Совсем не давние стихи

Пойти гулять, как ходят горожане,
на созерцание настроив глаз.
И позвонить Жюли, Жанетте, Жанне,
чтоб получить решительный отказ.

Подошвы волоча по тротуару,
насвистывать какой-нибудь мотив.
Послать привет распивочной и бару,
где горожане ждут аперитив.

Идти на свет без боли, без кручины,
минуя старый рынок вещевой,
где поедают следствия причины
по правилам цепочки пищевой.

И там, вдали, увидеть и очнуться.
И там, вдали, суметь предугадать,
как тротуары медленно качнутся
и снизойдет на город благодать.

Как медленные эти горожане
засветятся друг другу напоказ…
И позвонить жене, Жанетте, Жанне,
чтоб получить решительный отказ.

Пойти гулять. А дальше — будь что будет.
Пойти туда, подошвы волоча,
где виноват не тот, кого осудят,
а тот, кто судит, молотком стуча.

       Притча

У живущих на горе
в бесконечном горе
нет дровишек на дворе,
нет свечи в притворе,
нет обычного руна
для зимы холодной,
нет обычного вина
для зимы голодной.
Даже нечем протопить
печку-невеличку.
Жить — как будто бы не жить
в их вошло привычку.

У живущих под горой
в бесконечном счастье
ежедневный пир горой,
разносолы, сласти.
Золотого несть руна
в складах многорядных,
золотого несть вина
в погребах прохладных.
Печи жаркие в домах сшиты изразцами,
мысли жалкие в умах
свиты мудрецами.

Под горой нагорных жгут, травят дымом черным.
На горе готовы жгут наложить подгорным.
Если ж ты, дружок, не вник
в существо проклятья,
запиши себе в дневник:
«Люди — это братья!»

 

 

Чёлочка

Чёлочку? Давайте коротко,
а судьбу — наоборот.
Девочка ошиблась городом,
прозевала поворот.
Так ли было предназначено —
что загадывать всерьёз!
Жёлтой лентою подхвачены
лохмы тель-авивской набережной,
а над ней притворно набожный
неба медный купорос.

Утомительный, упадочный
город шумный и босой —
липнет к сердцу, каждой складочке,
липнет к телу, как песок.
Научи меня неробкая
вся курортная братва
уходить, не слыша окриков,
спешно натянув на мокрое
и одёжки, и слова,

на ходу стареть и маяться,
слать воздушный поцелуй
в зеркалах щербатых маленькой,
на два кресла парикмахерской,
у Роберто, на углу.

                 ***
В молитвах жадного рассудка
и сердца, сжатого в горсти,
всего важнее промежутки –
дыхание перевести,
прервать несмело разговоров
стремительный круговорот
пробелами, небесным сором
прозрачных пауз и пустот
под кожей, в клетках, в хромосомах,
в синкопах сбивчивых шагов,
в чередованьях невесомых
бегущих по воде кругов…
Среди долины смертной тени
лишь там отыщется ответ,
где слов неплотное плетенье
невольно пропускает свет.

                  ***

Создатель на исходе дня,
на время отложив работу,
бездумно смотрит сквозь меня,
сидящую вполоборота,
там, за автобусным окном,
одетую не по погоде —
случайным солнечным пятном
щекотно по щеке проводит.

Ну что ж, спасибо и лучу.
Так старики идут к врачу —
вот ваш рецепт, приветы детям.
Они молчат,
и я молчу,
ведь мы приходим не за этим.

                ***

Очёчки круглые надень,
чтоб разглядеть, как неприметно,
безоблачно, почти безнебно
неяркий наступает день.
Не потому, что дождь прошёл
и злые отсырели спички,
а просто следуя привычке,
всё в этом мире хорошо.

Всё впереди и всё не к спеху,
поверь колодезному эху,
не нужно голос повышать,
не нужно скорость превышать –
того гляди, проскочишь мимо
той встречи, что невосполнима,
она вдали от лишних глаз
уже задумана для нас.

                ***

Наживую день нанизан —
праздных бусин череда.
Пара горлиц над карнизом
суетятся у гнезда.

Черновик случайных линий,
незаконченный эскиз —
пара крестиков-былинок,
пара ноликов-яиц.

Это свойство птичьей крови,
или просто невдомёк,
что висит на честном слове
их затейливый мирок,

что даны над зыбкой бездной
нам и пища, и постель,
и стекляшек бесполезных
драгоценных канитель,

что права одна лишь птичка
с эбонитовым глазком —
эта горлица-привычка
цвета кофе с молоком.

 

Про Ильичей

Записки непутёвой тётки

Ильичи – дети моего младшего брата. Я их родная тётя.
Ильичей у нас двое – старший и младший. Мальчик и девочка.
Я переводчик и технический писатель, не замужем, бездетна, и веду сугубо личную жизнь. Я — непутёвая тётка. У меня есть свой, отдельный спутник жизни, здесь он «Драгоценный».
Мы все живём в Израиле и живо реагируем на происходящее в стране, и иногда — в мире.
У Ильичей есть мама, русскоязычные бабушка и дедушка, а также ивритоязычные бабушка и дедушка. Еще есть два родных дяди, братья мамы. Оба женаты и живут в США. Их дети – кузены Ильичей.
И еще есть две двоюродные русскоязычные тети. И отец их, дядюшка Боцман. Это путёвые тетки, они замужем, их дочки — кузины Ильичей.
В семье мы разговариваем на иврите, с младшим поколением – всегда. Со всеми, рождёнными в СССР, – по-русски. С женой старшего дяди Ильичей мы говорим по-английски, она американская еврейка.

2011, май.
Обрезали племянника; я теперь – тётка! Племянник с утра был очень занят: питался, купался, обкакал и описал своего папашу и его тещу. На процедуре лишь раз взвякнул по делу и вцепился в палец моэлю, когда тот дал ему ритуальную каплю вина. Палец еле спасли, моэль умчался, как вихрь, а Драгоценный сказал: теперь понятно, почему на улицах иногда встречаются люди без пальцев. Стресс запили шампанским и заели обедом.
Открыла в себе новый талант: усыпляюще действую на младенцев. Пока только на одного, но как знать, может, со временем я усовершенствую своё занудство и смогу экономить врачам наркоз.

2014, июнь.
Племянник не дремлет (особенно когда его укладывают на ночь). Например, как вырабатывают у трёхлетнего интеллигента пищевое поведение? Разумеется, «хочу есть» у балованного внука заменяется почти всегда на «хочу мороженого». Но ушлые баба с дедом, подводя ребенка к холодильнику, сначала указывают ему на магнитик с изображением пищевой пирамиды. Магнитик когда-то притащила в дом непутёвая тётка с одного из своих марафонов, где их раздавали бесплатно. На пирамиде внизу через всё подножие, нарисована вода, выше – злаки, потом овощи-фрукты, белки, жиры, и на самой верхушке – вредные сласти.
— Ну? Вспомнил, с чего мы начинаем? То-то же, садись за стол.
Ребёнок, карабкаясь снизу вверх за вожделенным мороженым, вынужден съедать суп, хлеб, салат, курицу, макароны, арбуз… В общем, про мороженое он потом не всегда вспоминает.
Но иногда мороженого хочется чуть сильнее, чем обычно, и он картинку переворачивает. Тогда вредные сласти оказываются внизу, — и с них как бы можно начать обед, смотри, бабушка… Но не так-то просто перехитрить опытного педагога в четвертом поколении.
— Хорошо, начнём с мороженого. Но ты видишь, как его тут мало? На самом кончике пирамиды. Поэтому ты получишь ровно одну ложечку.
Приходится по-прежнему съедать весь обед. Ну, или сначала раскручивать бабушку на оладушки или омлетик.

2014, сентябрь.
В семействе прибыло Ильичей; пополнение является дамой, весит 2900 и сворачивает язык в трубочку, как я. Это теперь Ильич-младший.
Языками непутёвые тётки вчера мерились с Ильичом-старшим у дедушки с бабушкой. Тёток там тоже иногда терпят, они пока не выяснили, почему.
Его подстригли, и теперь по дому носится точная копия его папаши в аналогичном возрасте. Престарелая тётка хватается за сердце. Помните, наверное, из своего детства, да? Вы счастливо бегаете босиком в грязных штанах, таскаете из шкафчика кастрюли и миски, съезжаете на них животом со ступенек, за вами бегает бабушка с «кусочком колбаски» и дедушка в роли зажима. А на заднем плане стоит какая-то непонятная смешная тётка, таращится на вас и громко поминает неизвестных обитателей каменного века. Вот, знакомьтесь: такая тётка.
Дедушку государство направило на спецкурс для будущих пенсионеров. Их там учат ворчать на правительство, брюзжать на погоду, сидеть во дворе на лавочках и возмущаться соседями, резаться в козла, обсуждать передовицы главных газет, медленно влезать в автобусы в часы пик и занимать очереди на почте с восьми утра, а также потреблять кефир одним глотком, не закусывая. Но нашего дедушку можно будет через годик выпускать на марафон, и эта идея нравится мне гораздо больше.
Ильич-младший скептически смотрит на мир мутно-синими очами. Чёрные глаза у нас в семье — рецессивный ген. Ильичу-старшему уже объяснили, что сестру он любит. А заодно наконец-то разъяснили, откуда взялась непутёвая тётка.
…А непутёвая тётка пока честно учится печь пирожки. На всякий случай. Чтобы у бедных деток всегда была возможность хорошенько подумать о всяких высоких материях, а не как попало.

2015, февраль.
Непутёвым тёткам стали чаще давать жамкать Ильича-младшего. То есть, Ильича-старшего, конечно, тоже разрешается пожамкать, но его надо сперва отловить, а тётки уже старенькие. Они, конечно, стараются, но не всегда успешно. А Ильич-младший пока что лежит, где положили, и только намеревается переворачиваться. Ну, ещё любит кататься на непутёвой тётке и озирать окрестности недовольными синими очами.
На прошлой неделе, например, брательник устроил приём для всех предков и всех доступных сиблингов, я в них сама путаюсь. Непутёвую тётку и Дядю Гиля пригласили специально пораньше, чтобы занять двух детей, пока ильичёвский папа будет готовить прием, а ильичёвская мама – отдыхать. Тётки «успели первыми» и целый час честно удирали по всей квартире от двух пластмассовых мечей, четырех конечностей, визгов, воплей и тяжёлой, но быстрой головы на уровне своих колен. Тут подоспел спасительный Дядя Гиль и стал играть с Ильичом-старшим в ужасные мужские игры на истощение: подбрасывание к потолку, скручивание и мотание из стороны в сторону, битвы на мечах, а также чтение с телефона «Алисы в стране чудес» с синхронным переводом на иврит. Дядя Гиль у нас интеллектуал.
Ильичёвская мама сейчас очень устает. Её начальство, похоже, слишком буквально восприняло максиму: «Если хочешь, чтобы что-то было сделано, поручи это самому занятому человеку». Начальство дождалось, пока она по уши займется новорожденным вторым ребёнком, и назначило её деканом, не дожидаясь её прихода в сознание. Теперь ильичёвская мама выходит на работу в три ребёнкиных месяца, а в перспективе – защищает докторскую, но не колбасу, а диссертацию, а то какой же она будет декан без докторской, — смех один, а не декан, простихосспади. Так что почти всё свободное время она спит, а когда свободного времени нет, она его высвобождает с нашей помощью — и снова спит.

2015, апрель.
Развлекают Ильичами, что приятно. Старший болтает и бегает, младшая верещит и ползает. Ильич-старший знает наизусть в правильном порядке все десять египетских казней, и за время пасхального седера успел обучить по «скайпу» своего американского кузена. Ильича-младшего впервые нарядили в платьице. Непутёвая тётка и брательников тесть приучили его смотреться в зеркало, и теперь Ильич-младший повизгивает от радости, увидев своё отражение. Что интересно, со старшим этот номер в том же возрасте не прошёл. Кажется, девочками всё-таки рождаются.
— Я знаю! Какао кошерно в Песах, потому что оно сделано из мацовой муки! — радостно оповещает весь мир будущий великий раввин, повязав голову пиратским платком.
Ильичевская мама начала вечер с истории о том, какая она ужасная мать. За вчерашнее утро шестисполовиноймесячный Ильич-младший дважды напугал её до дрожи тем, что сиганул с родительской кровати на пол, «но не убился, а рассмеялся».
— Я просто не могу за ней угнаться! Она такая шустрая! Раз-раз – и уползла!
А полз Ильич-младший на голоса отца и брата из соседней комнаты. Он их очень любит и не видит препятствий. Когда девица подрастёт, я отведу её на марафон, а по дороге объясню, что не надо так рьяно гоняться за мужчинами, даже по любви, поскольку «шрам на роже», то есть ссадина на подбородке, вовсе не красит дам.
Пасхальный седер проходил спокойно и тихо. Брательникова теща приболела и была не в голосе, поэтому не пела, как обычно, кибуцных пасхальных песен из своего детства. Правда, теперь мне очень стыдно за то, что я так яростно не хотела их слышать. Пусть бы пела бедная бабушка, но была бы здорова.
Читали Агаду, как положено, по очереди. Вдруг ильичёвская мама повысила свой отныне начальственный голос:
— Прошу тишины! «Король»… Мой муж говорит!
Мы с Дядей Гилем от возмущения перестали болтать и хихикать, и взвились до потолка:
— Ты решила нам всем ещё раз похвастаться, что ты замужем?!
— Да-да! Что это за дискриминация одиночек?!
Звуковой волной сестру и невестку пригнуло к столу, она даже заслонила голову руками:
— Нет-нет, вы не так поняли: мой муж наконец-то открыл рот и что-то сказал!
Брательник тем временем дочитал свои три строчки, ухмыльнулся и молча передал эстафету следующему чтецу.
В свете вышеизложенного объявляю Ильича-младшего гениальным младенцем с феноменальной памятью: в данных жизненных обстоятельствах она помнит голос своего отца!

 

Бабушкин язык

 

— После школы — домой! — кричала мама.

— Слышу!

Ещё чего! Куда угодно, только не домой. После школы мы с Зойкой доходили до угла. Домой — прямо, к Зойке — направо.

— Ну? — говорила Зойка.

И мы поворачивали направо.

С Зойкой я дружила больше всех. Мне нравилась Зойкина мама. Тетя Надя работала медсестрой в вендиспансере, диспансер был рядом с домом. Тетя Надя всегда дежурила, дома почти не бывала, и это нам с Зойкой очень нравилось. От слова «вендиспансер» многие шарахались, возможно, поэтому они драили дом до блеска и любили слово «стерильно». Когда я приходила от Зойки домой, мама всегда говорила:

— Мой руки три раза.

Тётя Надя с Зойкой были как две подружки, она считала Зойку очень ответственной, никогда не проверяла уроки и всё разрешала.

Жили они в старом, когда-то красивом доме, от былой красоты осталась мраморная лестница и осыпающиеся кариатиды. Зойкина квартира была в полуподвале. Железные решетки на окнах не давали ворам никакой надежды, а чтобы не видеть шаркающие ноги, тетя Надя повесила тяжёлую бархатную штору. Такая же штора на входной двери — защита от соседей.

О Зойкиной жизни в школе не знал никто, только мне она рассказала. Шепотом. Во время войны тетя Надя работала медсестрой в госпитале. Там лежал раненый майор. Война кончилась, раны у майора зажили, и они вместе уехали в какой-то сибирский городок. Жили хорошо, потом родилась Зойка, и тут майора нашла законная жена и двое детей. Он очень испугался. Оторвать майора от жены и детей Зойкиной маме не удалось. И найти Зойке нового папу тоже не удалось. Тогда Зойка с мамой поехали, куда глаза глядят.

Зойкин рассказ мне нравился, правда, она всё время меняла звания: майор, подполковник, полковник; когда Зойка дошла до генерала, я спросила:

— Так вы богатые? Твой папа генерал?

Зойка смутилась и грустно покачала головой:

— Мы же незаконные…

Так Зойка с мамой оказались в полуподвале. Шесть метров нежилой площади и кухня метра три. Трёхметровую кухню они делили с соседом, но насладиться не успели. Сосед ограбил магазин, и его отправили в другое помещение, тоже с решетками на окнах. Вместо него подселили пожилую пару. Её звали Дора, его Сёма. Пара ходила всегда вместе, рука в руке, были они немногословны и смотрели на всё с подозрением. Зойка как-то сразу изменилась, стала приходить в школу грустная, очень грустная и даже заплаканная. После школы мы молча доходили до угла, но направо не поворачивали. Ей не хотелось идти домой. Шли ко мне. Моя мама была на работе, добрые соседи постукивали в дверь и всегда что-то предлагали. Зойка, роняя слезы, шептала:

— Соседи… какие же у тебя соседи.

Да, с соседями Зойке не повезло. Дора и Сёма были не просто немногословны. Они кивали утром, иногда вечером, вот, пожалуй, и всё. Правда, между собой они были очень даже многословны. Но понять, о чём говорят, ни Зойка, ни тетя Надя не могли.

— Понимаешь, — Зойка опускала глаза, — они говорят на другом языке.

— На каком?

— Ну… — Зойка конфузилась. — На языке твоей бабушки.

Заподозрить её я ни в чем не могла. Родилась она в Сибири, там, в основном, жил единый народ и мало кто говорил на языке моей бабушки. Ни других народов, ни других языков Зойка не знала. Возможно, догадывалась, что не у всех языков и народов равные права, но была в меру деликатна. Или близорука.

— Ну и пусть говорят, — сказала я Зойке. — Ты же на мою бабушку не обижаешься?

— На твою?! Твоя же добрая. А они, наверное, злые и про нас плохо говорят.

Зойка почему-то и без перевода была в этом уверена. И тогда у нас возник дерзкий план.

Бабушкин язык был мне почти родным, говорила я, конечно, запинаясь, но понимала всё. А у бабушки русский и украинский желал лучшего, но зато еврейский… Особенно ей удавались безобидные проклятья. Так что, лет до шести, пока не научилась читать, я была почти полиглотом.

А план был такой. Я прихожу к Зойке, прячусь за портьерой, она ходит по кухне, Дора и Сёма ее обсуждают, а я делаю синхронный перевод. На всякий случай я заготовила карандаш, вдруг будет непонятное слово, потом спрошу у бабушки.

Говорила, в основном, Дора. Сёма только слушал и тяжело вздыхал. Зойка была права. Дора сразу назвала нас сморкачками и сказала, что мы прогуливаем школу. Что было правдой только наполовину, Зойка не прогуливала никогда. А потом Дора сказала, что Зойка — мамзер^[1]. Это слово я не знала и записала, чтобы спросить у бабушки. Тетю Надю Дора раза три назвала «никейвой»^[2], это слово я хорошо знала. Если папа приходил поздно и медлил с ответом, «никейва» было первым словом, на которое он не хотел отвечать. Тёте Наде Дора приписала не только неизвестного Зойкиного папу, но и половину вендиспансера, где она работала. Сёма слушал и тяжело вздыхал. Напоследок Дора прошлась по тёти-Надиным котлетам, сказала, что это полный «дрек»^[3], а мы с Зойкой накануне съели по три штуки. Котлеты были последней каплей, Дора с Сёмой это почувствовали и ушли в свою комнату, а я стала дословно всё переводить Зойке.

Что было дальше? Зойка рассказала тёте Наде. На следующее утро тётя Надя вышла на кухню и, пока закипал чайник, озвучила мой перевод, сделав упор на ключевые слова. Дора остолбенела, Сёма тяжело вздохнул и схватился за сердце, тётя Надя кинулась к аптечке, отсчитала тридцать капель и вызвала «Скорую».

[1] Мамзер – незаконнорождённый.

[2] Никейва – гулящая.

[3] Дрек – говно.

 

Упругий знак воды

 

…а ещё у меня был брат, ну, понятно, «был»…

старший брат, который меня учил

разбивать рукой кирпичи, стоять против трёх верзил,

не моргая при этом, сердился, что я сутулюсь.

на Соборную^[1] площадь шахматы приносил,

ставил на партию стольник и всех дурил,

так как был кандидат в мастера.

вот, опять же, «был»…

четверть века назад он перешёл за Нил,

как сказали бы египтяне, в страну, коей правит Анубис.

это случилось так:

объявив жене,

что по делам уезжает на пару дней,

он с другой женой, сказав, что устал от рутины,

отправился в край пирамид, где с коня упал

возле гробницы Хуфу

и через минуту стал

ни с конём, ни с этой женщиной, ни со мною не совместимым.

и она везла его, везла через этo «не»

обратно, на север, к другой жене,

где они вдвоём предали его земле —

эта жена, и с нею жена другая. и земля пополнилась им.

я не бью кирпичи рукой. против верзил не стою…

представляю весь мир строкой,

и сутулюсь, как прежде.

и пробую — «не моргая».

***

вдоль тротуара, свитая в жгуты,

текла вода.

две птицы коротали

в кустах декабрь.

и эти же кусты

зонтами им служили.

Бог деталей

вытачивал озябшую листву,

сырую штукатурку зимней мессы,

прохладою легированный звук

паденья капель на асфальт.

как слесарь

рукастый, он,

прищурившись глядел

на все свои дела,

из этих дел,

соединив их острыми винтами

струй дождевых,

он мир сей собирал,

мир зимних птиц,

мир водяных зеркал,

людей и прочих словосочетаний.

***

…сядь, карандаш возьми, надень очки

и на крючках свяжи десяток строчек.

смотри, как изменяется твой почерк,

как на него слетаются сверчки

и прочие чешуйчатые буквы,

и начинают пенье дребезжать,

и вспоминать:

«…ты помнишь, как набухли,

в себя вобравши воду, облака.

как воздух съёжился,

как, словно из мешка,

твой злой и безымянный Санта-Клаус

достал грозу и бросил на Урал,

где ты в лесах коренья собирал,

печаль и подорожник,

и казалось,

что рвётся лес, что он трещит по швам,

что дождь идёт наперекор словам,

что ветвь осины плачет по Иуде,

единственном, кто от забвенья спас…

что из кустов выходит Китоврас

и спрашивает:»закурить не будет?»

[1] Площадь такая в Одессe.

 

Чужие праздники

 (Из цикла «Житейские истории»)

 

Зима на исходе в порыве бессильной злобы, сознавая, по-видимому, свою обреченность, исхлестала город ветрами и вьюгами. Потом вдруг враз обессилела и сдалась. Бесстыдно яркая и напористая весна, ликуя, праздновала свою легкую и полную победу.

Этот бесшабашный разгул никак не вязался со скорбным состоянием души Ильи Семеновича Аппеля и раздражал его тем сильнее, чем яснее он понимал, что природа вовсе не обязана считаться с настроением каждого. У нее свои законы. Да на всех и не угодишь.

И все-таки он раздражался и даже подумывал, как бы ему перехитрить природу. И нашел-таки выход — он поедет на Север. Туда, где зима сдает свои полномочия солидно и степенно, с достоинством, как уходящий в отставку командир. И все происходит в строгом соответствии с уставом: тает и разбегается быстрыми ручейками снег, вскрываются ото льда реки, зацветают подснежники, оживает, выпроставшись из-под зимнего покрывала, земля. И так далее, все своим чередом, все постепенно, как и должно быть.

А так, с бухты-барахты, ничего в жизни происходить не должно. Это Илья Семенович точно знает, на собственном опыте убедился.

Два крупных события произошли в его жизни только что, одно за другим: он вышел на пенсию и похоронил жену.

Только если к пенсии он готовился уже давно и с присущей ему во всем обстоятельностью: продумал новый распорядок дня, составил список дел и культурных мероприятий на первое время, предусмотрел возможность дополнительного к пенсии заработка (мало ли там — какие новые расходы появятся), то овдовел он совсем уж неожиданно, в одночасье.

Кажется, вчера еще вечером глядел он по телевизору детектив и злился на Фаину, которая копошилась на кухне и, как всегда, запаздывала к началу.

— Ну, ты чего там возишься, Фаина? — крикнул он. — Придешь, спрашивать будешь, что к чему — отвечать не стану.

— Да не сердись, папочка, сейчас приду. Блинчиков напечь надумала. Может, в гости кто зайдет.

— Опять позвала кого-нибудь? — подозрительно спросил Илья Семенович.

— Да нет, просто блинов напекла, масленица скоро, — уклончиво ответила жена.

— При чем здесь масленица, не наш это праздник, — пробурчал он.

— Наш-не-наш, а вдруг кто зайти надумает.

Это был камень преткновения в их отношениях. Фаина страсть как любила гостей; хлебосольна и радушна была не в меру, по его разумению, — в мать свою Софью Моисеевну. Сам-то Илья Семенович нелюдим, весь погружен в себя, в свои мало кому ведомые мысли.

Суета и гвалт, предшествующие и сопутствующие празднествам, сбой привычного режима, обильные яства и неизбежная выпивка — все это утомляло и возбуждало его, как бег по пересеченной местности человека, не подготовленного физически. Пульс учащался, дыхание утяжелялось, во рту пересыхало, и голова становилась чужой, и мысли неуклюжими и кривобокими. Словом, долго приходилось ему после восстанавливать форму, утраченную за три-четыре часа застолья.

Да и Фаина уставала с годами все больше и больше, нервничала по пустякам, переживала, как в первый раз, когда ставила тесто, что оно не подойдет как следует, хоть и славилась на всю родню своими печеностями. В результате — поднималось давление, и на следующий день она, бледная и тихая, глотая таблетку за таблеткой, виновато и покорно глядела на мужа.

— Зато уж как хорошо посидели, папочка. Часто ли видимся? Да и кто знает, много ли еще осталось встреч этих.

Но он, неумолимый, всякий раз долго и въедливо пилил ее. И хоть видел, что зря только портит ей настроение занудством своим, остановиться не мог.

А в тот раз почему-то смолчал.

 

Пояснительная записка перед эпилогом, которая мало что проясняет

(Фрагмент из романа «Гой»)

 

Слово берет автор, и пусть читатель, насколько это возможно, не сомневается, что с ним говорит действительно тот, через кого текст романа «Гой», эпилог которого еще впереди, был явлен миру. Рене Декарт, разумеется, постарался бы усомниться и в этом, и я не стану с ним спорить, потому что в настоящий момент, когда роман близится к завершению, и сам уже со всей определенностью не скажу, я ли говорю на его страницах, когда полагаю, что это говорю я.

И все же, когда я начал сочинять роман, то понятия не имел, сколько времени это займет. Ясно было, что за день-другой вряд ли получится справиться с задачей, поставленной передо мной, кто бы ее ни поставил.

Но как быть со стихами, если во время сочинения прозы они будут приходить к автору?

Просить Музу подождать?

Это немыслимо.

Я решил, что если стихи все-таки будут приходить во время сочинения прозы, то я отдам их героям складывающегося романа. Но у героев оказалось свое мнение на этот счет. В одних случаях они соглашались принять на себя авторство, в других – нет.

И тогда я решил, что авторство всех стихов, которые придут ко мне во время сочинения романа, я оставлю за собой. Роман сочинялся с конца марта 2021 года до конца октября того же года.

Уверен, что подборка стихов, составленная из тех, что пришли ко мне в эти сроки, так или иначе будет возвращать читателя к перипетиям романа, ведь я, когда он сочинялся, жил, конечно же, переживаниями его героев. Но попробуй только поставь подборку стихов в качестве окончания романа. Ведь обязательно найдутся знатоки, которые не преминут указать тебе на то, что роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго» заканчивается подборкой стихов Юрия Живаго.

Будьте уверены, что указали бы, хотя вряд ли сомневаются в том, что я и сам это знаю. Такова уж человеческая природа. И нужны иногда годы, чтобы приучить себя промолчать, когда появляется повод показать себя в роли знатока, попутно со всей возможной невинностью выставив автора невежей, нуждающимся в просвещении с твоей стороны. Допустить, что ты сам чего-то не понял в замысле автора, действительно бывает выше человеческих сил. А то и разумения.

Поэтому подборка стихов Петра Межурицкого появляется перед читателем именно сейчас, когда герои романа еще не произнесли своих последних слов на его страницах.

 

Гроза

 

Испарится город Божий,

фимиамами дымя –

с Третьим Римом будет то же,

что и с первыми двумя.

Бог смеется или плачет,

заповедуя экстрим,

но не может быть иначе,

отчего и вечен Рим.

Но не вечен воздух спертый,

и грозой прорвется высь –

будет, люди, Рим четвертый:

по порядку стано-вись!

Спутник Земли

Вот комната диванная,

в ней старый одессит,

Луна обетованная

над городом висит.

Обзаведёшься паспортом

и заживешь на ней –

туда почтовым транспортом

отсюда девять дней.

Не хватит ли сутулиться

и чахнуть в тесноте –-

там не такие улицы

и люди там не те.

Всегда найдётся лучшее,

чем прозябать в плену –

да я и сам при случае

слетаю на Луну.

             ***

По-моему, живя не только в глюках,

но и в реале этом или том,

когда-то я мечтал о белых брюках,

о белой шляпе я мечтал потом.

И вот, герой куплетов и картинок,

почти в любой стране желанный гость,

я в белом весь от шляпы до ботинок,

и время есть, чтоб всё ещё сбылось.

Я ангелов порою слышу пенье

и рад, конечно, каждому грошу –

не надо останавливать мгновенье,

о большем и о меньшем не прошу.

       Исповедь

На статской службе маясь до упора,

ни разу не взлетев за облака,

служил я в чине максимум майора,

но капитаном был наверняка,

а значит, все мне было очевидно,

и до сих пор долги на мне висят,

но с пенсией почти что не постыдной

в отставку я свалил за шестьдесят,

что, в сущности, везение шальное,

хоть жертва предназначена ножу –

не спрашивай меня про остальное,

я правду всё равно не расскажу.

       ***

И двух не знаю языков,

в атаку не водил полков,

не зачислялся в фавориты,

а тайны мира мне открыты.

       ***

Не скажу я, что Делёз

трогает меня до слёз,

что хотя бы иногда

умиляет Деррида,

не ведусь я на понты,

к сожалению – а ты?

Ведёт  рубрику Ирина Морозовская

 

ПРОВИДЧЕСКИЙ  ВЗГЛЯД

Невозможно было за столько лет жизни в пространстве авторской песни не встречаться то и дело с песнями Нателлы Болтянской. Сначала — на кассетах у друзей в плэйерах, потом появились диски. А потом интернет — благодаря ему стойкое ощущение, что вы знакомы давно и лично, хотя в реале это пока не случилось. Трудно рассказывать что-то о человеке, который так легко, щедро и открыто рассказывает о себе сам. Низкий, очень узнаваемый голос Нателлы Болтянской равно хорош и в пении и в диалогах и в ответах на вопросы слушателей. Для меня её песни — продолжение удивительного журналистского дара рассказчика. Не репортёра по горячим следам из горячих точек, а после небольшой паузы для осмысления и упаковки этого смысла в форму баллады. Как менестрели и трубадуры древности были и разносчиками новостей и законодателями вкусов самых разных слоёв людских. А выступать им доводилось всюду и для всех.

Роман  без  продолжения

Живем мы нынче долго, а хотим еще дольше. Для этого активно лечимся, наука прилежно для нас работает, и полечиться нам есть чем, и есть у кого. Так что жаловаться не приходится – есть и занятие, и неисчерпаемый, захватывающий предмет для беседы со сверстниками.

Правду сказать, предмет этот хоть и обширный, однако ж и он иногда  приедается. Поэтому я расскажу на другую тему, тоже неисчерпаемую – про любовь. Расскажу, какой сюрприз поднесла старухе современная технология. А радость это или наоборот, судить не берусь.

Получаю я по электронной почте сообщение, что некий Патрик О’Брайен из Австралии желает меня ″зафрендить″, т.е. стать моим ″другом″ по Фейсбуку. Сообщения такие поступают каждому время от времени, и практика у меня давно выработана: если человек хоть сколько-нибудь знакомый – подтверждаю, пусть ему будет, некоторые ведь копят этих френдов, выискивают их из интернета, как блох, тысячами их набирают. Если совсем незнакомый – отвергаю, а если не уверена – заглядываю на его страничку, может, портрет увижу и вспомню.

Много лет назад встречала я одного Патрика, а был ли он О’Брайен – понятия не имею. Посмотрела фотографию – большой такой мужик сильно за сорок, физиономия хорошая, но нет, вроде незнакомый. Глянула, что он любит, какие книжки, какие фильмы, какую музыку, и приятно изумилась. Вкус у парня оказался отличный, самого высокого класса. И старомодный, как у меня, ему вроде и не по возрасту. Все имена, все названия прямо словно я выбирала. Просто родственная душа. Эх, душа, что ж ты родилась так поздно! Ладно, думаю, хоть и незнакомый, сделаю для него исключение, пускай приписывает меня в ″друзья″.

А он тут же шлет мне записочку: давайте поговорим.

– How did you get to me? – спрашиваю, по-английски, разумеется.

– Looked for an old friend, same name, didn’t find her, found you.

– And?

– Three things in your profile attracted me: you speak Russian, я изучаю русский язык. Любите Вивальди, Пендерецкии 60-s music, я его люблю. And last but not least, your face: I liked it a lot.

Дальше мы общались по-русски, с многочисленными вкраплениями английского, которые я буду передавать лишь изредка. Русский он знал средне; как идиома, или не знает слова – так сразу по-английски.

– Перейдем на Скайп? – говорит.– Вот мои позывные. А ваши?

Подключились к Скайпу. И как он втянул меня в этот нелепый разговор?

Я его в Скайпе вижу, а он меня – нет. Мужик такой, в теле, но не сказать, чтоб толстый, и мускулы есть. А физиономия очень симпатичная, глаза с иронией, но не злые.

Он сразу просит включить изображение.

Я стесняюсь показываться в теперешнем своем виде. А чего, казалось бы, стесняться, перед молодым-то человеком? Это перед теми надо стесняться, кто меня в молодости знал. А им передо мной.

 Говорю ему:

– У меня нет видеокамеры.

– Почему? У вас нельзя купить?

– Можно. Купить можно, да купилки нету.

– Что это ″купилка″?

– Дензнаки.

– Что такое?

– Бабки, ну, бабло, ясно?

– А?

– Капуста.

– ??

– Башли, тугрики, лавэ, наконец…

– You lost me…

– Ничего, учитесь. Деньги это.

– Деньги? Рубли? У вас нет?

– Вот-вот, деньги. Рублей у меня точно нет, но мне их и не надо.

– С вами трудно говорить, Элиана. Не надо? Я не понимаю.

– Тогда пока.

– Нет, нет, почему пока! Не пока! Говорите со мной!

– Но о чем? И зачем?

Говорить нам действительно было не о чем и незачем, но анонимность завлекала. Он поспешно задал следующий вопрос:

– Почему не надо рубли, если у вас нет?

И мне показалось невежливым не ответить. А какая тут вежливость, что за ерунда! Я его не знаю, он меня не знает, сказала ″пока″ – ну и отключайся…

– А вы посмотрите, где я живу.

– Ах, да! Израиль! Вам надо не рубли, а сикли.

– Какие еще к черту сикли! Вы что, совсем ничего не знаете о моей стране?

– А вы о моей много знаете? И почему вы все время вроде как сердитесь? Вам это не идет. Это вас старит.

Ха, старит! Вопрос: почему я ему сразу не сказала, что меня уже ничто не старит? Давно бы он отвалил, и закончилась бы эта бесцельная болтовня. Нет, надо как-нибудь элегантно ему сказать.

Ну да, сказать…А я хочу, чтоб он отвалил? Да мне ведь все равно. Ни к чему он мне. И я ему не нужна, только он еще не знает. Сейчас узнает.

– Куда уж меня дальше старить!

– Понимаю. Вы хотите сказать, что и так старая.

– Вот именно.

– Да, в нашем возрасте, ближе к пятидесяти, начинаешь догадываться… Я вот тоже…

– Да ни о чем вы не догадываетесь.

– Ошибаетесь. Я вот смотрю на вашу фотографию и догадываюсь, что вы, вероятно, старше меня. Это так?

– Да, так.

– Вас это смущает?

– А вас?

– На фотографии вам лет сорок пять-шесть. Фотошоп вроде не использовался, но фотография вообще часто приукрашивает. Прибавим еще года три. Когда она была сделана? Для верности прибавим еще пару лет. В результате получается пятьдесят или около того. Угадал? Или состарил?

– Ни то, ни другое.

– Вы любите говорить загадками. В этом есть своя прелесть. Но продолжим. Даже если вам пятьдесят, или пятьдесят c небольшим, какое это может иметь значение. Мне сорок восьмой год, детей я больше не…

Детей! Это было смешно и даже трогательно. Он упорно не желал меня понимать. А сама виновата! Он промахнулся аж на двадцать с лишним лет – ну и скажи ему это простыми словами. Подействует мгновенно, не сомневайся! Но простые слова никак не выговаривались.

– Так вы что, женщину себе в Фейсбуке ищете? В виртуальной сети? Но ведь там и женщины виртуальные. И отношения виртуальные.

– И вы – виртуальная?

– В каком-то смысле.

– И я, по-вашему, виртуальный?

– Вполне возможно. Мы ведь с вами теперь ″друзья″ – куда уж виртуальней. Ну, ищите, ищите. Только смотрите, как бы не вляпаться.

– Вляпаться? Что это?

– Вляпаться – это вляпаться в грязь, в лужу, в собачье гов… какашки.

– Ах, русский язык. Слушаю и восхищаюсь. Как выразительно! Говорите, говорите еще! Мне так нравится вас слушать. У вас необыкновенно сексуальный низкий голос.

Это прозвучало так смешно, что я не выдержала и громко прыснула. Сексуальный голос! Что он, не слышит, что ли? Прокуренный!

– Почему же вы смеетесь?

– Вы влюбились в мой сексуальный низкий голос и в собачьи какашки!

– А что вы думаете? Готов влюбиться – если увижу вас.

– Для этого вам придется приехать сюда.

– Давно хочу побывать в вашей стране, но в данный момент никак не могу.

– Что так? Бабок нема?

– Бабок? Grandmothers? При чем тут…

Я старалась смеяться неслышно, чтоб не обиделся.

Сообразил:

– Ах, да… Нет, бабок предостаточно.

– О! Богатенький?

– Не бедный. А что? Это важно?

– Еще бы! Важнее всего!

– Всего?

– Главное достоинство мужчины – в его банковском счете.

– Ого! Даже так? Мне нравится ваше чувство юмора.

– О каком юморе речь?

– Ладно, ладно, понял.

– Ничего вы не поняли. Я говорю совершенно серьезно.

– Х-м…

– Это вас удивляет? Вы, разумеется, раньше ничего такого не знали. Или нарочно наивнячка строите?

– Я что-то строю? Впрочем, не важно. Конечно, многие девушки ищут богатого мужчину. Только не часто говорят об этом мужчине при первом же знакомстве. Знаете, это как-то отпугивает.

– Данная девушка вас отпугнула? Отлично. Вот теперь – пока!

– Да что же это вы? Чуть что скажешь – пока. Ничего меня не отпугнуло! Просто я вам не верю. Не верю, что вы ищете в сети богатого мужчину.

– Напрасно не верите. Именно этого я и ищу.

– Предположим. Итак, вы выяснили, что я богат… можем разговаривать дальше?

– Разговаривать… нет. Извините, это была ошибка с моей стороны. Но вы сами виноваты… Прощайте!

– Стойте, стойте, не уходите… какая ошибка… В чем виноват? Я вас обидел?

– Нет, вы меня не обидели. Вы очень славный. Прощайте.

– Подождите! Тогда в чем дело?

Но я отключилась. И похвалила себя за решимость. Конечно, было немного грустно. Мне понравилось его лицо, его добродушно-скептическая усмешка. Ну и что? Грустно сознавать, что такого рода знакомства в реальной жизни невозвратно остались позади. А ведь приятно старой женщине пообщаться с симпатичным молодым мужчиной, который проявляет к ней мужской интерес – не видя лица. Приятно, да. Но – непорядочно. И бессмысленно. Нечего на старости лет пускаться в виртуальные авантюры. И у него только время впустую отнимать, и себе причинять лишнюю боль. На всякий случай я выключила компьютер совсем, а то вздумает еще перезвонить, и могу не устоять перед искушением.

Зима на улице Лаперуза
(Отрывок из романа)

На Воскобойку пришла зима. Глодов открыл окно и крошит булку на карниз. Голуби слетелись со всех концов города. Полчища их снуют, вспархивают. Вокруг одно сплошное воркование.
Он высунулся в окно — надышаться зимой. И вдруг чуть сердце не остановилось — в середине улицы, белой от снега, под двухсотлетним вязом стояла одинокая фигура девушки. Мата Хари!
Снял очки, провел ладонью по лицу, отгоняя наваждение. Вновь надел, глянул — нет никого. Просто стекла очков намокли от снегопада.

Так уже было. В университетском дворике он однажды увидел ее в компании мужчин, ему не знакомых. С ветки сорвался пушистый ком снега, упал кому-то за шиворот. Все это было встречено дружным смехом. Мата Хари смеялась, чуть откинув голову, — и в этот момент ее надменный приподнятый подбородок и шея были трогательно беззащитны. Ее можно было внезапно поцеловать — прямо в обнаженный бархатный островок кожи под воротником пальто, она бы не успела воспротивиться этому хищному нападению. Он ревниво за нее опасался — не ему одному могла прийти в голову подобная мысль.
У него сжалось сердце, и он поспешил со стопкой библиотечных книг в свободную маленькую аудиторию третьего этажа, где в парике с бараньими буклями строго и ясноглазо следил со стены Иммануил Кант.
Уже наступили сумерки, он не включал свет, чтоб его не заметили и не прогнали. Буквы сливались, на страницах был сплошной туман, он не мог сосредоточиться на чтении — то и дело думал о ее голой, не прикрытой шарфом шее, и порозовевших от мороза скулах.
Пыльная темная филенчатая дверь в Кантовскую аудиторию в зимних сумерках была похожа на плитку шоколада — давным-давно просроченного, в белом налете и трещинках. В голову полезли мысли о деревянных ленд-лизовских ящиках, доставляемых Тихоокеанским маршрутом, об упаковках дрянного шоколада для солдат, и о самих этих солдатах, хранящих под сердцем фотокарточки любимых, а в сердце горечь: несладкий шоколад, война, смерть.

С Матой Хари он познакомился на первом курсе филосфака. По случаю поступления была грандиозная пьянка. В шестом часу вечера все пошли в бар «Труба» и попытались бесплатно проникнуть на джазовый концерт, давя на чувства администратора, тряся студенческими билетами и повторяя: «Мы русские философы!» Но администратор остался бесчувственен. И они, новоиспеченные студенты, отправились к Музею Городских Вод, где знакомый Виттенштейна угостил их травкой. Веселье стало разрастаться, как лавина, — и теперь уже почти невозможно восстановить цепочку причинно-следственных связей и точные маршруты. Они были в разных местах города, ели уличную еду, пили дешевое вино. В десятом часу вечера пошел дождь. А в начале первого ночи Глодов обнаружил себя в университетском общежитии, где в жизни до этого не бывал, сидящим на чужой кровати, в одной комнате с незнакомой девушкой, чего совершенно не планировал.
Горела настольная лампа. Она была в персиковом фланелевом халате с капюшоном и, сидя за столом, читала книгу. А он вломился к ней, заплутав в коридорах.
— Ты кто? — спросила она.
— Шпион, — глупо рассмеялся он.
Не отрываясь от книги, она холодно заметила:
— Угу, а я Мата Хари…
Смех так и разбирал его. Он беззастенчиво плюхнулся на кровать, которая подвернулась сама, дав ему по коленке металлическим изножьем. Был бы трезв, он никогда, ни за что на свете, за всю славу мира, не сделал бы этого. Но в ту ночь он трезв не был. Очень хотелось отдохнуть — от смеха, который все не отпускал, от дождя, который все шел за окном. Это ничуть не удивило ее. Или она не подала виду.
— А имя у шпиона есть? — поинтересовалась Мата Хари, не отрываясь от книги.
Он уже заходился от конвульсий — безобразный смех, словно цепкого демона, никак было не изгнать, да и ситуация казалась дичайше глупой.
— Г… Глодов… Антон… — сквозь смех икнул он.
— Поздравляю. Ты только что все провалил. Шпионы не выдают своих имен.
Он уже умирал со смеху. Опрокинулся навзничь на кровати, раскинул руки и вдруг перестал смеяться. Глазами, мокрыми от слез, смотрел в потолок, не понимая, как можно дойти до такой степени изнеможения.
Как это часто бывало с ним, приступ безудержного смеха сменился беспричинной грустью. Он сел на кровати, нащупал в нагрудном кармане куртки очки, надел их и наконец увидел девушку, а не ее туманно-персиковый силуэт. Завитки мокрых после душа черных волос и фланелевый капюшон на макушке, поразивший его воображением тем, что был по-куклуксклановски остр. Мата Хари была, как и он, в очках. Очки в черной роговой оправе; такие носят беспросветные отличницы…
Это была кошачьей породы девушка — с узкой талией, длинным позвоночником, точеными лодыжками, и сходство с кошкой стало разительным, когда она потянулась. Он внезапно почувствовал стыд и был благодарен ей за легкую иронию, с которой она встретила его полуночную клоунаду. Далеко не первокурсница, она, видимо, привыкла к некоторому безумию новичков…
А впрочем, Бог с ним, с его пьяным раскаянием. Он обманулся на ее счет. Она была вовсе не добра, но это он понял позже. А в ту ночь погрустневший от беспричинного смеха Глодов с бесстрашием неосведомленности признался — зачем, черт знает:
— Мне сейчас так странно… Кажется, что можно скомкать мир, как простыню. Просто потянуть за край и снести с лица земли все: города, горы, океаны… Останется бездна.
Мата Хари вдруг оторвалась от чтения и внимательно к нему присмотрелась. Горела настольная лампа. Дождь барабанил по стеклу. От ее пристального взгляда ему стало не по себе.
— Прости… — пробормотал он. Встал и вышел.
Блуждая в потемках коридора, то и дело куда-то сворачивавшего, похожего на бесконечный лабиринт, в котором кто-то курил у подоконников, и в сливных бачках шумела вода, он наткнулся на «своих». «Свои» повели его в одну из комнат третьего этажа, где осталось полбутылки вина. Но оказалось, вино уже допито. Все воодушевление этого долгого дня спало, люди сникли, клевали носами. Заклевал носом и Глодов — уснул в углу, прижавшись щекой к холодному стояку центрального отопления. Домой он попал лишь наутро.
Неделю спустя он увидел ее в университетском коридоре. Удивительно высокая и удивительно стройная Мата Хари, вся в черном, с высокомерно поднятым подбородком, прошла стремительно, как ветер, в сторону главной лестницы. Ледяной прищур за стеклами в роговой оправе, тяжелая темная коса вдоль длинной спины. Она была словно рождена для надменности. Добрая половина студентов мужского пола, скучавших у подоконников, как по команде повернули головы, провожая ее взглядом, — словно их принудило это сделать некое колдовство.
Он, слегка ошарашенный, занял место за партой у высокого окна. В луче света роились пылинки. Отсюда, из прохладной, залитой сентябрьским солнцем аудитории, персиковый халат Маты Хари казался сном. Но Глодов уже не мог выкинуть его из головы. И пока умудренный сединами профессор начинал курс истории зарубежной философии, Глодов думал о ней. Девушка-хищница на вершине пищевой цепи, в черных одеждах, как в неприступной броне. Лучшая на всем свете. Что за глупую ошибку он совершил в первую же свою студенческую ночь. Что за благословенную ошибку… Ему мерещился в этом повод для гордости — ведь он единственный из всех, в виду своего редкостного умения вляпываться в истории, теперь знал, что после душа она надевает персиковый халат, да еще с небывалым капюшоном, острым, как колпак, рождающим резкий холодок опасности в душе — в таких плантаторы американского Юга, должно быть, вешали черных братьев. В персиковых колпаках, не в белых — себе он верил в тот миг больше, чем историческим фактам.
А накануне бабушка, растягивая влажную простыню на кухне, говорила ему:
— Некоторые люди так и притягивают невезение. А тебе… — вытирая руки о фартук, выразилась она предельно конкретно, — повезет, только если святой Акакий сядет в лужу.
Бабушка, разумеется, имела в виду вступительные испытания. И, разумеется, в святых она, бывшая активистка комсомольской ячейки, не верила. Упоминала так, всуе.
Но похоже, невероятное случилось — святой таки сел в лужу. Глодов стал студентом филосфака и уже успел увидеть его Священный Грааль — персиковый фланелевый халат Маты Хари.