Невыдуманные истории
Мой первый ультраортодокс
«Почему ты так защищаешь харедим? – спросил меня старый знакомый. – Вы с женой вроде нормальные люди; оба работаете, ваши дети служат в армии. Что у тебя с ними может быть общего?»
Так сразу, наверное, на этот вопрос не ответишь. В моем отношении к ультраортодоксам намешано много всего, но я все же думаю, что немалую роль тут играет личный опыт общения со странными людьми в шляпах и лапсердаках. И историю этого опыта я и решил сегодня рассказать.
…Впервые о харедим я услышал в первый день приезда в Израиль, пришедшийся на пятницу. Остановились мы тогда в Рамат-Гане у тещи, которая успела к тому времени прожить в стране почти год и уже «все-все знала». Пока мы пили чай с дороги, шурин предупредил, что здесь неподалеку живут харедим – страшные религиозные фанатики, которые ненавидят нас смертельной ненавистью и вообще не считают евреями. «Туда лучше не ходить, особенно в субботу, – добавил он. – Забросают камнями или, того хуже, набросятся целой толпой».
Примерно через неделю после приезда мы начали активно искать съемную квартиру.
На дворе был 1991-й год, и, узнав об очередной паре «олим хадашим», к поискам подключилось множество незнакомых нам людей. Вскоре мы нашли подходящее жилье на самой границе Рамат-Гана и Бней-Брака – на улице Иерушалим, причем без всякого маклера. А затем те же люди стали помогать нам обставляться. В течение суток нашлось все – кровати, шкафы, обеденный и письменный столы, кресла, диван, буфет, матрасы. Причем большая часть мебели была почти новой. Но все эти вещи надо было доставлять в квартиру самовывозом!
Разумеется, о том, чтобы тратить деньги на машину, не было и речи – каждый шекель корзины абсорбции был на счету, а будущее представлялось совершенно туманным. И потому на следующий день мы с шурином перетаскивали всю эту мебель вручную, а жена тем временем приводила наше новое жилье в порядок.
Тащить иногда приходилось с одного конца города на другой, и потому, начав рано утром, мы дотаскались до вечера. Последнюю кровать несли уже в темноте, часов в восемь вечера, проклиная все на свете и уже не чая добраться до цели. А до нее оставалось еще километра два, не меньше.
И тут рядом с нами остановилась совершенно раздолбанная машина. Из машины вылез полноватый, чем-то похожий на меня самого мужичок в почти таких же шляпе и сюртуке, который когда-то носил на улицах Прилук мой дед Шломо, и начал что-то говорить, энергично размахивая руками.
– Что он говорит? – спросил я шурина.
– Он говорит, чтобы мы грузили кровать на крышу его машины, и он доставит ее, куда надо.
– Скажи, спасибо, но не надо, сами довезем… Что он опять говорит?
– Говорит, что у него проблема с машиной: ей нужна осадка, и без этой кровати она никуда не поедет, – ответил шурин. – Слушай, ты же видишь, он не отвяжется! Эти харедим жутко прилипчивые… Давай погрузим!
И мы погрузили, и благополучно доехали, а затем незнакомец в сюртуке помог нам поднять кровать на наш второй этаж без лифта и вместе с нами внес ее в квартиру.
Затем он огляделся, посмотрел на мою жену и детей, сказал загадочное слово «Рэга!» – и исчез. Но через минуту появился снова, держа в руках два огромных кулька с самыми разными сладостями и игрушками.
При виде этого богатства жена невольно растрогалась: наученные «опытными людьми», мы, повторю, экономили каждый шекель, а потому о покупке сладостей и игрушек не могло быть речи. Хотя так хотелось их побаловать, особенно оказываясь в супермаркете или проходя мимо киоска, под крышей которого были вывешены те же игрушки. Но с какой стати мы должны были принимать такой подарок от совершенно незнакомого человека?
– Нет, нет, спасибо! – сказала жена, решительно отказываясь принять кульки с подарками. – У нас все есть, нам ничего не надо…
Но мужик снова что-то быстро проговорил.
– Что он говорит? – спросил я шурина.
– Говорит, что у него автомобиль перегружен, и ему все равно надо что-то выбросить из багажника, а то он дальше не поедет. Так чего, дескать, добру пропадать?
Затем шурин сказал, что он валится с ног, и ушел, а вот незнакомец на какое-то время задержался. Как мы тогда понимали друг друга – для меня до сих пор остается загадкой, но понимание было полным – это странное ощущение, когда люди разговаривают на разных языках, но при этом прекрасно понимают друг друга, я помню до сих пор.
Незнакомец в лапсердаке сказал, что его зовут Хаим Фишер, и нам не оставалось ничего другого, как представиться. Затем Хаим спросил, откуда мы приехали, и узнав, что из Баку, почему-то страшно обрадовался и заявил, что у него есть один знакомый из этого города, совершенно замечательный парень.
– Может, ты его тоже знаешь, – сказал Хаим в ответ на мое замечание, что в Баку жили десятки тысяч евреев. И затем… назвал фамилию моего близкого друга, который уехал в Израиль с женой больше года назад. Все эти дни я расспрашивал родственников и знакомых, где они обретаются, но никто ничего определенного сказать не мог. И вдруг Мишка нашелся!
– Хочешь с ним поговорить? – спросил Хаим, и, не дожидаясь ответа, подсел к телефону и набрал номер.
– Мойше, – сказал он в трубку, – кажется, у меня для тебя есть сюрприз…
Словом, это был совершенно волшебный вечер, из тех, которые запоминаются на всю жизнь. Проводив Хаима, мы сели пить чай со сладостями и до полуночи болтали по телефону с Мишей и Эллой. И жизнь, похоже, налаживалась.
***
С того дня Хаим Фишер стал довольно частым гостем в нашем доме, а мы, в свою очередь, время от времени появлялись у него по субботам. Благо жил он со своей женой Зельдой и двенадцатью детьми относительно недалеко, примерно в получасе ходьбы. Именно там, в доме у Хаима, я узнал вкус еврейской субботы – с предварительными песнопениями, с традиционной переменой блюд и посуды, с неспешными разговорами о Торе и обо всем на свете…
Ну, а прежде, чем Зельда с дочками начинала разносить десерт, Хаим с сыновьями становился посреди комнаты и начинал петь на идиш так здорово, что, глядя на этот семейный ансамбль, я думал: найдись хороший продюсер, и он мог бы неплохо заработать на семье Фишер.
Еще Хаим познакомил меня с миром вижницких хасидов, к которому принадлежал сам, и даже пару раз привел на субботу к Вижницкому ребе. Должен признать, что это было впечатляющее зрелище.
Как-то я спросил Хаима, не пытается ли он исподволь сделать из меня такого же «доса», как и он?
– Это твое личное дело, и твой личный выбор, – ответил Хаим. – Каждый поднимается вверх по духовной лестнице в своем темпе. Но тот, кто слишком спешит и в стремлении вверх пытается перескочить через несколько ступенек, может и брюки порвать. Так что не торопись!
Именно Хаим привел меня в мою первую группу по изучению Торы, и группа эта тоже была необычной: около десятка «русских» стариков собирались вокруг рава Зюси Гросса – потомственного хабадника и, одновременно, выпускника Ленинградского физтеха, приехавшего в Израиль в конце 1950-х годов. До сих пор помню первый шок после знакомства с комментариями Раши и мидрашами: почему там от меня все это скрывали?!
Где-то через полгода после знакомства Хаим спросил, была ли у меня с женой хупа? Что это такое, мы, разумеется, не знали, и Хаиму пришлось объяснять. «Понимаете, – сказал он, – после хупы у вас будет настоящий еврейский брак».
– Ты хочешь сказать, что сейчас у нас брак не настоящий, и он в любую минуту может бросить меня с двумя детьми и пойти на все четыре стороны? – улыбнулась жена.
И тут мы впервые увидели, как Хаим может меняться в лице от страха.
– Что вы, я этого не говорил! – горячо зачастил он. – Конечно же, ваш брак законный по всем законам, в том числе, и еврейским. Никуда от тебя он уйти не может. Да и он что – сумасшедший, чтобы бросать такую женщину? Я имел в виду, что после этого ваш брак станет еще и освященным.
Примерно через месяц мы сказали ему, что согласны.
– Отлично! – обрадовался Хаим. – Значит, через месяц, в Лаг ба-Омер, и отпразднуем вашу свадьбу!
Мы тогда не придали особого значения его словам, но однажды Хаим появился у нас на пороге, привез кучу отпечатанных приглашений на свадьбу и сказал, что мы можем раздать их всем друзьям и знакомым. На вопрос, что мы должны принести на свадьбу, Хаим ответил, что ничего, кроме хорошего настроения, а сейчас надо срочно ехать в магазин – покупать новую одежду на свадьбу для меня, жены и детей. Все наши попытки отбиться и сказать, что у нас есть приличная одежда, оказались бесполезными – возражения не принимались, и вскоре мы оказались в каком-то роскошном магазине одежды в Бней-Браке.
– Выбирайте лучшее! – велел Хаим. – На цены не смотрите – все будет оплачено!
Когда мы с ворохом новой одежды вернулись домой, Хаим сказал, что он хотел бы, чтобы мы с женой хотя бы неделю пожили отдельно – чтобы достаточно соскучиться друг по другу, так как невесте и жениху за неделю до свадьбы по традиции общаться не полагается.
Я заявил, что такими глупостями заниматься не буду, но на следующий день жена свалилась с гриппом и, чтобы не заражать меня и детей, перешла жить к матери.
За день до свадьбы позвонила Элла и сказала жене, что ей надо пойти в микву. Та стала было отнекиваться, говорить, что она все еще болеет и потому просто не стоит на ногах. Но Элла сказала, что Хаим дал деньги на такси, так что вечером она за ней заедет. Позже жена рассказывала, с каким нежеланием она собиралась в микву, действительно чувствуя слабость и ломоту во всем теле. А затем вышла из миквы и поняла, что совершенно здорова и полна сил – вся хворь исчезла начисто, и ей захотелось пройтись до дома пешком.
Наутро Хаим повез ее в салон красоты, которым владела одна из его сестер – прихорашиваться, подбирать парик и новое платье. На вопрос, сколько гостей мы можем пригласить, Хаим ответил, что сколько угодно, но у нас была совесть и потому мы отослали приглашения лишь самым близким друзьям.
Что именно имел в виду Хаим, когда говорил, что число гостей не ограничено, я понял только, когда вошел в роскошный банкетный зал в Гиватайме. До того я никогда на свадьбе в Израиле не был, и потому оторопел и от «предварительного угощения», и от ломившихся от блюд и напитков столов, и от многоэтажного торта на одном из столов, и от обилия гостей, половину которых составляли обитатели Бней-Брака, а половину – ученики окрестных ульпанов по изучению иврита.
Как выяснилось позже, Хаим «расколол» на нашу свадьбу какого-то ультраортодокса-миллионера, убедив его устроить для новых репатриантов «показательную еврейскую свадьбу».
В качестве свадебного подарка Хаим преподнес мне талит и тфилин, которыми я пользуюсь до сих пор.
Ну, а свадьба получилась и в самом деле необычайно веселой, а самым запомнившимся на ней стал танец Хаима с бутылкой на голове, в которую он вставил розу. В какой-то момент танца Хаим с братом начали разыгрывать юмореску: он имитировал, что пьян настолько, что с трудом держится на ногах (но бутылка при этом не падала), затем все-таки упал на пол, а его брат начал разыгрывать подоспевшую «скорую».
Смотреть на это без смеха было невозможно, и вскоре женщины снесли разделяющую зал перегородку, чтобы ничто не мешало им наблюдать эту сцену…
***
…Когда я как-то спросил Хаима, на какие деньги он кормит семью, он ответил, что работает преподавателем в хедере, а кроме того, развозит по домам обеды беднякам от какой-то благотворительной организации, по вечерам ухаживает за стариками в больницах и доме престарелых – словом, как все евреи, крутится.
«Крутился» он, надо сказать, с утра до вечера, так что застать его дома в будни было почти невозможно. Как-то жена спросила Хаима, бывает ли он дома вообще – хотя бы в тот вечер, когда жена ходит в микву?
– Нет, ну в этот день я возвращаюсь как можно раньше! – ответил он. – Это само собой. Это же такой вечер!
Однажды я вынужден был заглянуть к Хаиму на работу в хедер, и застал его как раз в момент, когда он только что закончил урок с самыми маленькими учениками – трехлетками.
Хаим вышел из класса весь в мыле, так как во время урока отплясывал, пел и попутно, как бы мимоходом, обучал этих малышей чтению. В тот день мне надо было переговорить с Хаимом по важному делу, но дети никак не хотели идти к родителям и со слезами вопили, что они «хотят еще к Хаиму».
Кстати, моя старшая дочь (младшая появилась на свет на третий год после нашего приезда) называла Бней-Брак «городом, где Хаимы живут».
Жизнь тем временем текла свои чередом. Мы купили квартиру в Тель-Авиве, и после переезда стали встречаться с Хаимом все реже, а затем все вообще стало ограничиваться звонками по праздникам. Потом сошли на нет и эти звонки…
Лишь где-то в начале 2000-х мы с женой совершенно случайно встретили в лобби гостиницы, в которую приехали на отдых, нашу общую с Фишерами знакомую. И, разумеется, спросили о том, как дела у Хаима и Зельды.
– Как? Вы не знаете? – удивилась она. – Хаим очень болен…
Из разговора выяснилось, что за минувшие годы Хаим создал амуту, которая разносит бутерброды, горячий кофе и другие напитки по приемным отделениям всех больниц, чтобы дожидающимся очереди больным и их родственникам было что перекусить, да и в больничных отделениях что-то такое делает (кстати, эта амута, насколько я знаю, продолжает работать и по сей день).
В один из дней, когда Хаим был в дороге, у него зазвонил мобильник. Бросив взгляд на экран, он увидел, что звонят с правительственного номера (эти номера легко опознаются), и остановил машину, чтобы поговорить. На связи был помощник президента, который сообщил, что Хаиму решено присудить президентскую премию этого года за особый вклад в дело развития благотворительности. Хаим поблагодарил и… потерял сознание.
– Это было счастье, что он остановился, чтобы ответить на звонок, – продолжила наша знакомая. – Представьте себе, что могло быть, если бы он потерял сознание, сидя за рулем! Его тут же доставили в больницу, провели обследование и обнаружили… уже неоперабельную опухоль в мозге.
Это было больно слушать. В это было невозможно поверить, и, вернувшись домой, мы тут же позвонили Зельде. На вопрос, как Хаим, она ответила, что уповает на Б-жью помощь, а он сам сейчас находится в хосписе в Тель а-Шомере.
…Когда мы вошли в его комнату, Хаим сидел на кровати в пижаме, и возле него дежурил один из родственников. К тому времени Хаим уже почти не видел и, будучи накачан наркотиками, слабо воспринимал окружающее.
– Хаим, ты знаешь, кто к тебе пришел? – спросил его родственник. – Пинхас и Инна. Ты их помнишь?
Молчание, затем слабый кивок головы и… улыбка. Та самая улыбка, которую невозможно было спутать ни с какой другой.
Мы смотрели, как Хаим с трудом ест какую-то кашицу, держали его за руку и говорили. О чем? Да какая, собственно, разница? Я видел, что он понимает все или почти все, что мы ему говорим, и это было главное.
Наконец мы собрались уходить. Я поцеловал Хаима, еще раз погладил его по лицу и встал.
И тут он схватил за руку своего родственника и явственно произнес:
– Ты должен их отвезти. У них нет машины! Как они доберутся домой? Отвези их!
И в этом был весь Хаим Фишер. Человек, который всегда думал о других больше, чем о себе.
Больше я оставаться в комнате не мог. Я вышел в коридор, и уже там стал искать, чем можно вытереть слезы.
Спустя три дня, не успела выйти Царица-суббота, как нам позвонила все та же знакомая – сообщить, что Хаим умер в субботу, и похороны состоятся через час.
– Не приезжайте, все равно не успеете! – сказал она. – Да и на кладбище будет не протолкнуться – похоже, туда собирается половина Бней-Брака.
Проститься с Хаимом Фишером действительно пришли тысячи людей. Хотя он был самым обыкновенным евреем – не выдающимся раввином и даже не очень большим знатоком Торы. Да он никогда на это и не претендовал. Ему было еще так далеко до пятидесяти!
И лишь после его смерти мы поняли, что по-настоящему Хаима и не знали…
***
В небольшой квартире Фишеров в дни «шивы» тоже оказалось не протолкнуться. Люди все шли и шли, и каждый из них, как выяснилось, считал его своим близким другом, и у каждого была своя история о Хаиме.
Из множества услышанных на «шиве» рассказов мне почему-то особенно запомнились два.
Первую рассказал мужчина, престарелому отцу которого в больнице ампутировали ногу. Тот никак не мог осознать, что с ним произошло, все время плакал и спрашивал, почему у его кровати лежит только один туфель? Вошедший в палату Хаим долго пытался утешить старика, но все было бесполезно. И тогда он снял с себя туфли, поставил их у кровати, надел оставшийся туфель и сказал:
– Смотри, возле тебя стоит пара туфель! Все, слава Богу, хорошо! – и с этим словами вышел из палаты в одном туфле.
Вторая история принадлежала его бывшему ученику по хедеру, которого выгнали из ешивы за плохое поведение и неуспеваемость, после чего он стал шляться по улицам, подворовывать, уже связался с дурной компанией и в итоге наверняка скатился бы на самое дно.
– Когда Хаим спросил, что я делаю на улице во время уроков, я рассказал ему обо всем, что со мной произошло, и сказал, что возвращаться в талмуд-тору не собираюсь, а жить буду, как придется. И тут вдруг Хаим заплакал, причем заплакал по-настоящему, и стал умолять меня не оставлять учебу, – рассказал этот молодой человек. – Он сказал, что помнит, каким я толковым был в хедере, и что он готов со мной заниматься каждый день, чтобы я нагнал упущенный материал. И он действительно стал приходить ко мне домой ежедневно, совершенно бесплатно давал мне уроки, и через три месяца я вернулся к учебе. Причем если раньше я почти ничего не понимал в том, что мы проходили, то после уроков Хаима все вдруг становилось просто и понятно. И то, что сегодня я работаю водителем на «скорой помощи», у меня есть семья, растут дети, – все это благодаря Хаиму. Не знаю, где был без него…
«Видно, в войске Всевышнего, да будет благословен Он, стало не хватать ангелов, вот Он и решил взять нашего Хаима!» – сказала мне одна из его сестер, когда я подошел попрощаться.
И, думаю, она не сильно ошиблась.
Прощай, Циля!
«Папа, я приехал, а Циля умерла!» – сказал мне «в ухо» младший сын, и по его голосу я понял, что он плачет. Будучи в свои восемнадцать типичным израильским недорослем, в последний раз он на моей памяти плакал лет в четырнадцать. С тех пор «пробить» его было невозможно. Скорее наоборот – меня не раз коробило от его то ли напускной, то ли непритворной бесчувственности и цинизма. Но сейчас он стоял где-то там, у бывшего нашего дома, в котором мы прожили больше двадцати лет, и плакал. Это было настолько явственно, что я почти увидел, как он размазывает по щекам слезы.
…С Цилей я познакомился летом 1994 года в тот самый день, когда перевозил вещи на только что купленную нами квартиру на четвертом этаже в старом «амидаровском», или, как говорили в Союзе, «хрущевском» доме в квартале Кфар-Шалем, в самом сердце Южного Тель-Авива.
Вез меня Ариэль, наш теперь уже бывший сосед, с которым мы успели крепко сдружиться за два года жизни на съемной квартире.
– Слушай, – сказал Ариэль, – когда мы только въехали в район, где меня угораздило стать квартировладельцем. – Почему ты не посоветовался со мной, когда делал эту покупку? И почему ты не сказал, что хочешь купить квартиру в джунглях? Так куда ехать дальше?..
– Ладно, – сказал Ариэль еще метров через пятьсот. – Я могу понять, что ты захотел купить квартиру в джунглях. Но зачем надо было покупать ее в самой чаще джунглей?
Что именно он имел в виду, я понял, когда мы остановились и стали сгружать вещи. У дверей подъезда сидела на стуле непомерно толстая марокканская еврейка неопределенного возраста, лузгала семечки и наблюдала за мной с видом разъевшейся пантеры, которая усмотрела с ветки новую добычу.
– Ты новый жилец? – сказала она. – С тебя пятьдесят шекелей на ремонт крыши. И не пытайся уехать, не заплатив, а то я вас, русских, знаю!
– Это тебе вместо «добро пожаловать». Поздравляю с новыми соседями! – сказал за спиной Ариэль.
Эта толстуха и была Циля. Вдобавок ко всему выяснилось, что она живет прямо под нами, и я мгновенно понял, что Ариэль прав: ничего хорошего с такой соседкой нас на новом месте не ждет.
Худшие мои ожидания оправдались в первую же неделю после того, как мы окончательно переселились в новую квартиру.
То есть в новую, разумеется, только для нас, поскольку большой дом-курятник с выходящими во двор огромными, во всю стену раздвижными окнами-витринами, к нашему новоселью успел отпраздновать тридцатилетие.
В первую же субботу Циля вышла к «витрине» и, задрав голову, начала орать, что наши дети топают по полу так, что у нее голова разламывается, и если они немедленно не прекратят, то мы все пожалеем, что вообще на свет родились. К Циле неожиданно присоединился необычайно зычный мужской голос, называвший нас «маньяками» и другими нехорошими словами.
Признаюсь, я от этого скандала несколько растерялся, но жена решила, что надо пойти объясниться, и, прихватив обеих наших дочек, старшей из которых тогда было шесть, а младшей год с небольшим, спустилась на этаж ниже.
Я остался со старшим, десятилетним сыном ждать, чем закончится эта встреча на Эльбе.
Прошло полчаса. Затем час, потом другой. Пошел третий, но жены с дочками все не было. Наконец, она появилась, держа в руках огромный поднос, на котором лежала груда аппетитных пирожных.
– Это вам от Цили! – сказала жена.
– И что тебе сказала эта марокканка? – спросил я. – Угрожала вызвать полицию? Пусть вызывает!
– Да она не марокканка! – ответила жена. – Их семья приехала из Египта и тридцать лет назад получила квартиру в этом доме. Спустя год умерла ее мать, потом отец, и ей пришлось в одиночку поднимать двух сестер и трех братьев. У всех давно свои семьи, но Циля замуж так и не вышла, живет с младшим братом Меиром, и теперь у нее постоянно торчит куча племянников. По-моему, она совсем неплохая баба…
С этого времени у нас с Цилей установились странные отношения.
Время от времени эта «неплохая баба» устраивала нам грандиозные скандалы, поскольку ей то и дело казалось, что это именно мы бросаем мусор из окна на улицу, что это мы то и дело перетаскиваем со скрежетом мебель из одной комнаты в другую, и вообще занимаемся всякими непотребностями. Но каждый раз все это заканчивалось выпиванием чашки кофе, заменявшей Циле трубку мира, а к кофе она подавала пирожные и печенья собственной выпечки, и следует признать, что мало кто мог сравниться с ней в этом деле.
Дела, кстати, у нас шли тогда хуже некуда. Жена сидела без работы, у меня истек срок получения пособия по безработице, банк завернул выплаты по ипотеке, и я понимал, что еще немного – и мне будет не на что купить хлеб и молоко… И тут нам за неуплату отключили воду и электричество!
Узнав об этом, Циля сообщила, что мы пока можем пользоваться ее ванной и туалетом, а затем села на телефон и стала звонить в «Электрическую компанию» и в мэрию.
– С кем я говорю, с Гитлером? – орала она в трубку. – Это Циля Мизрахи! А, ты узнал меня, негодяй!.. А как еще назвать тех, кто отключает в такую жару электричество еврейской семье с тремя маленькими детьми?! Гитлеры вы и есть!..
– Алло, это мэрия? Это я еще не кричу, я пока с тобой пока по-человечески разговариваю… Значит так, тут трое детей, маньяк! И если вы не включите им через час воду, я приеду сама в вашу контору, и вот тогда ты узнаешь, как я умею орать. А, ты тоже меня узнал, негодяй! Да, это Циля Мизрахи из Кфар-Шалема! Так мне приезжать, или ты уже все понял?..
Вечером она сообщила, что договорилась с хозяином ближайшего магазинчика, и теперь мы можем покупать там в долг – под ее личную гарантию.
Затем наступила осень. Старшая дочь пошла в первый класс, младшая – в ясли, а мы с женой, наконец, нашли работу. Школа, где училась дочь, находилась неподалеку, но встал вопрос, кто может последить за старшей, пока мы вернемся с работы?
– В чем дело? – сказала Циля. – Пусть после школы заходит ко мне и сидит, сколько вздумается!
С тех пор наша старшая стала часами пропадать в квартире у Цили. Здесь она лузгала семечки, общалась с другими ее племянниками, смотрела вместе с Цилей по телеку египетские фильмы и угощалась кофе с пирожными. Кофе был зубодробительной крепости. Затем настал день, когда наша уже семилетняя девочка брезгливо отодвинула от себя чашку с какао и потребовала налить «нормальный кофе». Так мы поняли, что Циля превратила ее в маленькую кофеманку.
Но жизнь текла день за днем. Время от времени Меир и Циля продолжали нами возмущаться так, что это было слышно всему району, но при этом Меир зорко следил из окна, чтобы местная шпана не смела обижать нашего старшего сына, а вслед за старшей дочерью в Цилину квартиру «переселилась» и младшая, которую старшая стала забирать из детского сада.
Признаюсь, время от времени заглядывал к Циле и я, и тогда впервые обратил внимание на то, что она еще совсем не старая – было ей лет пятьдесят, не больше, и, несмотря на свою полноту, она была очень красива. А в юности, наверное, и вообще была красавица, каких мало.
– Циля, почему ты не вышла замуж? – как-то напрямую спросил я. – Что, не было достойных предложений?!
– Было, да еще сколько! – ответила она. – Если честно, мне и по сей день делают предложения. Ходило тут несколько вдовцов и разведенных… Но в молодости на мне были братья и сестры, а сейчас, сам видишь, племянники. Да мне это уже и ни к чему!
Племянников у нее было не меньше полутора десятка, и о каждом она знала буквально все. Каждый, как и наши дети, торчал в ее квартире часами, для каждого из них она была куда ближе родителей. А племянники, в свою очередь, сбрасывали на нее уже своих детей, зная, что лучше Цили за ними никто не присмотрит.
Кстати, дверь в ее квартиру никогда не запиралась. Достаточно было постучать, и в ответ слышалось раскатистое «Патуах!» – «Открыто!», которое Циля произносила, никогда не приподнимая свои телеса с дивана.
В 2000-м году Циля решила в первый и последний раз в жизни поехать за границу – в Египет: сделать то, что у израильтян называется «тиюль шорашим» – экскурсию по местам детства.
Вернулась она куда раньше, чем мы ее ожидали. Как выяснилось, в Каире Циля забрела в какой-то магазин, где покупатели дружно обсуждали передовую статью в газете и на чем свет крыли евреев – то ли они не знали, что Циля понимает арабский, то ли вообще приняли ее за «свою».
И тогда Циля своим голосом, заставлявшим трястись стены, стала объяснять присутствующим, какое они все дерьмо и что всей своей литературой, театром, кино и музыкой они обязаны исключительно евреям. Да и вообще, мы их уже не раз били в войнах, и если будет надо, побьем еще раз…
Спасать Цилю из рук разъяренной толпы приехала полиция, и она же доставила ее на границу и передала в руки наших пограничников – «во избежание последующих провокаций».
На границе Цилю встретили как национальную героиню. Пограничники выстроились в почетный караул, после чего каждый просил с ним сфотографироваться. Затем ее довезли до аэропорта Эйлата на армейском джипе и проследили, как она садится в самолет.
Вскоре после этих событий родился наш младший сын, на которого еще в детском саду навесили клеймо «проблемного ребенка».
Да он и в самом деле был таким почти для всех. Для всех, кроме Цили, у которой к тому времени уже появился целый букет болезней – диабет, сердечная недостаточность, печеночные боли и много чего другого, что не мешало ей продолжать окучивать непрестанно пополняющийся табун внучатых племянников.
Наши девочки, уже достаточно взрослые, по привычке время от времени забегали к Циле поболтать, но младший вообще, похоже, стал ее любимцем. Она выслушивала его жалобы на учителей, одноклассников и всех на свете, разрешала ему на весь дом горланить песни в протяжном восточном стиле и предрекала, что его ждет будущее великого певца и артиста – нового Эяля Голана или Моше Переца, не к ночи они будь помянуты.
Здесь он чувствовал себя не «проблемным», а любимым. Здесь ему, что бы он ни сделал и в какую бы новую неприятность ни влип, искренне сочувствовали, а не «пилили», и потому нигде ему не было так хорошо, как у Цили.
Из-за неимоверной полноты и прочих проблем со здоровьем Циле становилось все труднее спускаться со своего третьего этажа, и потому все покупки она заказывала на дом, а, чтобы хотя бы время от времени выходить на улицу, завела двух пекинесов, которых назвали Том и Джерри.
Впрочем, сын считал этих собак своими; ежедневно их выгуливал, так что в итоге Циля все равно целыми днями сидела дома. Или, в крайнем случае, спускалась со своего третьего этажа только к дверям подъезда.
Затем они вместе возвращались в ее квартиру, включали телевизор, лузгали никогда не переводившиеся у нее семечки, а весь дом тем временем неумолимо пропитывал запах очередного Цилиного кулинарного шедевра. Ну, а Меир теперь следил из окна за тем, чтобы никто в районе не трогал нашего «мизинчика».
Впрочем, это было излишне. «Мизинчик», в отличие от старшего, вырос плотью от плоти своего района, чувствовал себя в нем как рыба в воде, и явно подражал Меиру во всем – в походке, манере разговора и даже в одежде.
«Ты бы хоть занялся его воспитанием, а то, похоже, он и вырастет таким же, как Меир!» – сетовала жена, не понимая, что сделать уже ничего нельзя. Меир, работавший в мэрии на уборке мусора, для младшего был куда большим авторитетом в жизни, чем я.
Если вы думаете, что столь близкие отношения с нашими детьми мешали Циле и Меиру время от времени обвинять нас во всех тяжких грехах и орать, то вы ошибаетесь.
Циля упорно отказывалась понять, что в нашем полукартонном доме слышно не только все, что делается в квартире, расположенной прямо над ее головой, но и во всех остальных, а потому высказывала нам претензии по поводу шума даже в те дни, когда мы всей семьей были за границей.
Но мы уже так привыкли к ее крику, что каждую перебранку между моей женой и Цилей воспринимали как своеобразный театр, некую игру, без которой жизнь была бы куда менее интересной. Впрочем, периодически от нее доставалось и другим жильцам, но почему-то, когда у кого-то возникала проблема, все они первым делом шли ею делиться именно к ней – к Циле. И выходили от нее успокоившимися и чуть ли не просветленными, хотя ничего особенного она, насколько я знаю, им не говорила – просто слушала и потчевала своими печеньями.
Потом Циля в первый раз попала в больницу, и во всем доме вдруг стало непривычно тихо. И это почему-то никому не понравилось.
Узнав о случившемся, дети помчались ее навещать и застали Цилю в палате, где сидела толпа племянников и их детей, завалив стол категорически запрещенными Циле фруктами и сладостями и, видимо, окончательно достав как медперсонал, так и ее соседок по палате.
Во всяком случае, в палату явился сам завотделением и жалостливо просил семейство Мизрахи распределить визиты так, чтобы в палате одновременно было не больше двух гостей. После бурных и продолжительных переговоров сошлись на четверых.
Несколько лет назад мы покинули ставшие такими родными «джунгли» и переехали в новую квартиру. Но дети, особенно младший, продолжали время от времени навещать друзей детства, а также, само собой, «нашу Цилю».
Каждый такой визит становился событием. Разумеется, стол тут же уставлялся печеньем, пирогами и пирожными, сделавшими бы честь лучшим кондитерским Европы и Ближнего Востока. Затем варился кофе с кардамоном, и когда дом пропитывался его дивным запахом, Циля брала в свои огромные толстые руки крошечную чашечку и требовала от гостя показать фотографии, а затем и подробного отчета, о том, кто женился, кто с кем встречается, кто у кого родился…
Последний год оказался для нашего младшего крайне напряженным – он оканчивал школу, увяз в экзаменах на аттестат зрелости и потому сумел выбраться к Циле только в середине лета.
«Папа, я приехал, а Циля умерла! Еще три месяца назад…» – только и сказал он в мобильник, но по его голосу я понял, что он глотает слезы.
Утешать его я не стал. Мне и самому не помешал бы носовой платок…
Вернувшись домой, сын заперся в своей комнате и не выходил до утра. Время от времени до меня доносились его всхлипы, но я и не думал вмешиваться.
Просто пришел и его час осознать всю скоротечность жизни.
Тайна школьного подвала
…Нужно ли говорить о том, что у каждой бакинской школы были своя тайны – маленькие пленительные тайны нашего детства, которые время от времени всплывают в памяти?! Иногда об этих тайнах знал весь город или, по меньшей мере, два соседствующих микрорайона, чаще – только ее ученики и педагоги, а порой – всего несколько посвященных. Были такие тайны, разумеется, и в той самой школе, в которой мне довелось учиться.
Немногие знают, что под этой школой располагался целый город – с широкими улицами, закоулками, тупиками, разве что без домов. Сам я открыл его совершенно случайно осенью 1973 года, когда учился в третьем классе. Уроки у нас начинались во вторую смену, утром дома делать было абсолютно нечего, и я приходил в школу загодя, слоняясь в одиночестве по ее заднему двору, на который выходила глухая стена спортзала.
Тогда-то я и обратил внимание на примыкающую к этой стене небольшую бетонную площадку, посреди которой находилась вечно запертая дверь. На площадку вела лестница из двух-трех ступеней, но самое главное – под лестницей зияла довольно просторная дыра, наспех прикрытая битыми камнями, стеклами и самым обычным мусором. И нездоровое Детское Любопытство (потому что здорового детского любопытства, как я понимаю сейчас, глядя на своих детей, не бывает вообще!) начало мне самым наглым образом нашептывать на ухо, что было бы совсем неплохо эту дыру исследовать.
Около четверти часа мой Внутренний Голос убеждал это самое Любопытство, что лезть туда никак не стоит; что я могу пораниться о стекло, что я вконец запачкаю свою школьную форму, которую мама так тщательно выгладила накануне вечером, и вообще Бог его знает, что на самом деле скрывает эта дыра… Наконец, утверждал он, я могу в ней просто-напросто застрять!
Однако Любопытство не унималось и находило на каждый этот довод такие контрдоводы, что противостоять им было просто невозможно.
Во-первых, убеждало оно меня, школьный пиджак надежно защитит тебя от стекол. Во-вторых, даже если ты и запачкаешься, то до уроков еще больше полутора часов, и за это время можно вполне успеть сбегать домой к жившему прямо напротив школы Генке Часову и почиститься. А в-третьих, добавляло оно, ты вовсе не такой толстый, как все думают, так что не застрянешь…
Последний аргумент, как ни странно, оказался решающим. Внутренний Голос понял, что ему остается только заткнуться, и я полез под лестницу.
Несмотря на то, что, вопреки собственному представлению о себе, мальчик я был все-таки очень даже упитанный, я, как ни странно, сумел протиснуться в дыру, а затем и успешно ползти внутри нее, обтирая одежду о камни, битые бутылки, высохшие фекалии и все прочее. И вдруг дыра кончилась – спрыгнув всего лишь с метровой высоты вниз, я оказался в кажущемся огромным зале с высоким потолком и земляным полом, вдоль которого тянулись трубы. Окон в зале не было, но откуда-то в него все-таки лился свет, и это возбуждало и наводило на мысль, что зал скрывает в себе какую-то тайну. За ним через широкий каменный пролом, напоминавший арку средневекового города, тянулся еще один зал, но пройдя его до середины, я решил повернуть обратно – так как вдруг почувствовал, что в этом таинственном месте можно заблудиться куда легче, чем в лесу.
А когда я тем же путем – через дыру – выбрался наружу, выяснилось, что я провел в таинственном зале гораздо больше времени, чем мне показалось: до звонка оставалось только пятнадцать минут.
В костюме, в котором я теперь напоминал маленького толстого штукатура, я направился к центральному входу в школу.
– Вот если ты не будешь учиться, станешь таким же грязным двоечником, как этот мальчик, – сказала первокласснику какая-то мамаша, указывая на меня пальцем.
Я хотел было ответить, что я никакой не «двоешник», а наоборот, самый что ни на есть круглый (во всех смыслах этого слова) отличник, но так и не решился вступать в пререкания со взрослой тетей, от чего мне стало еще обиднее.
Но на следующий день я, само собой, снова полез в эту дыру. И снова оказался в том же огромном зале, за которым следовал еще один, а за ним третий, и каждый из них казался бесконечным и таким широким, что мне и в самом деле начало казаться, что я нахожусь в некоем городе из еще ненаписанной сказки.
День проходил за днем, и с каждым из них я все лучше и лучше изучал этот подвал, который, видимо, тянулся под всей нашей школой и в котором я ни разу не встретил ни одной живой души. Последнее обстоятельство навело меня на мысль о том, что вход в подвал заколдован, а я заметил его и проник в его утробу только потому, что наделен особым магическим даром. Чем дальше, тем больше я утверждался в мысли, что этот подземный город скрывает в себе страшную тайну, что через него проходит путь в некую волшебную страну, в которой кипят дворцовые интриги, идет гражданская война, а народ изнемогает под гнетом глупого короля и жестокой принцессы и ждет, когда же из другого мира придет тот, кому суждено стать его избавителем.
Мне верилось, что еще немного – и я найду ход в эту страну, после чего останутся сущие пустяки: убедить широкие массы трудящихся несчастного королевства, что я и есть тот избавитель, которого они так долго ждали. И все-таки идти в одиночку в этот мир я не решался, мне нужны были верные соратники, а значит, не оставалось ничего другого, как посвятить в свою тайну нескольких одноклассников.
Честное слово, я хотел рассказать им правду и только правду! Но как только я начал говорить, из моих губ полилось такое, что я сам себя заслушался.
Выходило, что я уже давно нашел способ, как из нашего мира проникать в тот, заколдованный. Так что теперь я (Внутренний Голос даже содрогнулся в этот момент от моей наглости, но ему было велено заткнуться) – генерал, стоящий во главе огромной армии, которая в свободное от моих уроков время борется за свободу народа волшебной страны.
При этом я продолжал приглашать пацанов в свое царство, раздавая им звания полковников, майоров и капитанов. То, что меня слушали, открыв рот, вдохновляло меня на повествование о все новых и новых подробностях из жизни подземного города…
О том, что произойдет завтра, когда выяснится, что никакой армии у меня нет и в помине, я почему-то не думал. Решение было единогласным: завтра же утром мы лезем в дыру все вместе, а дальше я проведу ребят по «своему» городу.
Однако через два урока я почувствовал, что в классе происходит что-то странное.
На переменах меня явно сторонились, но стоило мне куда-либо пойти – в туалет или школьный буфет за хлебом с котлетой, за мной неотступно кто-то следовал на расстоянии пяти-шести метров.
Почувствовав «хвост» в лице Каренчика – тихого, умного мальчика из нашего класса, я специально поднялся на третий этаж и начал продираться через толпу старшеклассников. Каренчик последовал за мной, пока в какой-то момент я резко замедлил шаг и спросил его, почему он за мной ходит, как нитка за шариком.
И тут Каренчик, будучи очень честным октябренком, смутился и признался, что ему приказали за мной следить, потому что поняли: я враг, который хочет заманить их в ловушку, а затем – сдать в плен израильским солдатам…
Слушал я его с изумлением, потому что был мальчиком совершенно аполитичным и понятия не имел о том, что на свете есть такое государство – Израиль. Как не имел понятия и о том, что в те самые дни, когда происходила эта история, генерал Шарон швырнул свои маршевые роты в шершавый синайский песок и теперь рвался к Суэцкому каналу – чтобы сполна расквитаться с арабами за их подлое нападение в Судный День.
Зато другой мальчик из нашего класса был политически подкованным сыном офицера советской армии и имел довольно точное представление обо всем, что происходит в мире. Он-то и объяснил ребятам, что Израиль вероломно напал на арабов, а сейчас хочет завоевать Советский Союз и весь мир. Я же являюсь не кем иным как агентом мирового сионизма, который тайными ходами провел еврейских солдат прямо к стенам нашей школы и теперь собирается сдать весь наш класс в плен израильским оккупантам…
Вот так и вышло, что никто со мной в подвал не полез, и я продолжал гулять по нему в одиночестве.
Вскоре я обнаружил, что через него можно проходить внутрь школы – всего два зала в сторону, и ты оказываешься у незапертой двери, выводящей тебя прямо к классам, расположенным на первом этаже, аккурат позади школьной раздевалки.
Знание этого потайного входа потом не раз и не два выручало меня, когда я опаздывал на урок или забывал сменную обувь: вместо того, чтобы умолять дежурных впустить тебя внутрь или выдумывать историю о том, почему ты явился в школу без обязательной сменной обуви, я просто протискивался в дыру и через пять минут выныривал, словно из параллельного мира, в школьный коридор.
Так продолжалось до пятого или до шестого класса – точно уже не помню. Помню лишь, что в тот год в кинотеатре крутили по утрам фильм «Воспоминание о будущем», и я понял, что участь моя решена: я не женюсь, а стану исследователем НЛО и первым в мире выйду на контакт с инопланетянами.
Чтобы более тщательно подготовиться к этому величайшему для всего человечества событию, я ходил подряд на все сеансы этого фильма и даже делал записи и рисунки в тетрадке, на обложке которой накануне 1 сентября была гордо выведена надпись «Тетрадь по математике».
Сегодня я бы сказал, что составлял подробный конспект фильма, но тогда слово это было мне еще неизвестно и, само собой, не так ненавистно, как стало потом, когда от меня вдруг начали требовать конспекты работ классиков марксизма-ленинизма и мне каждый раз приходилось говорить, что я забыл их дома…
Так вот, фильм этот крутили почему-то исключительно по утрам, и во имя человечества и наших братьев по разуму мне приходилось прогуливать первые уроки. Чтобы не связываться с дежурными на входе, я каждый раз проходил в школу своим тайным ходом. Но делать это становилось все труднее и труднее, ибо дыра день ото дня становилась все уже, а камни и стекло все сильнее впивались в спину через пиджак и рубашку. И, наконец, настал день, когда я попросту не смог протиснуться в дыру и лишь по счастью застрял не посередине, а прямо с краю…
– А ведь я тебя когда-то предупреждал! – злорадно пророкотал при этом Внутренний Голос.
Выбравшись кое-как наружу, вымазанный в грязи, я поплелся к главному входу, на ходу придумывая историю, как на меня напали хулиганы из соседней школы и как героически я от них отбился – вот только малость подзадержался…
В тот день я понял, что детство кончилось, а вместе с ним кончились и мои магические способности, позволявшие проникать в подземный город. Войдя в класс, я сел рядом с моим другом Ильхамом, у которого списывал диктанты по азербайджанскому языку.
– Ты чего такой грязный? – шепотом спросил Ильхам.
– Они прилетели, – сказал я, словно не услышав его вопроса. – Но сказали, что говорить будут только со мной. Словом, я решил начать переговоры от имени человечества…