Сачок для негероев,
или Бабочка нашего времени
Отрывки из романа
ЧУДЕСА В РЕШЕТЕ
Стихи на полях
***
Я ещё люблю игрушки мира
и до слёз люблю игрушки неба
Хоть уже не женщина не кошка
но ещё змея со старой кожей
и мне страшно в новой оказаться
лучшей неизвестной неготовой
Я играю радостно и грустно
в детские нелепые игрушки
потому что раньше не играла
Да, люблю дешёвые игрушки
дорогие мне не по карману
Я играю в Божии игрушки
и мечтаю чтоб они сломались
чтоб заплакать
до седьмого неба
и к Нему приникнуть инфантильно
мягкою
дешёвою
игрушкой
***
Я – андрогин.
Хуже.
Поэзия и педагогика – две собаки, которые грызутся во мне. Педагогика отнимает душу. Это она вызывает к жизни моего андрогина. Существо неизвестного пола походкой ленивого уставшего кота подходит к телефону, и, притворяясь, уже бодрым женским голосом разговаривает с кем-то, и на том конце не догадываются, что беседуют с бесполым существом. Педагогика делает меня андрогином, потому что есть учитель, или его нет. Учительница – это несерьёзно. Может быть поэтесса или художница. «Ца» в учителе меня коробит.
***
Моя педагогика. Мои не мои дети. Дети ИЗО.
Чудеса в решете – самое точное определение моей работы.
Чудеса в решете, – появляются на моей студии «Кот в мешке».
Сегодня я приношу красную пластмассовую таксу, и мы говорим о немыслимом в природе. Потом они делают кино, ИЗО-фильм: множество кадров в длинном рулоне. В нём – разноцветное немыслимое.
…Был пасмурный солнечный день.
По городу бегала синяя собака…
***
Чудеса в решете.
Кажется – вот-вот надорвусь. Но, Божьей милостью, снова и снова наполняюсь.
Моя студия, мои-не мои дети. Я творю с ними. Через них.
Я жадина-говядина, турецкий барабан. Потому что балдею, молюсь и причитаю над каждой понравившейся детской работой. Я – Гобсек детских талантливых работ. Собираю их и трясусь над каждой бумажкой. И жду. Чего? Второго пришествия? Когда напишу великую книгу о детском рисунке, которая перевернёт мир? Плодов?
Да.
Второго пришествия Христа.
А эти картинки – семена.
Я скряга. Коллекционирую семена, чтобы разложить их по полочкам будущей книги.
Из чего же сделаны наши уроки?
Из красной пластмассовой собаки.
Павлиньего-лебединого пера.
Осиного гнезда.
Поломанной скрипки.
Разбитого глиняного ангела с иерихонской трубой.
Судилища над серой краской.
Из дракона с шариком солнца на боку.
Пустоты, хаоса.
Из собственной слабости, нездоровья, молитв.
Из детей. Я – педагогический людоед? Дето-ед.
Педагогика – страшное, любимое чудовище, вечно голодное. Она – Чуковским крокодилом пожирает меня, и я не успеваю заполнять её глотку бесконечными уроками рисования с детьми от трёх до пятнадцати… Она пожирает меня, я – детей, дети – нас обоих. Волки педагогики сыты. Овцы – дети – целы. Кто же остаётся голодный?
Моя живопись. Моя графика. Мои будущие картины. Душа, которая хочет на дно сознания-подсознания – подальше от всего, хочет тишины и дома, собственных детей. Которая хочет писать, писать, и снова писать. Моя вечно-голодная Поэзия, которую жирная Педагогика всё время отпихивает. И – жадная, худая литература жадно рвёт из её пасти жалкие, даже самые малые, обглоданные косточки времени.
Педагогика – карма? Призвание? Долг? Любовь? – Рабство. Меня – продали ей. Свобода проблематична. Я тщетно пытаюсь хотя бы мысленно сбежать, тщетно, потому что при любой попытке, даже слабой, слышу: на место! – и вижу указательный перст. Обогреваю вселенную. Даю чудеса. Фокусничаю. Рассказываю сказки. Маюсь. Халтурю. Истрачиваюсь и истончаюсь – от вечной грызни педагогики (какое всё же слово неуклюжее!) – и поэзии. И подавленный материнский инстинкт – жалею собственного сына, которому не даю то, что даю чужим детям. Которому – не додаю себя – между двумя голодными чудищами. Прости меня, сынуля. Вечно голодная по тебе мама, – единственному теперь в моей жизни мужчине, по игре с тобой, по сказке с тобой, по гулянию с тобой, по учёбе тебя.
Сапожник без сапог.
Светловолосое, детское моё счастье.
Божий подарок. Чудо.
Такое же, как они – дети, которых учу. Гении. Божие подарки. Чудеса в решете жизни. Да будет счастье на ваши светлые головы. Счастье и вера. И никаких котов в мешке, кроме творческих…
Кот – катализатор воображения. Мой излюбленный химический реактив. Я не даю уроки. Я химичу.
Небывальщина. ИЗО-фильм:
«…По городу бегала синяя собака…
…Был солнечный пасмурный день…
…А в это время на землю прилетела космическая девочка…»
***
Сапожник без сапог.
Нищета духа.
Кости времени.
Грызётесь, собаки?!
…На колючем ободке не аукай Господа[1].
Или вы уже помирились-поделились между собой? В пользу третьей собаки – девы со светильником? – красивой белой собаки, которой не нужны земные кости. Она насыщается моими молитвами. Я не перекармливаю её, но и не даю голодать… хотя…
***
Молитва.
Молоко – льётся в чашку, в чашу, в кувшин, в ванную, в вазу, в а…
Молоко, льющееся во вселенную, в мир. Молоко, духовное млеко, пребывающее во вселенной, в мире, в а…
…альфа, арка, арбуз, алоэ, алый, алкать, алчущий, аркан.
Эй, свыше – крепче затягивайте, я привыкла к ошейнику.
…На Господнем поводке не баюкай голода…[2]
«Был пасмурный солнечный день.
По городу бегала синяя собака».
***
Я в школе. Оформляю детские работы. Вдруг узнаю, что в округе появился медведь. Он вчера загрыз девочку. Спускаюсь на первый этаж, подхожу к большому окну, и ясно вижу: медведь уже во дворе. Поодаль на лыжах катается мальчик. Кажется, он не боится медведя. Меня охватывает панический страх, я бросаюсь вверх на второй этаж, ловя себя на постыдной трусости: я сама должна была закрыть дверь школы, чтобы медведь не вошёл, а вместо этого бегу на второй этаж, чтобы найти тех, кто это сделает.
***
Я в походе с группой студентов. Извилистые дорожки, поля, леса, овражки, холмики. Забираемся в глушь. Разгар лета. Заброшенная полуразрушенная изба. Старый письменный стол. Окно – без стекла. В ящик стола кладу важные исписанные бумажки. Потом все уходят. Я тоже со всеми. Но отстаю, чувствую, что далеко уже от места стоянки. Дело к вечеру. Я плохо помню дорогу. Всё также вокруг: лес, поля, извилистые тропинки, легко можно потеряться. Мне любой ценой надо вернуть записи. Проклинаю себя – зачем оставила? Промедление смерти подобно, всё может пропасть… Боюсь заблудиться, боюсь вечера и скорой темноты, но всё же иду…
***
Разговариваю с женой знакомого художника, я её первый раз вижу. Вдруг она узнаёт о моей бывшей работе. Она меняется в лице, в её голосе – мгновенное похолодание. Она с досадой и ненавистью звонит своему мужу и презрительно-ехидно говорит: «А ты знаешь, кем работала твоя знакомая??? Знаешь, что она занималась сексом по телефону?» Я не оправдываюсь, просто спокойно говорю: «Вы вправе относиться ко мне как угодно, но я уже пять лет работаю учительницей, и это – две параллели, которые не пересекаются», и что-то ещё, словно пять лет учительства – мощное алиби против преступления кратковременного телефонного секса… Тем не менее, её лицо светлеет, успокаивается, и ненависть в глазах размывается…
Дурацкие сны, особенно последний.
***
«По городу бегала синяя собака».
Бешеная?
***
Я когда-нибудь проснусь?
Это я – на опушке бывшего детства, опушке тушинского леса. Через дорогу – белые хрущобины, одна из них – мой дом, там родители. Гуляю. Пасмурно. Липкий, пушистый снег, большие снежинки, не холодно. Вдруг – замираю от неожиданности и восхищения: огромные, мраморные, белые греческие кони, похожие на колесницу… Огромные, белые, мраморные кони на белом снегу. И с неба падает снег, большими, белыми, жемчужными хлопьями. Я запрокидываю голову, думаю: кто же сотворил в этой глуши такое чудо? Вздыбленные кони так огромны, что копыта передних ног – над моей головой, я никак не могу разглядеть, чья же статуя наверху, у меня путается Геба с Фебой… которая же из них «громокипящий кубок с неба, смеясь, на землю пролила…»?
Так, со строчкой и вопросом-восхищением: белое на белом, белым-по-белому? – и проснулась.
Красавица и чудовище.
Я снова даю детям в задании «на образ» этот контраст.
Какие ещё?
Ни больше, ни меньше:
Жизнь и смерть,
Мудрость и глупость,
Слон и бабочка.
Робот и человек.
Но…
Красавица и чудовище…
МАМА
Стихи на полях
* * *
На седьмом или выше, под райскими кущами сна,
где уже не болеют, где молоды все, а не стары,
там, наверно, весна,
и над розовым морем – луна,
и бутылка вина, и танцуют влюблённые пары.
Даже музыка та же… не нужно куда-то бежать,
или рваться, забыв, что душа изначально крылата.
Там не надо мужей ублажать, и не надо рожать,
и глядеть на родных и чужих без вины виновато.
Говорила: устала… Хотела разрушить союз,
где жена – Василиса Прекрасная, муж её – леший.
Но блаженны все кроткие.
Ныне свободна от уз.
И похож на Вертинского ангел, к тебе прилетевший.
Как жених, как возлюбленный,
он поведёт тебя в Храм.
Окружит невозможной любовью, и снова, и снова
он споёт, что мы слишком устали…
Он скажет:
«Мадам,
уже падают листья…
Когда же вы скажете слово?»
***
Ворую?
Чувствую себя воровкой – у сына, у дома.
Меня оказалось слишком мало.
Слишком много для работы, и слишком мало для близких.
Меня не хватает одновременно – на шумного, здорового, неуёмного сынишку, и – бедную маму…
Горько. Дико. Невозможно.
Умерла Шейла, абрикосовый пудель, прожившая у нас чуть больше месяца… боль тянула долго-долго.
Ушла мама, и, словно улетев, отпустила лететь и меня.
Ты была облачной великомученицей.
Мама, ты морально повесила на себя моего отца – своего мужа.
Этот груз ощущали и дочери, как гири на ногах.
Василиса.
Имя, данное тебе добрым, немного пьяненьким после венчания, батюшкой при крещении.
Премудрая, прекрасная, сказочная мама.
Лишь два раза встречала девочек с именем Влада…
Она просто хороший человек, – говорила про тебя твоя мама.
Она была хорошая женщина, – говорит про тебя твой обожаемый тобой муж.
И это всё?! Всё – про маму? – с лучезарной улыбкой, незлобивей ангела?
«Nikola» – так шутя сестра прозвала моего папашу и своего отчима, чтобы хоть как-то смягчить обоюдосестринское неприятие единоутробных твоих дочерей…
У меня нет слёз.
Наоборот – страшное чувство полёта, мама.
Словно наконец до тебя достучалась, словно наконец тебя не угнетает твой любимый благоверный.
Душа отходит. Словно отходит пароход.
Мама.
Наша неразделённая до конца любовь.
Отнятая им…
Недолюбленная моя…
Сижу на чемоданах. Жду заведующую.
Мучаюсь.
То, что вчера казалось непростительной ошибкой, сегодня кажется благом. Для ребёнка.
Посвятить себя матери – звучит красиво. А что делать маленькому сыну?
Чувствую себя ужом на сковородке.
И – тошнит от ощущения двойного предательства.
Служу матери – бросаю сына.
Служу сыну и дому – бросаю мать.
Всё вместе – нельзя объять необъятное.
Благими намерениями…
Хотели «спасти» – прибавили страданий.
Она хотела вернуться в свою комнату.
Получила – палату № 6.
Но пока ещё мы в неврологическом, с условием моего постоянного присутствия.
В палате соседка, Антонина Тимофеевна – святая старушка. Везёт мне на них. Одно имя – как музыка. Как русская певучая сказка.
– И не старая. Сколько ей, голубушке?
– 70.
– А тело-то белое, красивое, как у пятидесятилетней…
На вопрос врача «сколько лет?» отвечает то 125, то 32… И что хочет работать.
Снова вспоминает: «…я шпалы таскала»…
Действительно, таскала.
В эвакуации, в далёком Черчике.
В шестнадцать лет.
И забыть их не может – шпалы эти.
Умирая – помнит.
Настолько, видно, женщина и шпалы – две вещи несовместные…
Кончились твои шпалы, мама…
Перед тобою, как бездна – небеса разверзлись.
Мама, я лечу!
Вслед за тобой…
Словно обрезали пуповину, и – из тесного мира в открытый космос!
МАРИШАЛЬ ПО-ТЕТЬКОВСКИ
***
Один ныне живущий русский поэт восточного разлива наверняка съязвил бы по поводу названия: «Где-где ты была? В Тетькове? Или – Титькове?»
В Тетькове течёт мирная, тихая, не примечательная особо ничем речка Медведка, медведи, небось, водились. Но в ней – опасные ключи-водовороты, и иногда купающиеся тонут.
Дом отдыха санаторно-курортного типа. В профкоме образования – толпа жаждущих училок, и я с лёту покупаюсь на бесплатную путёвку на двоих, забывая про знаменитый сыр…
«Вас поселят на даче, без удобств». Мне привиделась деревянная лачуга с щелями и дырами, в которых – буря мглою небо кроет… Начало июня, испугавшись капризов погоды, тащу что надо и не надо, напоминая тяжеловоза.
Вагон, чистенький, не душный. Проводница доброжелательна – уже подарок. Разносит чай, кофе. Подъезжаем ночью.
Сервиз-плыиз: несмотря на двухдневное опоздание, стоят автобусы, которые «довезут, куда надо». Забота радует. Коллективная поездка в старом раздрызганном автобусе по ночной дороге с редкими фонарями кажется сюрно-мистической. Словно душа отлетела ненадолго и приземлится в другом измерении. А эта ночная дорога – и есть дорога в новое неизведанное никуда, чистилище, суд, рай, – Бог ведает. Но прибываем всего-навсего к главному корпусу. И около трёх ночи получаем ключи от заветной «дачи». Мой двенадцатилетний орёл-арлекин счастлив, и мы отчаливаем в первую отдыхоночь.
И вот мы тут.
«Дачей без удобств» оказывается классный деревянный терем с коврами и зеркалами, ухоженной квадратной комнаткой «на троих», с умывальником и горячей водой, туалетом по коридору и душевой вниз по лесенке.
Наутро – вид: ещё несколько распрекрасных теремочков, образцов деревянного зодчества, кроме одного нового «столового» корпуса, несравнимого по некрасоте с теремами. Цветные колобочки «тётенек» с чадами катаются по ухоженным дорожкам санатория.
***
«Маришаль по-Тетьковски» – литераторы, небось, составляли меню! – так и соблазняет их классически неодолимое смешение «французского с нижегородским», к примеру, «Устрица с маком»… Слыхали? Тянет на экзотику, видать, всех в этом Тетьковском захолустье.
Едали, к примеру, блюдо под названием «Рыба Гарибальди»? Вряд ли. Знаете, что это? Кто ел, тот и знал, а вы – не знаете. Угадайте! Ладно, на худой конец вообразите… Открою: рыба с обычными макаронами, чуть-чуть запеченными. А вы что подумали? Форель, грибы, лук, орехи, политые винным соусом? Размечтались! Мы – в бывшем советском доме отдыха, чуть подделанном под санаторий.
Здешнее меню – особый жанр местных развлечений.
Кому не нравится данный стол – может перейти на частный, но, чтобы общая сумма всех блюд – за завтраком, за обедом и ужином не превышала ста рублей. А если превысит, тогда – доплачивайте в кассу, господа хорошие, и ешьте хоть на двести. Что лучше – общий стол или частный – предмет интригующих каждодневных споров, в которые вовлекается всё большее количество отдыхающих. Любителям поспать явно нравится не приходить на завтрак и добирать его в обед. А посчитать: укладываются ли избранные блюда в сотню, становится любимым послеобеденным умственно-интеллектуальным развлечением. Для полуватных после «маришалей» мозгов такого рода зарядка – просто кайф.
Пейзаж вокруг – ёжусь от досады – никакой. И только под конец, подалече, обнаруживаю сногсшибательные коряги подмытых речкой деревьев и влюбляюсь в них.
Бегаю-хожу (часовая прогулка) за молоком в деревню, через день, принимаю душ Шарко, общаюсь с чудесными молодыми «бабушками»-дамами Маргаритой и Ниной (с ровесницами как-то не складывается), да и по умению петь и радоваться жизни в сочетании с интеллигентностью и деликатностью они «забьют» любую молодёжь.
Теряюсь в поисках временами испаряющегося в местном воздухе сына, и – занимаюсь главным и любимым своим занятием на отдыхе – маюсь…
Отчего?
Всё от того же.
А на ловца и зверь.
Забегаю на пирс – не видали мальчика такого-разэтакого? Небольшая компания мужиков – не отдыхающие, среди них мужской пол не водится, а местные, пьют какую-то гадость. Мальчика видали, но он ушёл. Предлагают гадость мне. Отказываюсь. Раз. Два. На третий один из команды уговаривает так, что уже не отказываюсь… Как его описать? Щуплый, хвостатый, на вид – никакой, но поёт, аки соловей. Самородок-профессионал. Развешиваю уши. А он всё поёт… хвост не павлиний, но распущен по полной. И так занятно на безрыбье: и знаю, что врёт: от а до я врёт, но уж очень как-то литературно-песенно, психологически подкованно сочиняет. Начинает – ни больше ни меньше, но безошибочно – с собственного женоненавистничества – какая баба просто с любопытства не послушает?.. Женщин не люблю, а в тебе что-то цепляет, и т.д. Приёмчики белыми шиты, но опять как-то слаженно, так, что интересно: а какой следующий будет? На фоне здешних, в меру простоватых персонажей такая многоэтапная речь как-то удивительна даже. Корни потом выявляются: мама учительница литературы была.
Меня тут как-то закрутило, говорю, – возвращалась с молоком через лесок, и вот, в небе – предгрозовое состояние, в наушниках – Витас блаженствует на высоких нотах, а я три раза сбиваюсь с пути, хожу по кругу, нервничаю уже вовсю: между деревьями, тропинками, развилками и забором…
Колдовство, в чистом виде.
– Ты попала на ведьминский круг…
И он начинает рассказывать мне страшные сказки, как заправский колдун, и, похоже, он и впрямь подруживает с нечистою…
И всё хочу попасть в местную церковь, да уводит, и крепко уводит…
Следующим номером программы? – что может предложить нищий парень, неведомо как забредший сюда и снимающий в посёлке угол? – Уху!
– У нас тут трёхразовое питание: понедельник, среда, пятница…
Уху готовит, её много. Участвующих в приготовлении – тоже. Уха – у речки, за уличным столиком. На выпить – опять дрянь. Из приглашённых – я и сын… Мимо проходящие за деревьями, полузавистливо (от запаха ухи), полусмущённо поглядывают на нас. Один с гитарой – классно поёт, и репертуар весьма почётный. Что называется, вечерок местной речной романтики удался. Ухи остаётся много, встаёт вопрос – куда её девать. Решают – ко мне в номер. У меня в номере продолжается чаепитие. В мужской компании я внутренне оживаю от спячки женского санатория и просыпаюсь – от красноречивого словоблудия ухажёра.
Дальше хуже, хотя, что и следовало ожидать после ухи и паршивого самогона?
После мистических намёков о спецмиссии, готовящейся где-то в московских высших эшелонах власти, его незаменимости в ней, а быть может, и скором неизбежном конце, поскольку терять всё равно нечего, а дело закручено, и выйти из него нельзя – семнадцать мгновений весны, жаль, что не Штирлиц, но на парочку-троечку тетьковских мгновений, может, и потянет… После всего этого лирическое отступление, изумительное по простоте, типа я человек прямой, я не буду туда-сюда, так да или нет? Этим да или нет он настойчиво пытает меня полчаса в коридоре, пока мужики в моём номере допивают чаи и договаривают разговоры.
Меня он, конечно, никак, но… весь этот спектакль, от пирса до ухи, вписывается в одно слово «клеить». Кто кого – ещё вопрос, потому как и он – равнодушен, и я равнодушна.
Засим.
Как чаще всего, дальше – хуже.
Сын засыпает, я тащусь к нему «в гости» по просёлочной дорожке, если убогую, запредельно грязную однокомнатную хибару в сочетании с «шаром покати» можно назвать «гостями».
Осудить меня – раз плюнуть.
Зачем мне это?
Затем.
Вспомнить что-то захотелось?
Что вспомнить?
Как это бывает.
А что, у тебя плохая память?
Это бывает чаще всего плохо. И редко.
Значит, вспомню, как плохо и как редко…
Ну, что ж…
Скатертью дорога.
Через час отправляюсь восвояси, захватив обещанную сыну удочку и оставив его дрыхнуть на моей старой и умершей теперь для меня простыни.
Вокруг ни души, мучительно соображаю «в ночном», в какой стороне от посёлка санаторий, и по наитию нахожу.
Было-не было – как похожи эти слова…
Терем закрыт – от праздношатающихся и занимающихся буквально непонятно чем по ночам училок. Меня выручает – неисповедимы пути, соседка по столу, пожилая и весьма раздражающая нытьём о болячках, которую спровадили сюда за бабушкины грехи с непоседливым внуком. У неё горит окно, ей опять плохо с сердцем, и она человеколюбиво (пусть вспомнит ей Господь и простит всё! – за эту открытую ночью дверь!) – отодвигает щеколду, и я оказываюсь не наказанной ночёвкой на улице за мой, мягко говоря… а мягко не скажешь, какой проступок.
Впрочем, у меня нет чувства вины или сожаления.
***
Исследования тоже требуют жертв, как искусство.
Раза два ещё он нахально приходит ко мне в номер днём.
По голодности и чесотке рук рисую его портрет – он с восторгом его уносит.
Старая песня на новый лад.
– Ты некрасива, но что-то в тебе…
– Ещё раз скажешь такое – и забудь сюда дорожку. И запомни – меня все и всегда считали красивой! А то, что я не в твоём вкусе, – это твои проблемы. Ты тоже не в моём.
Каждый раз я так обалдеваю от степени его простодушного нахальства, что…
Нет, меня он не имеет. В себя – его не пускаю. Да ему и не надо.
Я имею его.
– Если бы я не общался с тобой, подумал бы, что ты – профессионалка!
– Уходи теперь.
Все такие не хотят быть в женщине. Они их не любят. Не могут, не умеют любить. Не умеют даже иметь. Умеют только брать. И не сами, а чтобы их. И не их, а только часть… Самую ничтожную часть… по сравнению с сердцем, душой, умом…
Профессионалка.
Комплимент, однако.
Что ж, действительно, комплимент, не хуже других.
Я пользуюсь лекарством мужских гормонов, принимая натощак, пару раз, на полдник.
Вспоминаю вкус.
Вспоминаю, что как волка ни корми, он всё в лес, а потом домой, зализывать раны от приключений.
Ран – нет.
***
Стихи на полях
Рыбкой золотой
в разбитом корыте
плаваю…
Здравствуй, рыбак!
Вода уходит.
Нет желаний.
***
Конечно, он опаздывает на роскошный прощальный тетьковский вечер, какого тут не видали много лет! – уж такой случился в этот раз подбор талантов, певицы – училки и их дети, и даже парочка артистичных дедушек – все превзошли себя, и уходят со сцены с охапками-букетами полевых цветов, щедро собранных детскими руками, под полный аншлаг и гремящие фанфары…
И – невозможно забыть местную изящную и невероятно яркую звёздочку: беленькую, нежную библиотекаршу, танцующую от Бога. И когда она выходит на сцену со своим таким же беленьким, маленьким, годков пять, сынишкой – оба в костюмах белых медведей, и они танцуют под звёздную медвежью колыбельную, воистину – не медведица с медвежонком – ангел с ангелочком спустились в богоданное обетованное Тетьково. И плакала столица без них всерьёз, когда такие люди…
Я не могу долго без тишины и воздуха, – говорит она, – мне плохо в городе, хотя меня приглашали не раз…
На этом вечере и я хлебнула успеха от читаных стихов и искренней благодарности слушающих.
***
Он приходит с командой к самому концу и не слышит моих стихов – они ему нужны так же, как и я.
Ему бы выпить лишний раз…
Или…
Не знаю, что или.
Типаж меня в нём привлёк.
Просто незнакомый типаж. Писательские закидоны. Или женские. Чёрт разберёт. Во всём мне хочется дойти до самой сути…[3]
***
Сын имел с этого до конца отдыха бесплатную лодку. И ту самую удочку.
Я – ничего, кроме вышеперечисленного.
Ещё я тут катаюсь на велосипеде с сыном – очередной неоднократный заезд до плотины.
Ещё – хожу в гости к упомянутым «бабушкам», они не замечают моих местных дурацких приключений, они ко мне – с нежностью и любовью.
Ещё – читаю сыну вслух тонкую книжечку о войне «Полынный хмель», в которой чудом выживали бабушка, мама, и девочка; автор – логопед и бывший партийный работник, отдыхающая здесь же, чудесная и любящая всех и вся дама, обладающая даром восхищения, Людмила Панина. Искренняя, импульсивная, великолепно себя подающая – большая красивая Женщина с большой буквы, из породы тех, которые нравятся мужчинам всегда, независимо от возраста и габаритов. Её ограбила какая-то местная сволочь, и это отравило ей весь отдых. Читаю сыну её повесть, написанную таким простым языком, но до слёз, и оба ревём. А потом – я иду к ней, и мы распиваем пиво за нашу дружбу и за её книгу.
А ещё всё-таки рисую корни. Три дерева в каком-то исступлённом па танцуют над обрывом своими подточенными корнями. Я перевоплощаюсь в них и хочу так и остаться в этом кривом мире, рвясь ветками в небо, а корнями выживая, цепляясь из последних сил за ободранную, подмываемую землю…
Ещё я тут общаюсь с милым, всё более спивающимся двадцатисемилетним мальчиком, сочиняющим музыку и пишущим графоманские стишки. Он москвич, у него тоже, как и у моего здешнего, мама в прошлом учительница литературы.
Памятник этим мамам! – своих несчастных сыновей…
Его зовут, как и моего сына – сплошь загадывай желания.
Да устала загадывать.
Господи, что пошлёшь, то пошлёшь.
К счастью, и отдых проходит, у кошки хвост кончается, у школьника тетрадь…[4]
Мой хахаль, щедро обещавший на прощанье много несравненной по вкусу копчёно-солёной рыбы, какой я, конечно же, никогда не пробовала, естественно, не приходит.
Интересная вещь обещания. Они почти материальны.
Странная я – как будто всё время давала ему шанс стать хоть мимолётно на мимолётные наши отношения человеком, но он всё время этот шанс не использовал.
А что вы хотели?
Маришаль по-Тетьковски – понравилось блюдо?
Да так…
Ни вкусно, ни сытно…
Ни шатко, ни валко.
Так…
И всё-таки!
Прощай, милое Тетьково!
[1] Стихотворные цитаты – из книги автора «Роман несуществующего животного» (изд. «Ладомир», 2001).
[2] Из книги автора «Роман несуществующего животного» (изд. «Ладомир», 2001).
1 Строка из стихотворения Б. Пастернака.
[4] Из детской песни «Лесенка-чудесенка».
и роман, и стихи в нём прекрасны, Хельга.