Всех жалко
Когда же всё это кончится,
Когда мы поедем назад? –
Когда нас обгложут дочиста
И с косточками съедят.
Цветастого полушалка
И сваленных тел во рву –
Сказала бы я – не жалко,
Но если скажу – совру.
Всех жалко – дороги мглистой,
Ханурика у пивной,
Учителки неказистой
И лета перед войной,
И полную эту даму,
Что мальчик к себе прижал,
Особенно Мандельштама
До дрожи в коленках жаль.
Распивочно и на вынос
Мы вылили нашу кровь.
Пожалуйста, сохрани нас –
И эту машину дров,
И чайник с отбитым носиком,
И двор с клочковатой травой,
И имя того доносчика,
И мученика того,
Помноженный плюс – на минус,
На нолики лживых лиц –
И всё-таки сохрани нас,
Маньяков-самоубийц.
Зачем-то ты нас посеял
Меж звёзд и еловых лап,
И, кажется, вырос плевел,
И всё же – сделай бэкап.
* * *
– Ты где?
– На Луне.
– В Петербурге.
– Не помню.
– На даче.
– Всё плохо у нас?
– А когда оно было иначе?
– Кого это бросили на пол, на кухне, в погроме?
– Ты где?
– В Салехарде. В Москве. В Вавилоне.
– А что разбомбили они?
– Это мы разбомбили.
– Ты где?
– В Петербурге. В Ассирии. Там, где мы жили,
Под арку налево – где вечно сидели за чаем.
– Они разбомбили больницу?
– С детьми и врачами.
– Нет, мы разбомбили.
– Не важно.
– Нет, важно. А дети?
– Как медленно пыль оседает на улице.
– Где ты?
– На даче. Не помню.
– Их вывели всех?
– Да не всех же.
– А кто там лицо закрывает, на камень осевши?
– Наверно, спасатель.
– Ну, да. А какая идея
У этих руин?
– Я не знаю.
– Ты где?
– Да нигде я.
* * *
Когда на тебя обрушится дом,
Ты лежишь и понимаешь с трудом,
Какая из бывших комнат давит сильнее –
Спальня, где вы лежали вдвоём,
Вспыхивая, переливаясь, как водоём
На закате, или кухня – она левее,
Дальше, но волна борщей,
Чая, ухи – помнишь, из тех лещей –
Плещет в лицо, и облако разговоров
Пухнет, густеет. Но кухня теперь – труха.
Это под нею так затекла рука,
Или под – губы кривятся – детской –
Может, её обломки впились в бедро?
Тьма такая – точно туннель метро,
Некуда деться.
Тихо лежи. Стены и пол жалей –
Им теперь ещё тяжелей –
Вспоминать твой голос, твои причуды,
И от конфорки волну тепла,
Нежные утренние колокола
Гуляющей по столу посуды.
Сквозь кирпичную пыль и куски стекла
Гадать – умерла или не умерла,
А вдруг ты уже калека,
Вдруг тебя не найдут –
Так и останешься тут,
Закатившись под бывший уют
Мелкой синей деталькой LEGO.
* * *
Одиссей, Одиссей, где твоя Итака? –
За сутулой волной, что идёт в атаку,
Камуфляжным морем солдатских спин,
А под ними – вытоптанный люпин.
Одиссей, Одиссей, а когда обратно? –
Пузырятся каски, мелькают пятна
Серых лиц, по щекам пробегает дрожь –
Разве это море переплывёшь?
Одиссей, Одиссей, у тебя неладно –
Ошиваются жулики у парадной,
Голоса домашних совсем тихи,
И уже состарились женихи –
Вон мешки набухшие под глазами,
И не Пенелопою, а Сусанной
На слюнявых старцев глядит жена,
И висит похабная тишина,
Пахнет кошками у тебя в подъезде –
Из которого выходили вместе,
От недавней ласки еще искрясь,
А теперь – выгребай через кровь и грязь.
Одиссей, Одиссей, где твоя Итака? –
На изнанке сорванного плаката
О концерте «Алисы», контрактной службе,
Подо льдом Фонтанки, а то и глубже,
В переулке, где новый универмаг
И неузнаваемый Телемак.
* * *
Зима – это Дюрер,
Иглой процарапанный след напряжённого трафика
Копыт, и локтей, и колен на нервной гравюре,
На хрустнувшей луже – карандашная трещина, графика.
Весна – близорукий Моне,
Озимые всходы соборов,
Набухших, растущих, чей дымный клубящийся ворох
Так нравится мне.
А лето – ну, лето, конечно, – Кустодиев –
С Шаляпиным, розовым заревом взбитых перин,
Каруселью, что всё ещё крутится вроде бы,
Калачами, вываливающимися из витрин,
Волжским городом, гуляющим напропалую,
И вот уже я тебя снова целую,
А розы-то, розы на шалях – неужто горим?
А осенью – Рембрандт
В густые углы забивается, тщетно копя
Остывшее солнце в карманах, осиновый трепет
Бежит по спине – и я не целую тебя,
А просто смотрю и, помедлив,
Ладонь на запястье кладу,
А первый снежок уже крутит мёртвые петли,
И всадник несётся по первому льду.
* * *
Всемирный еврейский погром не влияет на осень.
Шуршит под ногами сухая кленовая осыпь,
И нежится, щурится, жмурится каждая особь,
Под дымчатым солнцем местечко себе отыскав.
И лишь человечек, мечтающий – где б ему скрыться,
Бледнеет и в чёрную норку ныряет, как крыса –
Напрасно, напрасно: прочна лишь небесная крыша,
Лишь та, над мохнатой горой и обломками скал
Бездомная синь, где Отец укоризненно ждёт нас –
Тех, с братскою плотью кровавой, застрявшею в дёснах,
И этих, растерзанных заживо: кротких и грозных,
И, кто б ни взывал к площадной справедливости – всех.
Когда нас убьют – ты не бойся – останется осень
И выведет мёртвых на свет, как прекрасный Иосиф,
На жёлтые звёзды листвы и, траву подморозив,
Постелет нам под ноги снега сияющий мех.
Когда нас убьют, то, конечно, потом пожалеют –
Ну, как мы могли! – и в какой-нибудь пышной аллее
Поставив нам памятник, мирно пойдут по домам.
Напишут картины и книги – и снова убьют нас,
И землю отнимут, и спрячутся в спальнях уютных.
Но осени ультрамарин, одинокий, как юность,
Багровый шиповник в ладони – останется нам.
* * *
Тишина немецкого городка.
Сад, приникнув к небу, последнее солнце доит,
Пахнет свежей выпечкой, поблескивает река,
Только не надевай, пожалуйста, магендовид –
Ни на цепочке, ни на кольце,
Ни, тем более, на футболке – то бишь,
Не заставляй прохожих изменяться в лице,
Не буди чудовищ,
Спящих под «Никогда больше!».
Качай печаль,
Как плачущего ребенка, в кофейне грейся,
Но только помни, помни, что к тем печам
Не разбомбили рельсы.