Тот, кто не читал Сэлинджера
…Заговорили о Сэлинджере, о странной судьбе писателя, удалившегося от мира, но оставившего ему загадки своих произведений.
– Мне недавно пришлось перечитать рассказ «Хорошо ловится рыбка-бананка», – сказал сидящий у окна мужчина лет сорока, – и знаете, почему?
– Почему же пришлось? – заинтересовался кто-то.
– Потому что странным образом этот рассказ спроецировался на реальную историю молодого человека, его внутреннего несогласия с миром, которое привело к самоубийству. Если хотите, могу рассказать…
– Конечно, конечно, – откликнулись присутствовавшие, – очень интересно.
– Тогда слушайте.
Рассказчик посмотрел в окно, пригубил вина и заговорил.
– Это случилось несколько дней назад. Я возвращался домой после работы. Вошел в автобус и увидел свою знакомую, точнее, соседку по лестничной площадке, бывшую соседку, она жила вместе с родителями и сыном, затем они нашли вариант размена и разъехались. Мы года три не встречались, но выглядела она по-прежнему молодо: подтянутая, упругая, ухоженная, прекрасно одетая. Приветливо со мной поздоровалась, улыбнулась, пригласила сесть рядом. Мне бросилась в глаза некая ее заторможенность, но я решил, что она просто-напросто устала после нелегкого трудового дня.
«Как ты живешь? Что у тебя нового?» – спросила она чуть вяло, и я решил приободрить ее, стал травить какие-то байки из собственной жизни. Она слушала, не перебивая, лишь иногда улыбаясь уголками губ. Наконец, я прервался и спросил: «А у тебя какие новости?»
Она посмотрела на меня внимательно: «Новости? Наверное, есть. Смотря что считать новостями». – «О чем ты?» – не понял я. Она еще раз посмотрела на меня, помедлила: «Есть новости… Сын у меня погиб. Три месяца назад».
Признаться, я подумал вначале, что ослышался, настолько невозмутимой и спокойной была ее интонация. «Погиб? – переспросил я ошарашенно. – Но ведь… Сколько ему было?» – «Двадцать два года», – так же спокойно ответила она. – «Прости, пожалуйста, – я слегка коснулся ее руки, – а из-за чего он вдруг решил свести счеты с жизнью? Он пил? Курил траву? Баловался наркотиками? Его бросила девушка, которую он любил? Что произошло?»
Она помолчала, поправила сумку, сползшую с колен, и продолжила тусклым, бесцветным голосом: «Это был дивный мальчик. Он не пил, не курил, не кололся, окончил с отличием институт, получил распределение на кафедру и через два дня должен был выйти на работу. С девушкой… Все наоборот: она была без ума от него, но некоторое время назад он вдруг сказал, что бросает ее и не хочет с ней больше встречаться… Нет, я до сих пор не понимаю, что случилось».
Я развел руками: «Странно. Неужели ничто не предвещало беды? Неужели в его поведении не было ничего такого, что бы тебя насторожило?» Она опять едва улыбнулась: «Ничего. За день до самоубийства он покрасил небольшую квартирку, где мы жили. Потом мы собирались пойти в магазин и купить новую мебель. Вечером должны были решить, в какой именно магазин и какую именно мебель. А днем, часа в три, он отключил мобильный телефон, наговорил на диктофон предсмертные слова, вышел из дому, дошел до ближайшего пустыря, отложил диктофон в сторону, чтобы его не повредило, достал из куртки гранату и взорвал себя». – «Граната… Откуда она у него?» – «Не знаю. Он все продумал заранее, понимаешь? Все рассчитал. Гранату приготовил, мобильник отключил, диктофон с записью взял с собой…» Я осторожно поинтересовался: «А что за запись он оставил?» Она вздохнула: «Ничего особенного. Мол, мы все неправильно живем, и потому жизнь не имеет никакого смысла». И добавила, покачав головой: «Философ…»
Возникла пауза, и я попытался сменить тему: «Ты выглядишь очень хорошо. Работаешь в той же косметической компании? Поздно возвращаешься, наверное, много работы?» – «Да, там же, – ответила она, – меня на работе многие поддерживают после случившегося, опекают. А одна дама – давний наш клиент – взяла надо мной шефство. Она – психиатр, я к ней раз в неделю прихожу на сеанс, денег она с меня не берет. Мы сидим и разговариваем, но мне становится легче. Так мне кажется…»
– Может, этот парень Сэлинджера начитался? – предположил один из слушателей.
– Я спросил ее об этом. Она сказала, что сын вообще не знал о существовании такого писателя.
Но все это время, что я беседовал со своей знакомой, у меня крутилось в голове – «хорошо ловится рыбка-бананка», «хорошо ловится рыбка-бананка», «хорошо ловится рыбка-бананка», крутилось неотвязно, повторяясь, как заезженная пластинка. И вдруг, когда рассказ коснулся того, с какой педантичностью и спокойствием ее сын обставил свое самоубийство – вдруг на каком-то внутреннем экране я увидел Симора Гласса, шагающего по направлению к гостинице. Я видел, как он сел в лифт, как попросил женщину, стоявшую рядом, не глазеть на его ноги, как он вышел из лифта, прошел по коридору и открыл ключом гостиничный номер.
Понимаете, я слышал женский голос, который рассказывал мне о молодом человеке, достававшем из кармана армейскую гранату, а видел Сими Гласса, который открыл свой чемодан, достал из-под груды рубашек и трусов трофейный пистолет, взвел курок, подошел к пустой кровати, сел, посмотрел на молодую женщину, спавшую на другой кровати, поднял пистолет и пустил себе пулю в правый висок. В тот же момент на пустыре раздался оглушительный взрыв…
Переходя поле
Я один, все тонет в фарисействе…
Борис Пастернак, «Гамлет»
Жизнь прожить – не поле перейти.
Пословица
…Перед ней простиралось огромное поле, поросшее бурьяном, и черт его знает еще какими колючками.
На небе не было ни тучки, солнце палило, как из ружья, ржавыми косыми лучами.
«Наверное, так выглядит ад. Или дорога в ад…» – подумала она, взглянув на свои босые ноги, облепленные грязью.
На ее руке болтались связанные шнурками легкие сапожки с лопнувшей молнией: идти в них было невозможно, а бросать не хотелось; тем более что знакомый сапожник за умеренную плату мог бы их запросто починить.
Предыдущие два дня казались непрекращающимся кошмаром: вначале она решила отправиться к знакомому торговцу на «точку», ошиблась адресом, с нее пытались содрать побольше бабла, она вырвала пакет с героином и дала стрекача, за ней гнались и стреляли в спину, пули просвистели где-то рядом, одна из них даже слегка оцарапала руку.
Затем от преследователей все же удалось уйти, но каком-то пустынном перекрестке ее едва не задержал полицейский патруль, и снова пришлось рвать когти; а полицейских она ненавидела лютой ненавистью, независимо от их национальности и места проживания; цитировала всегда по их поводу любимые некрасовские строки:
Люди холопского звания –
Сущие псы иногда:
Чем тяжелей наказания,
Тем им милей господа…
Она признавалась подруге, что сам вид полицейских мундиров вызывает у нее рвотную реакцию.
– Это все фарисейство, понимаешь! – говорила она, горячась. – Слуги закона, блин. Не слуги, а псы!
…Поле надо было перейти, во что бы то ни стало; там, за краем поля, располагался небольшой поселок, а за ним – вожделенная автобусная остановка.
Она вздохнула, вытащила из сумочки несколько полиэтиленовых новых пакетов и обмотала ими свои грязные босые ступни.
– Хоть так… – произнесла она вслух и ступила на узкую дорожку, которую с большой натяжкой можно было назвать дорожкой – так, убегающий к поселку едва приметный просвет, то и дела теряющийся и пропадающий под натиском лопухов и чертополоха.
Она шла медленно, выискивая свободное от колючек пространство и стараясь ставить ноги аккуратно, невесомо, чтобы с размаху не напороться на какой-нибудь затаившийся шип.
Это удавалось не всегда, и вскоре она даже стала различать разновидность впивавшихся в ноги колючек. От длинных, острых, как иглы, еще можно было уберечься, если вовремя их заметить. Были поменьше, размером со спичку, но и с ними удавалось справиться.
Но самыми страшными оказались колючки средних размеров, попадавшиеся на пути: они росли гроздьями, они дружно впивались в ногу и норовили ужалить так, чтобы причинить как можно больше боли, они тормозили продвижение и создавали у нее ощущение, что этому полю не будет конца.
Там, где сплетаются ветви
И встает былое светлым раем,
Словно детство в солнечной пыли…
Саша Черный
– Пойдем в парк? – предложил он.
– Правда, что ли? – съерничала она; и, не знай он ранее этой ее привычки ерничать, непременно съязвил бы в ответ; но: он-то знал, что ерничаньем она порой прикрывается, как щитом, панцирем, накидкой, епанчой – все равно чем, лишь бы обуздать жгучее желание вооружиться неверием, не вервием, а веером, раскрывшимся, словно лопасть латаний, и закрывшим ее пунцовое от краски лицо.
– Правда, что ли? – повторила она, но глаза выдавали – блестели, лучились, сияли.
– Правда, – сказал он. – Позавтракаем и пойдем.
– Странно, – говорил он ей чуть позже, когда они уже шли по дорожкам старого парка, – все прекрасно в отношениях между мужчиной и женщиной: секс, близость, ласки, переживания, кипение страстей, томление тела и духа. Но если нет этой умиротворенности, нет парка, то кажешься сам себе чем-то обделенным, ущербным, неполноценным. Почему?
– Ты знаешь, ты был прав насчет «странного дня», – отвечала она невпопад. – У меня получился вчера какой-то непонятный день, я была на взводе, пыталась найти причину – и не могла понять, в чем дело. Так случается иногда. Слава Богу, что ты рядом, и как хорошо, что мы идем с тобой по этому парку…
– А ты заметила, – сказал он, – что нам никто не мешает? Даже кто-то если и попадается навстречу, то тотчас исчезает, словно не желая отвлекать наше внимание.
Прошел человек с собакой, и собака была удивительно похожа на своего хозяина; прошествовала шумная ребячья ватага, прошелестела пожилая супружеская чета, как ветка без цветов и листьев, каркнула, пролетая, вальяжная ворона – но все это было столь мимолетно, что отнюдь не нарушало тишину, напротив – усугубляло ее: звуки возникали и тотчас пропадали, не оставляя последствий.
Кружились в воздухе ольховые колечки, вился тополиный пух; золоченная солнцем паутина пикировала вниз атласным парашютом.
– Не знаю, каким будет завтрашний день. Может, сложным, муторным, нервозным, а может – наоборот… – продолжала она. – В любом случае, это будет завтра.
– А завтра день еще будет ненормальнее, – подхватил он. – Во всяком случае, мне так кажется.
– Ты мне кажешься чересчур грустным, – заметила она.
– Я кажусь себе грустным сатиром с козлиной физиономией, грустным только внутри, а снаружи обезображенным постоянным смехом и блеющей улыбкой, – отозвался он, – мне давно уже не хочется улыбаться, но кто-то машет тирсом, приказывает – и я улыбаюсь, встав на копытца, издавая радостное козлиное блеяние. Но внутри меня – боль, внутри меня – тоска. И, знаешь, возникает желание спрятаться – от всех и от всего… Никого не видеть и не слышать.
– И ничего не знать…
– Да, уехать куда-нибудь в глушь – и больше не возвращаться.
– Тяжко все это. А давай придумаем сказку и будем в ней жить?
– Давай – пусть не будет ничего дурного вокруг, ничего мрачного и давящего, нависающего, как дурной Дамоклов меч!
– Наверное, надо учиться абстрагироваться от всей этой глупости, обволакивающей со всех сторон. Нужно научиться себя защищать от грубой и бесцеремонной реальности.
– Если бы только знать, как этому научиться!
– Если бы я только знала, как этому научиться – так было бы хорошо, так хорошо…
Так они говорят – каждый о своем – и… идут рука об руку по старому парку, идут туда, где гуще сплетаются ветви, где ветвистые дорожки, словно ловкие ручейки, сливаются в одну речку; тени становятся длиннее, кроны уходят куда-то вверх, к небу, небезуспешно закрывая его, и солнце, как мячик, отпрыгивает от этой «защитной сетки», не попадая вниз, но отыгрываясь рыжими рывками, урывками попадающими сквозь узкие, внезапно образовавшиеся ячеи.
И небо озирается озером, нависшим над головой; и свет – Боже, этот божественный свет, пробивающийся сквозь густую листву, – золотые слитки падают на землю под ноги; и что там в душе творится, и как хочется жить, любить, радоваться жизни, вот так, как сейчас, когда они идут, рука об руку, и нежность сопровождает их, и ангелы целуют их, и осеняют своими крылами, и ветви, словно струны арфы, и не хочется задавать вопросов, и не хочется получать ответов.
– Послушай, – говорит она. – Я…
Он не дает ей договорить, закрывая губы поцелуем, горячим, как это солнце, падающее урывками сквозь листву.
Так стоят они, обнявшись, и парк кружится над ними, и деревья уносят их ввысь – они летят, взявшись за руки, и мелькают под ними их любимые города – те, где они бывали, и те, где еще не были, и сердца их вяжутся в единый узор, густосплетенный, как брюссельское кружево.