фото Анна Абарбанель

             ДАР

— …

— Тебе прикурить?

— Не сейчас.

— Хочешь ведь, знаю.

— Ой, много ты обо мне знаешь…

— Ну, чего не знаю — могу увидеть и узнать. Или предугадать.

— Что, неужели я такая предсказуемая? — она села на постели, подобрав под себя ноги и чуть прикрывшись простыней.

— Да женщин вообще прочитать и рассчитать проще, чем мужчин.

Он стоял у подоконника, спиной к ней, затягиваясь и пуская дым в открытое окно.

Она пожала плечами, хоть он и не видел:

— Так везде же говорят, что мы непредсказуемые, и логики у нас нет…

— Логики — нет. Но у вас оболочка тоньше, информационный сброс идет масштабнее. А мы все прячем тщательнее.

— И ты можешь по этому… сбросу обо мне все рассказать?

— Могу. Чего тут сложного. У меня тоже оболочка тонкая, я вижу и знаю больше, чем другие. Дар у меня такой.

— Ну ты и хвастуни-и-ишка… — засмеялась она. — Кто-то про размеры хвастает, а ты — про знания…

— А что – мне про размеры уже и не стоит хвастать? — обернулся он.

Она захохотала, откинувшись назад:

— Ну вот мужики — точно предсказуемые! На эту тему ни один не промолчит!

— Молчу-молчу уже… Хотя, конечно, интере-е-есно… — с деланным равнодушием протянул он.

— Да нормально у тебя все. Ты лучше про меня раскрой тайну, заинтриговал.

— Легко. Тебе… как у цыганки: что было, что стало, что будет?

— Ну, допустим, «что будет» — неинтересно, это ведь ждать придется, когда сбудется. Ты лучше про было-стало выложи как на духу.

— Точно-точно хочешь слышать? Ты учти — меня заносит…

— Давай-давай, что ты ломаешься, как… Ой, а у нас шампанское осталось? Налей в тот бокал…

Он посмотрел на просвет одну толстостенную бутылку, покачал в руке вторую — почти полная. Разлил.

— Теплое уже и горчит. Ну да ладно, сойдет — начинай уже, не томи душеньку, — она откинулась на подушки с бокалом в левой руке.

Он налил себе, встал опять к подоконнику, щелкнул зажигалкой.

— Сейчас попробую… Ух, а там тучи-то понабежали, щас ливанет, — вон, уже капает… В общем, я сумбурно, вперемешку. Только не останавливай, иначе все, не смогу больше запустить…

Воспитывал тебя отчим. Отца ты не помнишь или только думаешь, что помнишь, когда он тебя маленькую на рыбалку брал, и вы осетров ловили. Но это тебе только кажется, ты потом уже все придумала. Последние года два в доме были какие-то напряги, да еще и не поступила с первого раза, работа, подработка, скучные приятели, подружки по институтам… Потом отчим стал подглядывать за тобой в ванной. Может, он давно уже, но ты заметила только весной, что в замазанном краской окошке между туалетом и ванной чего-то мелькнуло и крышка унитаза грохнула. Ты вырывалась, когда он упрашивал не говорить матери, молча выдергивала руку… правую… нет, левую — с тех пор у тебя на ней шрам от его браслета, ты тогда кусок мяса вырвала, убегая. Всю ночь тряслась в парке, промокла, да кровь еще течет. То облизывала кровь, то ревела. Наутро вся в соплях и с простывшим горлом поехала домой, собрала вещи и уехала, якобы на подготовительные курсы в универ. Они и вправду тогда начинались, но ты «вписалась» в общагу, устроилась полы мыть в главном корпусе, через месяц дали койку… Ты не любишь теперь простывать — сразу, когда кашель, вспоминаешь ту ночь в парке.

Ах да… отчима звали каким-то простым русским именем… Серёжа, наверное. Да, точно, Серёжа…

Он стал говорить все быстрее и быстрее, но четко и отрывисто. Налил себе еще, не предлагая ей и, кажется, даже забыв про нее.

— В детстве… лет в десять ты тайком забрала из маминой шкатулки бусы. Перламутровые, на солнце меняющие цвет. Подружкам в школе говорила, что тебе их подарила мама «навсегда-навсегда». Все восхищались и завидовали, к вечеру ты уже и сама поверила в то, что они твои. А назавтра мама стала искать, везде проверила, на тебя даже не подумав. Эти бусы и по сей день лежат под порогом маленькой комнаты, там его можно подковырнуть, и откроется углубление. Ты их так и не решилась отдать маме, но много раз хотела.

Сзади коротко хрустнуло что-то и зашуршала простыня. Он уже не слышал, увлекшись. Дождь стал идти все сильнее и сильнее, барабаня по карнизу. Он перекрикивал шум дождя, забывая, что рассказывает не темноте за окном, а ей:

— У тебя в книге закладкой лежит старый кленовый лист, запаянный в пергамент. Тебе его подарила в четвертом классе Наташка, которая потом с папой-военным уехала куда-то в Киргизию и слала тебе письма с крупным аккуратным почерком. Однажды она даже передала с дембелем посылку с финиками и сушеной алычой, но тебе они не понравились.

Тебе нравится пить кисель из маленькой кастрюльки с болтающейся ручкой, прямо из нее, отфыркиваясь и морща носик, когда его щекотит подплывшая ягодка.

Своего первого ты сама себе выбрала и сама пришла с бутылкой токайского к нему. Но до утра не осталась. Ты вообще ни у кого до утра не оставалась — сама не знаешь, почему.

А он с тобой никуда не ходил — ждал тебя и почти не разговаривал. Однажды он сказал, что завтра не может — у него свадьба.

И да, его тоже звали Серёжей.

После него ты испытываешь настоящий и окончательный оргазм, когда в момент экстаза кричишь: «Серёжа!» Одного ты даже не знала, как зовут, когда ему это крикнула. Но он тоже оказался Серёжей.

«Десятый жених»

                      роман

 

Кому легче выйти замуж – девочке-студентке или разведенной молодой женщине  с маленькой дочкой ?

Если вы переехали в новую страну, ответ отнюдь не однозначный.

Дина, в детстве Диана, в Ленинграде в канун перестройки возвращается к еврейской традиции, приезжает в Израиль с мамой – учительницей русского языка и бабушкой и в ожидании принца выходит замуж за дровосека.

Но во второй-то раз у нее непременно получится!

И на этот раз она выйдет замуж за израильтянина, религиозного, обаятельного, интеллигентного, и при этом завсегдатая оперы, потому что как же петербургской девушке без оперного театра?

Героиня романа обращается к свахе и та обещает ей десять вариантов.

История, иногда печальная, а иногда смешная, о русских евреях, вернувшихся к традиции, о культурных и социальных кодах, о не повзрослевшей девочке, ставшей матерью, внезапно делает крутой вираж и возвращается в Берлин последних месяцев войны. Апрель 45-го. Оказывается — не случайно.

Роман «Десятый жених» можно приобрести в книжном «русском» магазине «Львы Израиля» в Реховоте по адресу ул. Эхад Ха-Ам 1, или у автора:  sr3966@yahoo.com

Книга доступна также в электронной  версии

                          ЧЕЛОВЕК-ГОРА

 

Одиннадцатая  глава из романа «Десятый жених»

Семнадцать миллионов. Семнадцать миллионов в лотерею. Розыгрыш завтра.

Дина снизила скорость: впереди светофор. Когда зажегся красный свет, покопалась в сумочке, извлекла тушь для ресниц и занялась правым глазом. К левому даже не прикоснулась. Светофора напротив супермаркета Найот, это она уже усвоила, хватает в точности, чтобы накрасить один глаз. Вторым она займется на следующем перекрестке, когда проедет долину крестоносцев. Чтобы припудриться и подкрасить губы, ей хватит светофоров на улице Кинг Джордж. Маршрут от своей квартиры и до Общинного Дома она освоила в деталях, точно знала, сколько простоит на каждом светофоре, и косметичку всегда оставляла открытой на переднем сидении. Некоторые женщины красятся на стоянке. Но пока она найдет стоянку напротив Русского Подворья, времени совсем не останется.

Реклама тем временем сменилась. Страховая фирма без агента, пытаясь заразить слушателей хорошо оплаченным энтузиазмом, сообщил диктор. Девять миллионов это не деньги. Это номер телефона.

Дина с ним была вполне согласна. Девять миллионов это не деньги. А вот семнадцать…

Розыгрыш завтра. После лекции, по дороге домой, она купит в киоске лотерейный билет. Нет, лучше пять или шесть билетов, тогда шансов на выигрыш будет больше.

Семнадцать миллионов. Конечно, на всю сумму рассчитывать не следует. Допустим, она окажется не единственной. Допустим, выигрыш поделят пополам. Восемь с половиной миллионов. Тоже кое-что.

Десять процентов на благотворительность. Восемьсот пятьдесят тысяч. Ладно, она не будет мелочиться, миллион. Часть она пожертвует. На остальные деньги поможет друзьям. Юдит и Илье, чтобы достроили, наконец, второй этаж, тогда у них будет нормальный дом. Бени она купит машину. Новую, серебристого оттенка, раз ему так нравится. Алисе тоже машину. Пусть сдает на права. Так, сколько осталось? Семь с половиной миллионов.

Квартира для мамы и бабушки. Не слишком большая. Три комнаты в Рехавии, на втором этаже и с балкончиком. Классическая квартира бабушек, массивный, темного дерева сервант в салоне, черно-белые, с размытыми от времени контурами, семейные фотографии под стеклом. Часы с кукушкой на стене, стол накрыт пожелтевшей с годами кружевной скатертью. Теплый запах яблочного пирога с ванилью из кухни. Прохладный, горьковатый, блеклый, как больничные простыни, запах лекарств из спальни. Сколько может стоить такая квартира, включая обстановку и ремонт?

Квартира для них с Михалькой. В Старом Катамоне, как можно ближе к маленькой круглой площади и тупичку после поворота направо и вниз. Двухэтажная квартира, четыре комнаты. Просторная кухня в деревенском стиле, шкафчики вишневого дерева, ситцевые в цветочек занавески, посредине тяжелый дубовый стол. Залитый солнцем салон, вид на город открывается с увитого вьющимися растениями балкона. Белый рояль для Михальки, белые кожаные диваны на разноцветном ярком ковре.

Примерно полмиллиона долларов. Два с половиной миллиона шекелей.

Новая машина. Квартира для Михалей. Если девочка вырастет в Старом Катамоне и получит собственную квартиру в приданое, у нее все шансы сделать прекрасную партию, даже если сама Дина замуж больше не выйдет. Так, еще порядка полутора миллионов.

Еще полмиллиона она потратит на частного детектива. Обратится в агентство. Да, я понимаю, дело непростое, я готова заплатить, сколько потребуется. Нужна девушка, опытная, профессионалка, облик — воплощенная наивность. Хрупкая голубоглазая шатенка. Ей нужно устроиться на «Коль а-Дегель». Разумеется, временно. Через месяц-полтора Дина представит Иоси фотографии. Впрочем, нет, сама она к нему не пойдет, пошлет детектива. Вот, смотрите, господин Розенфельд. Нет, Боже упаси, мы не хотим разрушать вашу семью. Совсем наоборот. Мой клиент как раз заинтересован в том, чтобы вы проводили в кругу семьи больше времени. Уделяли внимание жене.

Не возвращались домой по ночам, после того, как провели время с такими вот девушками. Работа на радио слишком многого от вас требует и к тому же изобилует соблазнами. Займитесь чем-нибудь другим, подальше от общественной жизни. Оставайтесь дома, в стороне от соблазнов, а мой клиент, со своей стороны, обязуется похоронить прошлое. Иоси согласится, она уверена. Куда он денется.

Пройдет еще месяц, и она ему позвонит. Как дела, Иоси, сто лет мы уже не разговаривали. Что это тебя совсем не слышно? Ах, ты решил заняться чем-нибудь другим. Поискать новые перспективы. У тебя получится, я уверена, ты такой способный. Ах, да, ты же не знаешь, у меня за это время многое в жизни изменилось. Я все собиралась тебе позвонить, но была занята переездом. Ремонт и все такое. Нет, не в Гиват Мордехай, я переехала в Старый Катамон. Да, хорошее место, недалеко от твоего брата. Нет, я не сняла, я купила. Небольшая квартирка, четыре комнаты и балкончик, правда, двухэтажная, мне так больше нравится, но не вилла, много ли мне надо, мне и Михальке. Нет, замуж я не вышла, не все продвигаются в жизни за счет выгодного брака. Ну, всего тебе хорошего, Иоси, привет семье.

Зазвонил мобильный телефон.

– Это Дина Гольденберг?

Незнакомый женский голос. Молодой, пронизанный уверенностью и таящий в себе обещание. Да, Дина Гольденберг — это я. Очень приятно, говорят из университета Бар Илан. Кафедра истории государства Израиль и еврейского ишува в Палестине. Мы слышали о ваших успехах в колледже Бейт-Шемеша. Вы ведь наша выпускница. Мы знаем, что у вас пока нет третьей степени, но как вы посмотрели бы на то, чтобы совмещать докторат и несколько часов у нас? Декан хотел бы с вами встретиться. В ближайшее воскресенье в три часа вас устроит? Прекрасно, ждем вас.

– Да, — отозвалась Дина, — слушаю вас.

– Говорят из бухгалтерии Колледжа Бейт-Шемеша. Хочу вам напомнить, что с начала года вы так и не представили справку из налогового управления. Если вы не принесете справку до конца недели, из следующей зарплаты вам вычтут налог полностью, и вам потом придется добиваться возврата денег ретроактивно.

– Да, конечно, сказала Дина, завтра же иду за справкой. Спасибо, что напомнили.

Только она нажала на кнопку, как телефон снова зазвонил. Шуламит.

— Дина, как дела?

– Все в порядке.

– Я знаю, я тебе давно не звонила, но у меня не было на примете никого подходящего, а я ведь не буду предлагать тебе кого попало. Зато сейчас у меня сразу двое. Вообще-то, не в моих правилах предлагать клиентке сразу двоих, но ты так терпеливо ждала, для тебя я сделаю исключение. Один холостяк, 38 лет. Красивый, обаятельный, со второй степенью. Второй адвокат, разведен, только один ребенок, девочка. Оба иерусалимцы.

– Лучше разведенный, решила Дина, — хватит с меня холостяков.

– Он как раз не такой, как Уди. Очень мягкий, тактичный. Но я тебя понимаю. Кто на молоке обжегся… Значит, решили — адвокат. Он тебе позвонит в ближайшие дни.

*

Истину, добро и красоту

все везде толкуют очень разно,
и хранить о троице мечту

зрелому уму несообразно.

*

Не тоскуй, глухой пенсионер,

не брани явление природы,

жизни остаётся – с гулькин хер,

но зато лихие были годы.

*

Земная красота – она в пейзаже,

в лесу, степи, лугу, саду, пустыне,

а если ты присмотришься, то даже

она в тебе, уродливой скотине.

*

Смысла жизнь моя не лишена,

даже в том, что сплю я, смысл есть,

с этим согласится и жена,

ибо я, поспав, сажусь поесть.

*

Нашёл я в нас на дне черту одну:

к тому, что равно прочим не безгрешны,

евреи ещё чувствуют вину

за то, что неумеренно успешны.

*

Должно быть, волею Создателя

такая выдалась эпоха:

передавая дух писателя,

пространство текста пахнет плохо.

*

Мифы, сказки и легенды,

даже бредни и параши

помогают людям бедным,

утешая души наши.

*

Мне посмотреть одним бы глазом,

как развернётся эта акция,

когда большим исламским тазом

накроется цивилизация.

*

Раньше я пылал, как люстра –

кончилось кино,

в голове не просто пусто,

там ещё темно

*

От этой мысли не в восторге

и не готов я бесшабашно

до похорон валяться в морге,

где есть покойники и страшно.

фото Игоря Шелапутина

СТАРИК

Старик просыпается каждое утро ровно в 8:30 и безо всякого будильника. А потому что  первая пара. Но нет уже давно никакой ни первой, ни пары, и старик задремлевает. И вот тут-то наступают настоящие вящие сны. Тут даже он забывает про свою деревянную левую ногу. И в снах этих есть молодое неизбывное студенчество, есть игра мыслей и смыслов.

Но потом старик просыпается уже окончательно в доме своём для престарелых. И обводит суровым взглядом своё аскетическое жилище. Стол, тумбочка, койка, чайник. Старик, бывало, живал и хуже. На нарах, бывало, жил. Ну да что поминать. Старик поводит своим гоголевским носом и чувствует смрад. А это потому что он стал подванивать. Заживо разлагаться. И ничего уже с этим не сделаешь. Но – а жить-то надо. И он встаёт и идёт на скользкой деревяшке в душ. А он —  упрямый старик. И ещё – у него дырявые носки. Вернее – носок.

Вчера к старику приезжал молодой активный кандидат наук в джинсах, эпигон, и рассказывал тему, что он де, старик, сделал в плане мировой поэтики. «И надо же, – думает старик, – приехал аж из Москвы аж к нам в Иваново». Но тут получается, что старик – мировая уже величина. Вот он тут себе отвязно сидит, а весь их учёный мир сходит понемножку с умаот его пятидесятилетней давности амбивалентности. Говорил также, что выходит нарасхват его, эпигона, стараниями, его, старика, теоретическая книжка с его, эпигона, комментариями. И что поправит и в корне изменит она его, старика, финансовое благополучие. Но только он отсюда уже никуда. Стол, тумбочка, койка, чайник.

Он, старик, действительно, было дело, и взлетал, и воспарял мыслью. Ну а потом как бы иссяк и стух. И все свои грозные полемические тексты читает как уже не свои. Да и не читает он их. Ему теперь задача – с утра полностью опорожниться, потом успеть на семичасовой кефир, а далее – дремать до обеда. А это уж сквозь дрёму приходят к нему фрачные делегации и увенчивают заслуженными лаврами. А он – овощ и читает «Остров сокровищ».

А вообще-то старик хочет умереть. Но умереть естественно. И он уже и так пробовал, и этак. Но не дают. Приходят постаревшие делегации злобных гонителей и юлят, и заискивают. А старик сидит с каменным лицом. Он ведь – упрямый старик.

фото Ицхак Хаимов

 

С БОЖЬЕЙ ПОМОЩЬЮ

Последняя субботняя трапеза закончилась. Сеньора Толедано подала супругу бокал, наполненный до краев и зажженную витую свечу. Он произнес благословение, отделяющее святое от будничного, выпил бокал и погасил свечу в остатке вина. Потом понюхал благовония в драгоценной коробочке с прорезями и передал ее старшему сыну. Тот вдохнул аромат и передал дальше. Коробочка в форме граната поплыла вдоль стола и вернулась к хозяйке.  Ицхак Толедано, судья Кадисской еврейской общины, знаток торы и судовладелец попросил прощения у домочадцев за то, что этот вечер не будет сопровожден пением, облегчающим переход от субботы к будням. Все его сыновья и дочери, незамужняя сестра жены и два племянника, которых он воспитывал после смерти своего брата, встали с мест, поклонились хозяину и вышли из столовой.

— Ты встревожен, Ицхак, — сказала Ханна. — Пойдем, расскажешь мне, в чем дело. Она взяла мужа за руку и через спальню вывела его в маленький патио, освещенный масляными светильниками и предназначенный для них одних. Шла третья неделя нисана. Вечер был теплый и безветренный, они уселись в легкие кресла под цветущим олеандром, и Ханна спросила мужа: «Что, очень плохо?»
— Да, — сказал он. — Очень. «Гаон » и «Святой Михаил» потонули. Остальные суда разбросала буря и от них нет известий. Я взял кредит на строительство галеона и теперь, чтобы вернуть долги должен продать… что? Наш дом?
— Зачем же дом, — сказала Ханна. У меня есть изумруды, и имение в Эстремадуре стоит немалых денег.
— Прости, Ханита, — сказал сеньор Толедано. — Я не хотел тревожить тебя. Изумруды заложены в счет платы за товары. Цены упали, и я уже два раза оставался без прибыли. Имение я продам, но это потребует времени. Покупатель пожелает съездить и осмотреть его, а кредит должен быть погашен сразу же после пасхи.

— Продай галеон, — предложила Ханна. Он великолепен, устойчив, быстроходен и имеет огромные трюмы.
— Ты права, — согласился Толедано. Я уже договорился с Нахумом Абулафией. Если бы он не оказался предателем, мы бы сейчас пели с детьми. И я не стал бы тебя огорчать. Но он узнал о моем несчастии и хочет уничтожить наш торговый дом и мое честное имя. Как быть, Ханита? Он отказался покупать галеон.

фото Светланы Кавериной

СКАЗКА ПРО КРАСНОГО БЫКА

ИЛИ  ХРОНИКИ  ЛЕНТЫ МЕБИУСА

роман-бустрофедон

Из всех слов русского языка Алоизия знала только два: «извозчик» и «сволочь». Могла бы запомнить больше, но муж не разрешил. В год, когда началась русско-турецкая война, ей, девятой дочери венского чаеторговца, довелось покинуть родной город, перейти из католичества в лютеранство и примириться с мыслью, что замужество в холодной Москве – большая удача. Еще бы: будущий супруг, всего на шестнадцать лет старше нее, был природным прибалтийским немцем, переселившимся из Риги в Москву и он твердо стоял на ногах. Занимался кондитерским картоном, работал на петербургского поставщика императорского двора кондитера Григория Бормана, известного как «Жорж Борман». На тридцать седьмом году жизни Вольдемар-Генрих Радецкий решил жениться. Он даже мог позволить себе не гоняться за большим приданым.

Из-за накладок с расписанием Алоизия приехала в Москву на сутки раньше, чем ее ожидали. Потрясенно оглядывая заснеженную площадь перед Брестским вокзалом, она понятия не имела, что делать дальше: предстояло добираться к будущему мужу в Лефортово. По счастью, служащий вокзала, говоривший на вполне понятном немецком, отловил для нее извозчика, хоть и не лихача, но и не ваньку-деревенщину. По-немецки тот не знал ни слова, но на Введенские горы за три двугривенных ехать согласился. Алоизия тихо радовалась, что багаж прибудет только завтра и ей с ним не возиться.

На Тверской-Ямской разъезженный снег был смешан с еще не остывшим конским навозом, запах был соответственный, но в Вене было ничуть не лучше, Алоизия держала перед лицом флакон с нюхательной солью и через раз делала вдох: смесь уксуса и эвкалиптового масла глушила все запахи. Алоизия заглядывалась на вывески и, хотя не разбирала ни единой буквы, – зачем им нужна эта кривая азбука? – но сами рисунки не давали ошибиться, у булочника и у аптекаря можно было обойтись без фамилии. Булочник Алоизию интересовал: она слыхала, что штрудель по-венски печь вовсе не умеют.

Извозчик сравнительно лихо промчался к Триумфальной арке, но, то ли лошадь поскользнулась, то ли глазом дурным кто глянул, при развороте на Садовую Триумфальную повозку занесло и она едва не перевернулась. Извозчик разразился длинной речью, пеняя лошади за ошибочность разворота. Слов было всего два или три, но повторил он их буквально бессчетное количество раз. И при любом повороте, при любой встряске повторял все то же самое. Алоизия на всякий случай запомнила два слова, которые он повторял чаще всего.

В доме жениха ее ждали. Депеша, посланная с дороги, все-таки попала к нему, он был расстроен, что не смог встретить Алоизию, но, убедившись, что она оказалась в состоянии без знания языка не заблудиться в огромном городе, только порадовался. В доме жили вместе с ним его матушка, будущая свекровь Алоизии, и ее сестра. Говорили они с прибалтийским акцентом, и невеста твердо решила немедленно начать осваивать все местное: не зря ей говорили, что Россия – это самая восточная часть Германии, а она все же была из Австрии.

За кофием жених шутливо спросил:

– Ну, Луиза, учишься говорить по-русски?

– Учусь! – гордо ответила она и громко повторила любимые слова извозчика.

Свекровь и ее сестра побледнели, а жених твердо сказал:

– Ни к чему тебе русский язык, даже не пытайся запомнить. В России достаточно знать немецкий и французский.

В итоге Алоизии от всего русского только и были оставлены два слова – «извозчик» и «сволочь». Да и то муж полагал, что второе – уже лишнее.

…Меньше чем за год вжилась Алоизия в Москву и почти полюбила ее. «Почти» – потому что в нормальных странах не бывает такого количества снега и, конечно, в них говорят на нормальных языках. Зачем им этот язык? Говорили бы по-немецки. Впрочем, говорящих по-немецки в Москве тоже хватало. В Немецком клубе на Софийке регулярно шли любительские спектакли, а иногда из Петербурга наезжал с гастролью и настоящий театр; Радецким посчастливилось увидеть там великого Фридриха Гаазе в роли шиллеровского фон Кальбе. Увы, в прошлом, девяностом году немецкий театр в Петербурге окончательно закрылся, и теперь остались только редкие любительские постановки. Муж, знавший русский язык, щадил ее и на непонятные спектакли не водил.

Да и не очень у нее теперь было для этого время: она растила двоих сыновей, как две капли воды похожих на отца, только волосы у них были еще светлее. Муж называл этот цвет «блондин до жалости»; мальчики не обижались.

У Вольдемара-Генриха забот было выше головы, присматривать за фабрикой, где трудится почти тысяча рабочих – дело ой какое непростое. К тому же ей пришлось привыкнуть к тому, что он дико, чудовищно суеверен, боится таких примет и соблюдает такие правила, о которых она слыхом не слыхивала. Подкова, незаметно прибитая над входом, была из них самой понятной, как и привычка говорить «той, той, той» в тех случаях, когда он боялся спугнуть удачу. Кроме того, он был «чётник» – не любил нечетных чисел. Про число тринадцать вообще говорить нечего. И еще много чего.

Если ему перебегала дорогу кошка, то, разумеется, все зависело от направления: если слева направо, по-немецки – день, можно сказать, удался, если по-еврейски, справа налево – он поворачивал назад, и весь день на фабрике распоряжался доверенный приказчик из армян, Артур Матасов, которому Радецкий доверял как самому себе. Чокаясь бокалом, он непременно пристально глядел в глаза тому, с кем чокался. И, разумеется, по десятку разных случаев стучал по дереву.

Он соблюдал даже русские приметы, неизвестные ни немцам, ни австрийцам. И ладно бы, что запрещал детям свистеть в помещении, хороший немецкий мальчик свистеть не будет нигде, но суеверия, касающиеся финансов, были для него настоящим ритуалом.

В гостиной, в так называемом «красном углу» висела православная икона с изображением благословляющего Христа. Висела она не просто так: русский человек, войдя в дом, сперва крестится на икону, потом читает короткую молитву и лишь потом здоровается с хозяевами. Рядом с иконой на полу стояли высокие часы с маятником. И это было сделано не просто так.

Если кто-то из рабочих приходил в дом и совершал этот ритуал, то обычно следом он просил в счет будущего жалования три рубля или пять. Если на часах не было шести вечера, Радецкий открывал кошелек и почти всегда давал просимое – знал, что деньги не пропадут, пьяницы на фабрике не удерживались.

Но после шести – ни-ни. Он качал головой и отвечал, что приди ты полчаса назад – даже не думал бы, дал бы, а сейчас – нет, уж извини, вечером денег в долг не дают. Алоизия в его дела не вмешивалась. Единственное, что ее в муже огорчало – в иные дни он уезжал в «Стрельну», к ипподрому, на который никогда не заходил, и отъедался и отпивался там так, что весь следующий день лежал больной.

фото Аша Комаровская

ОЩУЩЕНИЕ  ВЛАСТИ  НАД  МИРОМ

***

Свое ощущение власти над миром,
которое было нам не по силам,
мы закопали под яблоней —
я и Ганс Христиан
(мама сказала бы, что надо писать «Ганс Христиан и я»).
Ганс Христиан ушел на войну
и лег под сосну.
И его сыновья
не родились. Но яблоня
так и растет,
и яблоки всем дает,
кто ее потрясёт.

Пришел герр Гитлер и откопал
ощущение власти над миром,
но и ему оказалось оно не по силам,
и он закопал его в Монте-Кассино,
под дождем,
и сказал «подождем».

Приехал шут, дурачок, взял совок,
поковырялся в земле и лег,
заснул в тени.
Пойди его теперь, подними.
Время жужжит, шут лежит,
в земле секрет, его яблоня сторожит.
Откусишь от яблочка — сразу и сыт, и пьян.
Жаль, не дожил Ганс Христиан.

Semper Excelsior

У каждого в жизни свое назначение.
Вот Софья Марковна.
Ей шестьдесят четыре.
Рыбой, которую она пожарила
в сметане за эти годы,
можно было бы заселить небольшое озеро.
Детьми, которых Софья Марковна не родила,
можно было бы заполнить целый детсад,
или техникум, или подразделение,
танковое или пехотное.
Из книг, которые Софья Марковна не прочитала,
можно собрать Александрийскую библиотеку,
а в придачу Библиотеку Поэта
и на сдачу тайный архив Ватикана.

Шестьдесят четыре неиспеченных торта
ко дню рожденья,
шестьдесят четыре пары домашних тапочек,
смятых на левую ногу,
шестьдесят четыре вязаных кофточки,
заштопанных аккуратно,
шестьдесят четыре растаявших плитки
молочного шоколада.
Магазин по утрам, рассыпанные монетки,
недорогая булочка в воскресенье,
рыба на ужин, в сковороде сметана,
днем передача: «Сокровища Ватикана».

Все как обычно. Но по ночам
Софье Марковне снится: на берегу небольшого озера,
в котором весело плавают рыбы,
сидят нарядные дети, молодые мамы с колясками,
солдаты в штатском, смешные студенты в очках —
сидят и читают книги
из Александрийской библиотеки.
Софья Марковна подходит ближе, рада, смеется,
говорит им: «Дайте и мне, скорее!»,
ей протягивают книги,
и тут она вспоминает
что давно разучилась читать.

Софья Марковна просыпается с колотящимся сердцем,
пьет валидол, надевает кофточку,
распахивает окно, опасно свешивается вниз
и думает:
— Если я сейчас спрыгну,
что это изменит?

И тут
появляется мальчик.
Бритый подросток с фингалом под глазом и выбитым зубом,
возвращающийся ночью — ну, допустим,
из Александрийской библиотеки.
Он поднимает голову,
видит лохматую Софью Марковну
в темном оконном проеме,
машет рукой и кричит ей:
— Эксцельсиор!

Это слово он выучил накануне,
когда пил с соседом, бывшим политзаключенным,
и оно ему страшно понравилось,
потому что похоже на «еб твою мать», но гораздо красивей.

Софья Марковна ловит взлетевшее слово двумя руками,
сует за пазуху, со стуком защелкивает окно,
ложится в постель и шепчет:
— Эксцельсиор!
Засыпает уже, но шепчет:
— Эксцельсиор…
Просыпается утром и повторяет твердо:
— Эксцельсиор.

От этого шаг ее крепнет, настроение повышается,
осанка ее улучшается, улыбка светится.
Софья Марковна находит монетку —
эксцельсиор!
Софья Марковна покупает сметану —
эксцельсиор!
Софья Марковна жарит рыбу —
эксцельсиор!
И на душе у неё хорошо.

У каждого в жизни свое назначение.
Софья Марковна
назначена хранителем слова «excelsior»
на семьдесят лет.
Ей осталось шесть.

А потом, как-то ночью, вскочив и набросив кофточку,
Софья Марковна свесится из окна, увидит мальчика,
поймает слово «Эксцельсиор», попытается удержать,
но слово рванется, захлопает крыльями, закричит
и с силой потянет ее наружу. И Софья Марковна,
теряя тапочки, вцепившись покрепче,
плача от страха и радости,
рванется за ним и улетит навечно.

А мы останемся сидеть возле озера
без слова «эксцельсиор» —
долго, долго совсем без слова «эксцельсиор»,
до тех пор, пока Наталья Кирилловна
(голубые бусы, набухшие вены, рыжий пучок, программа «Время»)
не отыщет его под скамейкой —
растерявшее перья, похудевшее, но, в общем, хорошее —
не подманит поближе на кусочек молочного шоколада
и не утешит, погладив по спинке.
Теперь оно будет её.

Берегите Наталью Кирилловну.
Ей шестьдесят четыре.
Осталось шесть.

Всё не просто так!

Почему Аполлон Аполлоныч едет в автобусе именно на Елоховскую улицу? Потому что там (дом 16) жила любовница Петра Первого Аннушка (Монс), согласно легендам – ведьма и ворожея. И там же, на Разгуляе, на углу – дом колдуна Брюса.

!! Быков !!                                                                                                                              !!!!!!!!!!!!!!!

2-я книга «В лесах» Мельникова-Печерского – там есть куски – это зародыш Леса из «Улитки на склоне» Стругацких – герой ищет город,  деревья переходят с места на место, властные женщины, владыки скитов, навьи чары болтающей монашки…    молчащий среди них мужчина (ясен перец – Молчун), описание леса, болота, прицепившегося ядовитого «живого» цветка и т.д.

Вперед, двуногое без перьев, поет нам ангел на мосту – там, за рекой, в тени деревьев, под сенью девушек в цвету… Белеет парус одинокий (Марлинский), как гений чистой красоты (Жуковский), сотри случайные черты (Флейерверт  (? – И.К.)), и ты узыришь смысл широкий  (одинокий)

И тексты-то, мягко говоря, малосамостоятельные, и пишмашинки чисто из канцелярии Маслоцентра… но свистнуто очень средне.

Бендер прикурил  у дворника в Старгороде. А потом – бросил, что ли?!!

 

Он даровит безмерно, мобилен на диво, буйно цветущ. Почему не пошёл к Путину? Жаль, что не довелось присутствовать хотя и камер-юнкером.

Быков сродни снегу – чурается черновиков – его лепная проза сразу набело нижется.

Так пускай и я погибну, кочевой народ – той же славною кончиной, что Иосиф Рот (зиятельный австрийский писатель, «Иов» и т.д.). Умер в 1940 г. в Париже от белой горячки.

*    *     *

Читал я, что чукчи называют себя «луораветланы» (буквально – настоящие люди). То есть – «Повесть о настоящем человеке» – это о чукче, ползущем в снегах. А мы – какие-то нестоящие. Обленились в тепле.

*    *     *

Последняя запись в истории болезни Шаламова: «Пытался укусить врача».

*    *     *

Я сам внёс посильный вклад в алкоголизм-закусизм Алии. Но переводиться и печататься на иврите – зачем? Уже есть одна Книжка…

*    *     *

Буриданов выбрал валаамову.

Подаю признаки жизни.

«Рассказ его не блистал звёздами», как выражался Всеволод Иванов.

*    *     *

Написать бы чего-нить оптимистическое, антипотопное, эстетское – «Антиной». Плюнуть на разливанные Нилы, с крокодилами…

Как писал замечательный русский писатель Борис Зайцев: «Тут же, у стока, в час ночной, в смутном громе событий и пустяков, вот уже основал малый скит на базаре, в проходной комнате, в уплотнённом логове («Уединение»).

Это уединение.

*    *     *

Я, малюсенький моллюск, сижу в своей норке-норушке и жалко жалуюсь…

*    *     *

Шармута, травиата беспутная

*    *     *

Каждый строчит, как он хочет – онанотехнологии!

*    *     *

«Тягло одеяла» – тянет на себя.

*    *     *

Истинный выкрест пьёт горькую, пляшет «русскую»…

*    *     *

Тины всякие, трахели, гусары у Сары…

                 

              ТИПАЖИ ИЗ «ДОМА СКОРБИ»

 

                                                        Инбаль

Инбаль — моя соседка еще с первой госпитализации. 40 лет с небольшим, двое взрослых детей, тяжелый развод и последующее общение с уже бывшим. В результате депрессия. Типичная история: ухудшение, апатия, «забыла» пить антидепрессанты, потом как-то неожиданно для себя выпила огромную дозу риталина и еще много чего-то подобного. Дети нашли — и вот она тут. Когда-то Инбаль писала детские книжки. Работала в книжном магазине продавцом-консультантом. Потом резко ушла с работы — и вот напилась таблеток. К ней приходят папа и мама, тихие, грустные ашкеназы. Папа преподает в паре колледжей что- то на стыке юриспруденции и политологии. Раньше преподавал в университетах, но ушел, не выдержав общей либерализации  академии.  Немного  говорит  по-русски (выучил в академических целях), тренируется на мне, я не против. Инбаль — стройная женщина среднего роста, европейской средней внешности с умными и до жути грустными глазами, в которых всегда только одно: «Я ничего не хочу, я ни во что не верю, я ничего не жду, оставьте меня в покое». Много спит, много курит. Очень мало и очень тихо говорит. По сравнению с тем, какой она пришла, конечно, она уже живчик. Недавно ей разрешили выходить во двор и питаться  в  общей  столовой  за  пределами  отделения.  И даже сменить больничную одежду на обычную. И она уже может сходить в душ (ну, если вы хоть как-то знакомы с депрессией, то знаете, что искупаться в этом состоянии крайне сложно, это сродни подвигу и съедает силы трех дней). Сегодня предложила ей посмотреть «Гордость и предубеждение»,   сериал   классический,   есть   у   меня   в компьютере — и она согласилась! Отношения с бывшим настолько болезненны, что она не готова об этом говорить даже  с  врачами,  физически  не может, ее  начинает скручивать  и   она   теряет   голос.  Вначале   очень   много плакала. Бесконечно и совершенно бесшумно. Потом очень много ела, прямо пожирала еду, почти без разбора, совершенно  не  чувствуя  вкуса.  Сейчас плачет  поменьше. Ест уже, подбирая вкусы и даже немного получая удовольствие. Начала рисовать и делать объемные фигуры как барельефы, только на бумаге и из картона. Я очень к ней привязалась. Мы с ней провели множество бесед – без слов, молчаливых и насыщенных, сидя в курилке и в комнате. Таких,  которые  начинаются  кивком  и  заканчиваются вздохом. Она не знает, когда сможет выйти, ее это не интересует. С папой они тоже ведут такие долгие беседы без слов, кивая и вздыхая время от времени.Она все время чудовищно уставшая, настолько, что засыпает со снотворными. Утром за завтраком я рассказала ей анекдот: «Больной, проснитесь, вам надо принять снотворное,» — оказалось, что вчера с ней приключилась именно такая история! Это было впервые, когда я увидела, как она улыбается. И, наверное, это глухое покашливание было на самом деле смехом. И, знаете, — я горжусь этим, я нечеловечески горда тем, что смогла вызвать этот глухой смех и эту тень улыбки.

 

Ирина Морозовская

о  поэтике Дмитрия  Коломенского

И близко не представляла себе, каково оно придётся — готовить эту колонку. Казалось бы — вот дошли время и руки до человека, давно любимого и уважаемого мной очень, очень, и очень интенсивно и непрерывно. Слушай песенки и вспоминай всё, чего хотелось после них сказать в глаза — но не сказалось, из-за общей несерьёзности места и действия. Ну и решительной не склонности Коломенского к пафосу, в любой форме изъявленному. Так что слушай, вспоминай да записывай — предвкушала я по дороге из Берлина к ноутбуку, в разлуке с которым прожила пару недель, а тут и время собирать колонку подоспело. Дома внезапно оказалось, что у ноута не работает гнездо под наушники, и резко упал звук — но времени тащить его в ремонт уже никакого не осталось, а наоборот, остались долги, которые надо прям вчера исполнять. Стала я слушать Диму Коломенского через наушники в телефоне. Слушала долго, никогда ещё не принимала такой дозы его творчества в таком концентрированном виде. Ходила всюду с наушниками, как с капельницей,  прямо в душу. Не раз ловила на себе табуны мурашек, что является моим личным симптомом встречи с поэзией в химически чистом виде.

Тут-то оказалось  — всюду, где он поёт — он замечательно исполняет чужие хорошие песни. Либо свои стихи читает.  А записей его собственных песен нету. Как такое могло получиться — не знаю. И колонка моя, вроде, не о поэтах. А о бардах — и вот тут хороши бы ссылочки на то, что у меня в голове живёт, а в ютубе — нет. На каком-то из выступлений Дмитрия я обнаружила ответ на эту загадку — что он сознательно не смешивает свои песни и стихи, поскольку считает их разными жанрами. Тут я даже не пробую спорить, автору всяко виднее.

Совместное  с    Машей   Пилюковой    выступление   на»Зимородке»

https://www.youtube.com/watch?v=dmiojkFEwVc&t=740s

 

 

 

 

 

Как-то справлюсь со своей задачей, показав, как поёт Коломенский — в одних ссылках, а как он читает стихи — в других. Что получится от смешения этого всего в воображении читателей — самой интересно. Ну и повторю, что Дмитрий Коломенский — совершенно прекрасный поэт, автор собственных песен и исполнитель многих, многих других хороших авторов. Петь с ним дуэтом или в компании

— редкое удовольствие. В смысле, что чаще хотелось бы встречаться, гораздо чаще. Повседневная ирония и безупречное чувство юмора Димы удивительно сочетаются с умением не ранить словом тех, кто рядом, а подсвечивать, как фонариком, любую обыденность — и походную, и городскую. Поддерживать, опекать, заботиться.  В полевых условиях лагеря при сомнительной погоде это особенно ценно. Да в любых ценно. Ещё у Димы есть нечастое для поэта умение организовывать и модерировать выступления других, мастерские, да и что угодно, мне кажется. И безупречный вкус (читайте — совпадающий с моим и по части репертуара, и по человеческой).