
«Дались ему эти отрезанные ноги», – подумал Лёня, но что он мог возразить? Что, мол, надо протестовать? Щас. Жизнь выучила Утюмова, что рот надо держать на замке, что дома, что на улице. А открывать только в случае, если хочешь рассказать анекдот.
Лёня потёр лоб. Тут скрипнула дверь в другую комнату, а затем приоткрылась. На пороге стоял пацан лет двенадцати, в синих шортах и растянутой футболке. Он отворачивал лицо, как будто свет ему мешал.
– Ну, ты чего, Валерик? – ласково спросил Рома. – Это Валерик, – объяснил он. – Спал, и вдруг проснулся?
– Сам ты спал! – огрызнулся Валерик. – Я не спал, я открытки считал. До трёхсот не хватает трёх. У тебя есть открытки с гоночными машинами? – спросил он Лёню. – А то Ромка жмот, не допросишься.
– Да не выпускают больше таких открыток! – довольно вспыльчиво отреагировал Рома. – Где я их возьму?
– Нет, – робко сказал Лёня, – у меня тоже нету.
– Он мне должен уже пятьдесят пять штук! Пятьдесят пять! А не может найти три штуки; брат называется…
– Брат? – повторил Лёня Утюмов.
– Ну да, я же говорил, – вмешался Рома. – Мы с Валериком тут вдвоём живём.
– Он мне должен, – упрямо повторил пацан и уселся на пол, где стоял. – Я ему вход в зону показал, а он открытки не даёт.
– Да ты не волнуйся, – засмеялся Рома, бросив взгляд на перепуганное лицо приятеля. – Я же говорил: зона тишины. Помнишь?
– Помню я твою зону, – проворчал запутавшийся Лёня.
– А раз помнишь, нечего удивляться. Валерик тогда в лагере утонул. Жалко его было ужасно. А ещё больше жалко родителей. Отец вообще вбил себе в голову, что надо выстроить новый дом против того места, где его затянуло. Для чего ему это понадобилось – не объяснял, но, по-моему, рассчитывал, что Валерка вернётся, – Ракитник говорил так, словно в комнате они с Лёней были вдвоём. – Короче, намеревался ждать. Однако мы с Валериком встретились, уже когда отца не стало. Ни отца, ни матери. А всё его открытки дурацкие!
– Не дурацкие, а коллекционные, – встрял пацан.
– Да знаю я, извини. Короче, не добрал он до комплекта несколько штук, ну, и вернулся. Через тридцать два года, нормально?! Валерик мне вход в зону и показал. Открыл секрет – один на весь свет! – громко сказал Рома и засмеялся, как мог бы смеяться мальчишка, а не почти пятидесятилетний, толстый, как бегемот, мужик. – Эта зона есть у каждого человека. Теперь-то я знаю, а раньше не знал. Хотя имелись предположения.
– Не ври хоть, – влез Валерик. – Вот сколько у тебя было предположений! – и он выставил вперёд кукиш.
– Были, не были, какая разница? – сказал Рома. – Зато теперь никакие предположения не нужны. Смотри, Лёнчик!
Рома Ракитник не без усилий поднялся с дивана и встал посреди комнаты. Лёне пришло в голову, что бывший одноклассник собирается показать фокус. «Только фокусов мне не хватает». Но Рома фокусов показывать не стал, а подвигал руками, будто разводил воду и собирался поплыть, и сделал шаг в сторону занавешенного тяжёлой фиолетовой шторой окна. Затем повернул к приятелю полное белое лицо.
– Только и всего, – заметил Рома. – Попробуй, если хочешь.
Лёня не хотел пробовать, но ещё меньше ему хотелось спорить. Чтобы угодить Ракитнику, он сказал:
– Что делать-то? Ты объясни толком.
– Стань вот сюда. Тут на двоих хватит места.
Лёня пожал плечами и улыбнулся. Ради Бога, почему не стать? Торчал один дурак посередине комнаты, теперь будет два. «И не пил ведь почти», – подумал Утюмов мимоходом.
Конечно, ничего перемещение не поменяло. Только, пожалуй, заметнее стало, что фиолетовая штора старая и блёклая до неприличия, вылинявшая. Его Наталья такую дрянь давно выкинула бы на помойку. Да и вообще квартира, если присмотреться, имела далеко не такой уютный вид, как показалось вначале. Этому способствовал и явно лежалый, несвежий дух, словно дом давно не проветривали.
– Не обращай внимания, – махнул рукой Рома Ракитник. – Это всё мишура.
– Ты что, мои мысли читаешь? – криво усмехнулся Лёня.
– Чего там читать? Ты ведь теперь прозрачный. В зоне тишины все прозрачные, как стеклянные бутылки.
– Типа призраков? – опять усмехнулся Утюмов.
– Не заморачивайся. Не в этом дело. Просто мы тут под прикрытием. Считай, ты укрылся за Китайской стеной. Только в той имелись дыры, пробоины, а эта практически непроницаемая. Не больно нарядно тут, внутри, как видишь. Зато спокойно, и голову не мочит, и что-нибудь да найдётся в холодильнике. Телек вон тоже работает, хотя и через пень-колоду… Сплошные «Голубые огоньки» крутят.
– Так их уже сто лет не показывают.
– Тут показывают. Нас ведь многие, будем говорить прямо, считают покойниками. Ну, а для покойников сойдут и «Огоньки».
«Покойники, – вяло подумал Лёня Утюмов. – Вот это номер!» Он вернулся в кожаное кресло и наполовину дремал.
«Но с другой стороны… Если посмотреть непредвзято…» Разве он не заметил ещё в лесу бледную, словно плывущую Ромкину физиономию? Даже подумал было о неизлечимой болезни. А смерть – она ведь как раз неизлечима, так что всё сходится… Ну, а то, что Ромка затащил его к себе, в эту, как он выражается, «зону тишины» – так и хорошо, спасибо Романычу. Достало по ту сторону всё выше крыши! И главное, всем от него чего-то надо!
«Огоньки» так «Огоньки» – не один ли фиг? Только вот Валерик этот назойливый, как банный лист. Вчера или позавчера натурально вцепился ему в руку. Не собираю я эти твои открытки; я-то что могу?! Но разве объяснишь? В итоге оставил на руке два синяка, размером с пять копеек. Была раньше такая монета, вроде бы. Хорошее было время.