«Шевах-Мофет»
Отрывок из романа «Время летающих рыбок»
В конце августа я позвонила Якову Мозганову, и он сообщил мне дату семинара в школе «Шевах-Мофет» в Тель-Авиве.
Ещё на семинаре в Эйн-Цуриме Яков рассказал, как они начинали с кружков физики и математики. Через какое-то время эти кружки удалось переместить на территорию Тель-Авивской школы «Шевах» («похвала»), не начальной. Пустили их туда не столько от широты душевной, сколько от безнадёги. Школа умирала: плохой район, дурная репутация, слабые учителя – количество учеников вследствие всего этого упало ниже критической черты. Ведь средние и старшие, в отличие от малышей, не привязаны к району проживания и могут школу выбирать. «Шевах» собирались закрыть.
Но в этот пиковый момент наши учителя предложили план спасения. Директор школы, просветлённая отчаянием, согласилась на всё: распределить программу по физике и математике равномерно, выделить дополнительные часы на освоение этих предметов, ввести новый предмет – русский язык – и для преподавания естественнонаучного цикла пригласить высококвалифицированных «русских» учителей. Не то чтобы в Израиле не было учителей подобного уровня, но они обретались в других школах, в других районах – и в университетах. А наши приехали недавно, в большом количестве, ещё не нашли своего места под этим жарким солнцем и были рады любому предложению.
Осуществить нововведения было весьма нелегко. Потребовались героические усилия администрации школы, министерства просвещения и новых педагогов. Фактически в Тель-Авиве открылась московская физматшкола. И аббревиатура, добавленная к её названию, звучала соответственно: если писать на иврите, без гласных, то получалось – математика, физика, тарбут (культура) – МОФЕТ («образец, идеал»). Заносчиво, конечно, но как отдалённая цель – вполне приемлемо.
Школу спасли – количество учеников утроилось. Правда, не всем, как ожидалось, под силу оказалась учёба по программам повышенной сложности, и учеников в параллелях распределяли по уровням – в так называемые «научные» классы и обычные. Собственно, и в наши физматшколы тоже брали далеко не всех.
На базе этой школы во многих городах стали создаваться дополнительные вечерние школы. Они появлялись там, где оказывался инициативный и, как правило, лично заинтересованный «директор» – у всех были дети. Этому «директору» пока без школы – Яков Мозганов настаивал на таком названии – предстояло невероятное усилие в прежде неведомых областях. Сначала нужно было объяснить городскому начальству, зачем нужна эта школа, сколько семей в ней заинтересованы и почему, добиться выделения помещения с льготной оплатой за аренду. Затем сделать рекламу, научиться собирать деньги с родителей, находить возможность обучать детей из неплатежеспособных семей и много всего другого. Но самое главное – найти учителей и сформировать из них коллектив единомышленников.
Учителей в это время было много и даже много было очень хороших, но почти не было подходящих, потому что работать так, как это принято на родине, здесь оказалось невозможно. Предстояла серьёзная работа с учителями, и на базе школы «Шевах-Мофет» организовали систему семинаров для учителей-репатриантов из вечерних и обычных школ.
На этом семинаре Яков по своему обыкновению представил меня как директора нового филиала в Реховоте.
– Ольга Линник, – сказал он, – удивительная интеллигентность – главное её качество. Вы это видите. Этого нельзя не увидеть. Именно такой человек нам нужен в Реховоте.
Мне пришлось встать и выслушать аплодисменты, относящиеся к моему главному качеству. В чём же Яков усмотрел его? Мы почти с ним не разговаривали. Я решила, что дело в строгом жакете, который надела в тот день. Бабушка Бася всегда говорила мне: «Оля, носи английский фасон».
Семинар окончился поздно, мой автобус в это время уже не ходил, и Галя Мозганова, бывшая жена Якова, предложила проводить меня на центральную автобусную станцию, куда и сама направлялась.
– Здесь совсем близко, но мы возьмём такси, – сказала Галя, – порядочные женщины в такое время по этим улицам не ходят.
И мы проехали в такси две маленькие автобусные остановки, отделявшие нас от станции.
«Порядочные женщины – это те, у кого есть деньги на такси, – подумала я. – А в девятнадцатом веке были те, кто мог нанять прачку – обеспечить себе свежее бельё – и заказать костюм у хорошего портного. Герои Достоевского говорили: “Он одет как порядочный человек”».
Другие школы системы
Амута (некоммерческая организация) «Мофет» объединяла более двадцати филиалов в разных городах. Мозганов предложил мне посетить разные школы системы, сказал, что они на самом деле разные, поскольку он не вмешивается в процесс, предоставляя полную свободу руководителям.
– Тогда почему вы называете это системой? – спросила я.
Яков удивился вопросу.
– У нас общая бухгалтерия и мы платим им всем зарплату, – сказал он. – У нас нет никаких дотаций. Все деньги – лишь то, что платят родители за обучение. Они поступают в нашу бухгалтерию – филиалам не нужно оплачивать своего бухгалтера. Кроме того, мы защищаем их от нападок муниципалитетов, выступаем гарантами и, самое главное, проводим общие семинары, на которых лучшие педагоги учатся работать в новых условиях, делятся опытом и знакомятся с новинками педагогической науки.
На семинарах и в кулуарных беседах много говорили о трудностях интеграции в незнакомый социум, о попытках встроить в него детей, обеспечить их правильное развитие. Ясно было, что родители и учителя, ещё не уразумев отличий менталитета, получили «солнечный» удар со стороны формальной системы образования.
Израильская школа удивила не отличием, а полной противоположностью принципов и установок. За основу здесь взята американская система свободной педагогики. В центре внимания оказывается не учитель, как это было у нас, а ученик, и главная задача школы – не подавить его личность, что виделось мне вполне благородным. Нам трудно было поверить, что личность может развиться и без заучивания таблицы умножения. Теперь я вполне допускаю, что может. Ведь местные дети, даже в нерелигиозных семьях, растут в традиции, пронизанной поэзией, непререкаемыми нравственными установками и ритмами ТАНАХа (Библии). Следует также учесть привычную для них ситуацию свободы выбора, в которой маленький израильтянин оказывается буквально с рождения.
Для наших детей такая резкая смена ценностей и основополагающих установок могла обернуться, да и оборачивалась нередко, катастрофой. К естественной постоянной ситуации выбора были не готовы не только дети, но и взрослые, что немало усугубляло ситуацию.
Можно было сказать, что система наших дополнительных школ возникла на волне родительской паники.
Нельзя сказать, что такие объяснения меня успокаивали. Я вовсе не склонна к паническим настроениям, но слушая эти разговоры, снова и снова думала, как хорошо, что меня не взяли на работу в Сохнут, что я не стала учиться в Бар-Иланском университете, не соблазнилась курсами дипломированных медсестёр, а начала с собственных детей. Может быть, мне удастся уберечь их от опасностей, подстерегающих детей эмигрантов.
По приглашению Гали Мозгановой я съездила в Тель-Авив и познакомилась с её школой. Она располагалась в уже знакомом мне месте, в «Шевахе», используя пустующие во второй половине дня классы.
Группы были небольшими, состояли из детей младшего школьного возраста. У дверей классов сидели бабушки и няни малышей.
Я побывала на уроках русского языка и математики. Отметила про себя, что успела отвыкнуть от обычной интонации превосходства учителя над учеником, которая слышалась и здесь, возникая, как непобедимый грибок в плохо освещённых и влажных местах. Уроки были обычными, чтобы не сказать – скучными, дисциплина – отменной, и всё это никак не вязалось с проповедуемыми на семинарах принципами и установками, тем более что происходило прямо здесь, под носом у Мозганова.
– Ну, как тебе? – горделиво спросила меня бывшая жена Якова.
– Не знаю, – сказала я честно. – Не знаю.
– А бабушкам нравится, – обиженно парировала Галя и закрыла тему. Мои сомнения её не заинтересовали. Мне должно было нравиться, я обязана была восхититься.
«Это потому, что Галя не профессионал, – думала я по дороге домой. Мне уже успели сообщить, что у неё нет педагогического образования, и в Москве она работала продавцом в магазине. – Она просто не могла создать ничего другого. Но как же Мозганов? Он не может этого не видеть, ведь это ломает все его принципы».
Я приехала в Израиль со своим учительским багажом, со своим учительским представлением о школе. Учитель обязан выполнять программу, а не выдумывать, какой должна быть школа. Откуда ему знать? Программу можно критиковать, когда никто не слышит, и директора, и завуча – тогда же. Но школа устроена так, а не иначе, и он наёмный работник и обязан подчиняться существующим правилам.
Здешние педагогические семинары перевернули мои представления о школе. Мне впервые пришлось посмотреть на неё сверху, задуматься о том, зачем она нужна и какой ей быть в современном и будущем мире. От этого захватывало дух, хотелось немедленно приняться за воплощение новых или просто ранее не известных мне идей. Моя беспомощность оказалась плохо выученной и постепенно растворялась в море возможностей, пусть даже мнимых. Я этого не знала.
«Я сделаю иначе, у меня получится», – говорила я себе и почти в это верила.
С Ирой Рогачинской, директором Беэр-Шевской школы, я познакомилась на одном из мофетовских семинаров. Должно быть, по просьбе Мозганова она пригласила меня к себе посмотреть, как работает её школа, и пообещала рассказать, как она начиналась.
Мозганов сказал, что Ирина школа существует уже несколько лет при Беэр-Шевском университете благодаря стараниям её мужа, профессора этого университета. Это никак не умаляет достоинств самой Иры, но объясняет, как ей это удалось. Занятия проходят прямо в университетских аудиториях, и часть учителей являются преподавателями университета. Последнее привело меня в восторг, и я с нетерпением ожидала встречи с университетским духом, проливающим свет знания на головы школьников, открывающим для них врата развития.
Но там ничего такого не оказалось. Аудитории были, и преподаватели были, и я посидела на двух уроках в четвёртом и пятом классе. Классы были полны. Даже, наверное, переполнены. Это были именно классы, как в обычной школе, с тою лишь разницей, что учились дети в вечернее время, и им было нелегко высидеть четыре урока после обычного учебного дня. Преподаватели не знали, видимо, особенностей работы с детьми, и вещали с кафедры в привычной для себя манере. Дети то ли слушали, то ли думали о своём, рисовали что-то в тетрадях, а кое-кто и спал, уронив голову на стол, что нимало не смущало университетских преподавателей. Таинственный свет астрономии и биологии обошёл этих деток стороной.
В коридоре, так же, как и в Тель-Авиве, сидели надменные бабушки. Я спросила, довольны ли они. Они были более чем довольны, ведь их дети учатся в университете, а не теряют драгоценное время на игры с невоспитанными израильскими друзьями.
Третья школа, в которой мне случилось побывать, была вальдорфской. Эта школа находилась в Иерусалиме, и мне сказали, что она такая не единственная.
С этой педагогической системой я познакомилась давно благодаря своей давней подруге Вере Островской. Вера была антропософкой со стажем, и у меня не было шансов избежать этого знания при всём моём скептическом отношении к учению Штейнера.
Я узнала, что у нас в Реховоте тоже имеется антропософская группа, основанная выходцами из Одессы. Членами этой группы оказались родители мальчика, с которым Федя познакомился в парке. Элла и Анатолий стали бывать у нас, приглашали на загородные прогулки, рассказывали, что в Израиле немало таких групп, со своими школами и детскими садами. Узнав о моих планах создания дополнительной школы, предложили взять за основу вальдорфскую систему. Я давно, ещё в ленинградские мои времена, пыталась читать Штейнера под влиянием подруги. Мне его философия ещё тогда не показалась убедительной. Может быть, я не была тогда готова к ней. А сейчас мои новые друзья принесли мне всё, что у них было о вальдорфской педагогике, и я прочла всё: и Штейнера, и его последователей. Этого было не очень много. Насколько я поняла, автор настаивал на подходе, который впоследствии получил название «свободная педагогика». О ней я уже читала у Пиаже, который считается автором такого подхода к образованию. Штейнер нигде не ссылается на Пиаже, как и тот на Штейнера.
Они оба утверждали, что когнитивные возможности ребёнка решительно отличаются от когнитивных возможностей взрослого человека, и учить детей необходимо в соответствии с их развитием. Оба автора предложили систему периодизации развития с описанием особенностей. У Пиаже она была сложной и подробной. У Штейнера – намного проще и механистичнее: он просто разделил человеческую жизнь на семилетия и кратко описал особенности каждого возраста, не приводя в доказательство результаты своих исследований, в отличие от Пиаже. Кроме того, в отличие от Пиаже, система Штейнера была густо приправлена религией, которую он называл «духовной наукой» и, видимо, поэтому в доказательствах не нуждалась.
Анатолий как-то договорился с иерусалимской школой, и мы с Эллой отправились в столицу.
Эта школа, в отличие от моей предполагаемой, была дневной. То есть она полностью заменяла обычную школу с разрешения властей и при обычном для всех школ финансировании. Родители, как и везде, платили только за то, что выходило за рамки программы минпроса. Несмотря на то, что школа была частной, частично платной, желающих отдать туда своих детей было больше, чем школа могла принять, как сказала мне Элла.
Нам было необходимо посидеть на уроках, и никто против этого не возразил. Первый урок, на котором мы присутствовали, проходил во втором классе. К началу мы опоздали, но нам предложили не ждать перемены, поскольку уроки длятся не сорок пять минут, как обычно, а несколько часов, и называются эпохами. Объясняют это тем, что детям трудно переключаться с предмета на предмет.
Класс на самом деле показался мне огромным, и мы с Эллой с трудом нашли себе место. Дети сидели за столами, а не вокруг столов, как в обычной школе в Израиле, и писали не в тетрадях, а в альбомах для рисования, где не было ни строчек, ни клеток. Элла шепнула мне, что это для того, чтобы дети научились сами устанавливать порядок на странице.
Учительница стояла перед классом и объясняла правила сложения с переходом через десяток. Это была высокая седая женщина в длинном платье, похожая на монашку. (Я вспомнила, что Штейнер настаивал на том, чтобы в учителя брали специалистов, уже получивших университетское образование в какой-либо профессии, и затем – дополнительное в антропософии и вальдорфской педагогике.) Учительница не писала на доске, а для наглядности приглашала учеников к своему столу, где они сами отмеряли нужное количество кубиков или нужное количество шагов и на практике убеждались в верности правила. Результат этих действий они записывали сами на доске и в своих альбомах в обычные столбики, только цифры у них получались крупнее, чем обычно в тетрадях, и столбики немного кривее. Активные действия по исследованию математического правила снимали напряжение слишком длинного урока, и мне показалось это интересным.
Элла поглядывала на меня всё время, будто следила за моей реакцией. Она очень хотела, чтобы мне понравилось. Но когда через несколько дней я поделилась этим впечатлением с Лилей Маркович, методистом-математиком «Мофет», та сообщила мне, что не видит в этом ничего нового. Все эти подходы давным-давно известны, признаны непродуктивными, задерживающими развитие детей, и почти везде отвергнуты.
Следующий урок был английский в пятом классе. Такая же большая аудитория и такая же переполненность. Но учительница эта нисколько не была похожа на монашку. Она выглядела обыкновенной израильской девушкой, каких много на улицах, в школах и университетах. Девушка стояла за кафедрой всю длинную «эпоху», объясняла премудрости английской грамматики, писала на доске, нимало не заботясь о том, что усвоили её ученики. Когда становилось слишком шумно, сердито требовала порядка, но это мало помогало.
Теперь я поглядывала на свою спутницу Эллу, желая уловить её реакцию на это попрание принципов не только вальдорфской, но и всякой другой педагогики. Однако с лица Эллы не сходило умильное выражение, будто его приклеили, и она вынуждена умиляться при всяком упоминании вальдорфской школы.
Бабушек в коридоре не было, поскольку дети после уроков отправлялись в продлёнку, но если бы они там имелись, я не стала бы спрашивать. Уверена, они оказались бы довольны.
Как создать команду
Что значит – создать школу, я не знала, однако была твёрдо уверена, что такая школа нужна. Впрочем, какая «такая» – я тоже ещё не знала.
Возможно, если бы Яков Мозганов оставил меня в покое, и дети наши постепенно адаптировались бы более или менее успешно, идея школы незаметно покинула бы мою натруженную голову и никогда бы туда не вернулась. Но дети медлили, а Яша тормошил, всё время напоминал, что я директор, и в конце концов прислал ко мне нескольких вейцмановских докторантов в качестве будущих учителей.
– Тебе нужно создать команду, – сообщил многоопытный директор системы, но не сказал, как это делается. Может, и сам не знал, потому что на мой вопрос непринуждённо ответил: «А ты им просто не мешай, пусть работают, как умеют».
Такой подход к делу показался мне более чем оригинальным и вряд ли мог помочь. Я была уверена, что команда – это объединение единомышленников. И настоящая школа – тоже. Во всяком случае, такой взгляд на новую школу я впитала на здешних семинарах и конференциях. Раньше ведь, кроме государственной школы, я ничего не знала. А там даже мысль о возможных «единомышленниках», позволяющих себе не колебаться с линией партии, жёстко пресекалась и сурово наказывалась. А здесь, сейчас можно всё. Но где взять единомышленников, если ты без году неделя в стране, и даже просто знакомых у тебя критически мало.
Однако слухами обо мне и моих благородных намерениях земля полнилась, и однажды по телефону некто Галина Усова, жена вейцмановского профессора, выразила желание со мной познакомиться и поговорить на интересующую нас обеих тему. Кипучая натура моей новой знакомой изнывала от безделья, и, стыдливо прикрывая истинную причину своего интереса наличием сына-школьника, она предложила попытаться это сделать вместе.
– Денег мне не надо, – сказала Галя. – Пока.
Как будто деньги уже были или было хотя бы известно, откуда они могут появиться.
Мы с будущими учителями школы собирались по вечерам на обширном балконе семейства Усовых. Это было удобно: многие, будучи докторантами, жили здесь же, в роскошном парке Вейцмановского института.
Галя расцветала, ей нравилась роль хозяйки и возможность поучить меня. И я в ожидании будущих учителей рассеянно слушала командный голос добровольной помощницы. Она внушала мне правильную линию поведения, не уставала повторять, как несказанно мне повезло с ней: ведь быть приглашаемой к обитателям этого парка («небожителям» – уточняла я мысленно) – предмет гордости и знак отличия от прочих горожан.
Потом приходили те, кто могли бы стать моей командой, и мы допоздна говорили о нашей будущей школе. С ними мне было легко и интересно. Эти ребята знали гораздо больше меня и сами, каждый по-своему, размышляли о смысле образования. У Инги Карповой, биолога, имелся даже интересный московский опыт. Они с друзьями ещё в Москве организовали что-то наподобие собственной продлёнки: по очереди оставались со всеми своими детьми после школы и детского сада, но не просто «пасли», а старательно развивали, пользуясь новейшими методиками.
Инга снабдила меня книгами о различных системах обучения, принятых в разных странах или группах населения, и я с энтузиазмом принялась впитывать недостающую мне информацию. Мне очень пригодилось здесь то, что было наработано на педагогических чаепитиях у Любы Чертковой. Стало интересно, ещё более интересно, чем там, и это была уже не только необходимость, но увлечение и азарт. Появился выбор: во всех усвоенных мною системах имелось нечто важное и заманчивое, но не сводимое воедино. Выбор – это самое увлекательное, но и самое трудное.
В конце концов остановились на необходимости формирования у учеников научной картины мира. Многообразной, гибкой и доказательной.
Для начала, в рекламных целях, было решено провести праздник в институтском парке с демонстрацией намерений будущей школы. Разрешение администрации института взялись добыть живущие здесь докторанты. Свой праздник мы назвали «Почему летает самолёт?». По замыслу на этот вопрос отвечали представители разных профессий: математик, физик, химик, биолог… Мы даже нашли там место преподавателям истории искусств и языков, русского, английского, иврита, – и оставили дверь открытой. Если появится представитель какой-то другой профессии и сумеет ответить на вопрос о самолёте с точки зрения своей профессии – милости просим. Позднее я узнала, что это один из принципов финской школы.
Праздник удался. Увлечение и азарт горели не только в будущих учителях, но и в детях, и особенно в родителях. Они вместе с детьми активно решали замысловатые задачи, предложенные разными учителями на «самолётную» тему. Меня атаковали вопросами, на которые я могла ответить лишь частично, но это не снижало интереса. Я уже была уверена, что ученики у нас будут, вопреки сомнениям Тиби Айзлера, который недавно сказал мне: «Помещение я тебе дам, но где ты возьмёшь учеников?»
Следующий этап организации школы был не столь увлекательным, но необходимым и не менее трудным. Предстояло убедить отдел абсорбции, что ученики у нас есть. А доказательством могли стать только деньги, уплаченные родителями за учёбу. Мне выдали бланки квитанций, и я приступила к делу. Листочки с информацией о школе и моим телефоном украшали каждый столб в городе. Наша квартира превратилась в мой офис, куда бесконечно звонили и приходили родители, и я без устали отвечала на вопросы, объясняла и выписывала квитанции за обучение.
Однажды в телефонный разговор ворвалась обычная словесная битва моих родителей, происходившая прямо над моей головой и телефонной трубкой. Она привычно касалась моего воспитания: «Если ты будешь так её воспитывать, – как обычно, кричал папа, – она никогда не станет человеком!» Мама даже не отбивалась, только просила его снизить громкость.
– Я позвоню вам попозже, – сказала неожиданно трубка, которая не могла не уловить повышенный градус педагогической полемики в непосредственной близости от неё.
Однако проблема с папой была теперь наименьшей из моих проблем. Её можно было даже не заметить на фоне развития отношений с теми, кого мне предстояло сделать своей командой. По неизвестной мне причине молодые будущие учителя ещё не родившейся школы стали отдаляться от меня и поначалу исподволь, а потом довольно явственно выказывали неприязнь. Я пыталась выяснять, в чём причина такого резкого изменения отношения ко мне, но никто ничего не хотел объяснить. Я искала причину в себе – и не находила. [Вовсе не потому, что считала себя] Нет, я понимала, что стою в самом начале пути руководителя коллектива и остро нуждаюсь в сотрудничестве с единомышленниками.
Мне казалось, что в таком сотрудничестве нуждаются и они. Дурацкий вопрос Инги Карповой, довольно давно сорвавшийся с её уст: «Мы все из Москвы – почему не мы создали школу, а вы?» – я не могла принять всерьёз. Можно было бы, конечно, сказать: «Потому что у вас нет такого Феди, такого Максима и Миши, которым необходима наша школа, хотя бы на первых порах», – но я не сказала. Не все они успели обзавестись детьми к тому времени, а те, кто успел – добыли себе удивительно беспроблемных детей.
Таким образом, горизонтальных, творческих отношений я построить не сумела. Меня не впустили в свою горизонталь мои же будущие учителя, и пришлось строить вертикаль.
Поддержка Мозганова
В школе мне становилось всё труднее. Дистанция с «командой» непоправимо росла, и я не могла понять, в чём дело. Дошло до того, что Галя Усова, сама себя назначившая консультантом-психологом на основании того, что по профессии она – врач-психиатр московской выучки, резко выговорила мне за мою якобы авторитарность и даже выдвинула какой-то нелепый ультиматум.
– Собери педсовет, – сказал мне Мозганов по телефону. – Я приеду.
Генеральный директор «Мофета» поздравил нас с успешным началом, сказал, что беседовал с несколькими родителями и учениками. Все очень довольны, наша школа – именно то, чего им так не хватало.
– Мы часто говорили с вашим директором Ольгой, обсуждали ваши проблемы, а теперь я хочу послушать учителей, как вам работается, что бы вы хотели изменить, улучшить, чем я могу вам помочь?
Учителя молчали и улыбались Мозганову. Гали Усовой не было. Инга Карпова и Миша Баткин, её бойфренд, тоже биолог, сидели за первым столом и оглядывались в надежде, что кто-нибудь начнёт первым. В конце концов импульсивный Баткин не выдержал. Он прямо обвинил меня в авторитарности, в подавлении всякой инициативы, в низком уровне школы, который можно было поднять до недосягаемых высот, и только я не давала это сделать. Его активно поддержала Инга Карпова, приводя примеры моей невыносимой авторитарности.
Всё это время Мозганов доброжелательно молчал, поощряя желающих высказаться, не отказывать себе в этом. Он заговорил только тогда, когда всё наболевшее было сказано и стало тихо.
– Я слушал вас с большим интересом, – сказал генеральный директор «Мофета». – Я вижу, что вы талантливые и активные люди. И это непременно пойдёт школе на пользу, если у Ольги хватит сил не дать вам разрушить её, удержать вашу активность в рамках того, что вы назвали сейчас авторитарностью. Знаете, я несколько раз в своей жизни занимал должность директора школы, в том числе и московской физико-математической, и зарубежной, дрезденской русской школы. Это очень сложное занятие, очень непростое, где от руководителя требуется не только ум, образование, но и настойчивость, уверенность в своей правоте, при этом – деликатность и многое-многое другое, всё то, что мы с вами называем интеллигентностью.
Я вижу, что ваша директор обладает вполне большинством этих качеств, а чего не хватает – нарабатывает в процессе. И активность вашего сопротивления, которого не могло не быть, говорит о том, что она не так уж авторитарна. Может быть, даже недостаточно.
Поверьте опытному директору: школе необходима некоторая авторитарность. Учителя не представляют всех тех трудностей, с которыми приходится сталкиваться директору, всех тех неразрешимых проблем, которые приходится решать, всех тех болезненных компромиссов, на которые приходится соглашаться. Ольга успешно сдала этот первый экзамен. Школа работает. А ведь в Реховоте до сих пор нашей школы не было, в то время как «Мофет» существует уже пять лет. Помните, как Черчилль сказал, что демократия – ужасная гадость? К школе это относится в полной мере. Но может быть, все вместе вы сможете придумать что-то получше. Я от всей души вам этого желаю.
Мозганов оставил учителям свой телефон на тот случай, если они уж никак со мной свою проблему решить не смогут, и удалился под аплодисменты собравшихся.
А мы остались и продолжили работать в предложенных нам обстоятельствах.
Школа и политика
Мозганов поддержал меня не в первый раз. Летом, узнав, что я намереваюсь открыть в Реховоте филиал «Мофета», активизировалась злопамятная Лена Меерович, пообещавшая, что в Реховоте я никогда работать не буду. Она вполне могла сдержать обещание, поскольку являлась директором реховотского отделения Всеизраильской ассоциации учителей-репатриантов и близкой подругой единственной русскоязычной заместительницы мэра города Мары Кнебель.
Я тогда не понимала, зачем Мозганов довольно часто ездит со мною в кнессет и знакомит с русскоязычными политиками. Среди них был и Элиэзер Фельдман, придумавший эту дурацкую ассоциацию и успешно её развивший.
– Вот, познакомься, – сказал Мозганов, – наша новая директор Реховотского отделения.
Фельдман возвышался надо мной, как гора, внезапно выросшая в одном из коридоров кнессета, и лениво слушал о школе, которую я хотела открыть в Реховоте. Ему было скучно, и рассказывать ему это было глупо. Моя голова находилась на уровне его обширного живота, и мне казалось, что я рассказываю всё это его животу, обтянутому безразмерной голубой рубашкой. Эта рубашка охраняла покой своего хозяина и не пропускала внутрь лишнюю информацию.
К себе в кабинет он нас не пригласил.
– Идём, выпьем кофе в буфете, – сказал Мозганов, – ты ведь сегодня ещё не ела?
– Понимаешь, этот Фельдман – опытный бюрократ, ещё с советских времён, – продолжил Мозганов, поставив на столик кофе и бутерброды. – Он и здесь, вступив в правильную на тот момент партию, ловко пробился в депутаты кнессета и организовал в числе прочего Ассоциацию учителей-репатриантов. Сверху, а не снизу, как мы. Поэтому у них есть надёжная поддержка, в том числе и материальная. Вот только учеников у Лены нет. А у тебя будут, я уверен. Ей родители Реховота не могут доверять. Она сама не понимает, что такое школа и зачем она нужна. Работала завучем в Ташкенте, в швейном техникуме. Это её потолок. Но и обойти её будет нелегко.
При слове «завуч» мне всё стало более или менее понятно. От завучей я натерпелась на родине и не чаяла споткнуться о такую же особь здесь.
Тогда, летом ещё, муниципалитет в лице заместителя мэра Мары Кнебель заявил громкий протест амуте «Мофет» на её намерение открыть у нас свой филиал – конкурирующую с Ассоциацией учителей-репатриантов организацию. Опытный и осторожный Тиби Айзлер организовал встречу в отделе абсорбции: он сам, Лена Меерович, Яков Мозганов и я.
В самом начале встречи, ещё только войдя в крошечный кабинет Тиби, я напоролась на кинжальный взгляд Меерович, и он пронзил меня насквозь. Я стала даже не кроликом, загипнотизированным коброй, а уже убитым, прокушенным ядовитыми зубами кроликом. Встреча проходила без меня. Я там сидела, но меня не было. Яша пытался вовлечь меня в разговор, но безуспешно – это как реанимировать уже умершего. Тиби поглядывал на меня удивлённо, он меня не узнавал, но ни о чём не спрашивал.
В конце концов, без моего участия договорились о том, что формально мы станем частью «Ассоциации». Нам придётся сдавать им собранные с родителей деньги, через их бухгалтерию учителя будут получать зарплату, сниженную теперь немного, до минимально позволенной – по настоянию Лены Меерович, и за это мы получим за их счёт, вернее, в счёт государственной поддержки амутот, – возможность ещё больше снизить оплату обучения для социально слабых семей. А Лена в отчётах будет приписывать себе наших учеников и получать ещё больше выплат от государства. И ещё: она не станет теперь гнобить нашу школу, а наоборот – позволит пожить, пока ей это удобно.
Душой же, то есть, всей учебной стороной: учителя, предметы, программы, способы обучения, – мы остаёмся частью «Мофета». О моей зарплате не вспомнили ни я, ни Мозганов.
– Что с тобой случилось? – спросил потом Яков. – Я никогда тебя такой не видел. Чем она тебя так испугала? Чем она вообще может испугать? Это ей надо тебя бояться, что, собственно, и происходит. Ты же королева. Нет, я не шучу. Ты королева, а она – непонятно кто. Соберись и работай. И перестань её бояться – это может серьёзно тебе помешать.
Мне было стыдно за моё неучастие, за сковавший меня по непонятной причине ужас, за то, что, включись я в разговор, мы могли бы добиться более выгодных условий для себя. Или невыгодных. Импульсивная, подверженная неуправляемой ярости Лена могла просто уйти, раскрой я только рот. Интуитивно я понимала, что я для неё – по непонятной мне причине – сильнейший антитриггер. Возможно, сковавший меня ужас спас нашу школу. Обойти Лену Меерович было нельзя – это поняли уже и я, и Мозганов, а Тиби, должно быть, знал заранее.
Я собралась и работала, и школа открылась и тоже работала, но бояться Лены Меерович я не перестала. Рационального объяснения этому найти не удалось, тем более, что страх – это вообще не моя эмоция, я мало чего боюсь. Но даже через несколько лет, когда я вполне укрепилась и школа тоже окрепла, пережив свои штормы и бури, и я совсем забыла о существовании своего могущественного врага, она вдруг встретилась мне на пустынной маленькой улочке. Я кивнула ей как знакомой, а Лена изменилась в лице и сказала язвительно: «Вы ещё живы?!» – и у меня по спине пробежал знакомый холодок.
Необходимая каждому «спина»
Обратно из кнессета Яков, как правило, находил мне тремп. Однажды меня подхватил солидный коренной израильтянин. Я не помню, он жил в Реховоте или ему было по дороге. В пути я рассказывала ему про школу, про бури и натиски муниципалитета, про всемогущую Лену Меерович – всё то, о чём хотела рассказать в кнессете, но никто ни разу не захотел меня выслушать. Мой спутник внимательно молчал – и вдруг остановил машину в чистом поле и предложил мне выйти. Я немного испугалась, но он вышел вместе со мной и вдруг обнял меня и поцеловал. Я вырвалась и хотела убежать. Он сказал: «Не бойся. Поехали в Реховот».
– Понимаешь, – сказал он мне, не извинившись, после нескольких минут молчания, – твоя тема вряд ли заинтересует кого-то из действующих политиков. Чтобы убедиться в преимуществах такой школы, нужно наблюдать за ней, за выпускниками как минимум лет десять, а у них выборы на носу. Неизбранный политик выпадает из обоймы, его больше нет. Да и тема детей-репатриантов скоро сойдёт на нет. Да, сегодня вы им очень помогаете, эту помощь трудно переоценить. Но завтра дети выучат иврит, подружатся с одноклассниками, будут записываться в те кружки, в какие ходят их новые друзья, и ваша школа станет их вчерашним днём. А дети вчерашний день вспоминать не любят.
Холодный душ окатил меня всю с ног до головы. Но я не могла не признать справедливость его слов.
– Если ты хочешь всё-таки заниматься своей школой, – продолжил мой странный спутник, – думаю, ты сможешь найти что-то новое, что-то важное, чего пока нет в Израиле. И самое главное: тебе нужна спина.
– Какая спина? – ошалевши, спросила я и представила себе какую-то отдельную могучую спину, идущую впереди меня.
– Защита. Тебе нужно вступить в партию.
– В какую? – опять спросила я, ещё не успевши изжить стойкую аллергию на слово «партия».
– В любую. В ту, что захочет и сможет тебя поддержать. Ну вот, мы приехали. Где тебе остановить?
В партию мне уже предлагали вступить. Тиби Айзлер даже настаивал перед выборами в муниципалитет, чтобы я вступила в социалистическую партию «Авода» («труд»), доминировавшую тогда в Реховоте. Я отказалась. Уж очень установки этой партии напоминали мне лозунги нашей родины. К тому же сам Тиби, и Лена Меерович, и Мара Кнебель были её членами.
А потом случились выборы. И, к удивлению многих, в Реховоте, где по сравнению с другими городами было не так уж много репатриантов, победила новая партия «Исраэль ба-алия» (буквально – Израиль на подъёме, или Израиль репатриантов), основанная нашими соотечественниками. И все эти люди, вся русскоязычная городская верхушка, немедленно оставили проигравшую «Аводу» и вступили в победившую партию. В суете выборов и срочного переобувания Тиби обо мне забыл, и я, к своей радости, осталась беспартийной. То есть, без «спины», если не считать Мозганова. И он до поры до времени такой «спиной» стал.
Физматшколы как образец
Слова случайного многоопытного спутника относительно необходимости «спины» прочно засели в моей голове. Я уже неплохо представляла себе устройство израильской системы среднего образования. Она мне нравилась больше нашей, и я высоко оценила её современное устройство по сравнению с прусской системой обучения. Прусская система всё ещё царила у нас на родине, будто с восемнадцатого века ничего существенного в науке педагогике не произошло. В том числе, система прославленных физматшкол вызывала у меня теперь большие сомнения.
Профессор Аузан, лекций которого я до появления интернета не могла слушать (я познакомилась с ними лет на двадцать позднее), считал, что советское образование выстроено, как лестница, которая ведёт не вверх, а вниз. Он говорил, что дети в начальной школе – живые, сообразительные – занимают одно из первых мест по мировым рейтингам. В средней школе – 34-35-е места, а высшая школа – 106-е место.
«Мофет» ориентировался именно на эту систему. На неё привычно ориентировались родители. Да и я раньше считала её самым лучшим, что может быть. Но теперь утверждения Мозганова усилили мои колебания. Он говорил:
– Тебе прежде всего надо выявлять одарённых детей и ориентироваться именно на них.
С этим согласиться было невозможно. Я возражала:
– Нет, мне необходимо развивать всех, не гасить их природную одарённость. Я ещё не знаю, как это сделать лучше, но это главная обязанность взрослых после безопасности. А тем более – учителей. Мы восполняем то, с чем пока не справляется массовая школа. Иначе зачем мы нужны? Улучшение образования меняет мир к лучшему. Это знали ещё в восемнадцатом веке и даже намного раньше.
Жаль, что тогда я не знала об идеях профессора Аузана и не могла подкрепить своё мнение утверждением известного учёного. Возможно, и Аузан тогда ещё не успел стать профессором и не задумывался о всеобщем образовании. Но много лет спустя он сказал: «Спецшколы – это снятие ренты. А рентоориентированное поведение приводит к отставанию в развитии целого общества».
Убийственный довод. Спецшколы – снятие сливок, снижающее качество молока. «Каково же тогда молоко?» – как спросил Павел Петрович Кирсанов из «Отцов и детей» Тургенева, по совсем другому поводу, правда.
То же самое, но другими словами, сказала мне реховотская учительница математики, подвозившая меня из Ашдода после педагогической конференции с участием «Мофета»: «Вы хотите отбирать только сильных учеников и учить только их. Что же тут нового? Я бы тоже смогла, но мы не имеем такой возможности. Мы обязаны учить всех».
Я не могла с нею не согласиться.
– У тебя стратегическое мышление, – возражал мне Мозганов. – А нам не до того. Нам нужна правильная тактика, чтобы выжить.
– Я больше не хочу выживать, – возмущалась я. – Навыживалась. Я здесь живу, а не выживаю, и могу позволить себе стратегическое мышление, как вы его называете.
– Да, а я не могу, к сожалению. А если бы мог, взял бы тебя научным консультантом.
И он взял меня секретарём амуты «Мофет». С этих пор я обязана была присутствовать без права голоса на всех совещаниях управления амуты и вести от руки протоколы. Дома перепечатывать набело на Максимкином компьютере и отсылать Мозганову. Теперь я была в курсе всех событий, проблем, крутых и не очень поворотов в жизни системы…
В нашем споре с генеральным директором «Мофета» он был и прав, и неправ. Почему-то я ставила вопрос как государственный деятель – на длительную историческую перспективу, а он решал сиюминутные проблемы выживания.
Потом наши пути разошлись – и не только по этой причине.
«Острова утопии»
И вот, спустя два десятилетия, мне попалась интереснейшая монография исследователей советского среднего образования, опубликованная в 2015 году.
Оказалось, что огрехи и неразрешимые противоречия нашей системы были понятны не только упрямым диссидентам, но и высокопоставленным чиновникам от образования. Недаром школу всё время перекраивали. Мы почему-то этого не замечали или не придавали значения, но после войны и до 1984 года были проведены шесть реформ. Партийные идеологи высокого ранга вполне осознавали, что государству нужны не только покорные подданные, но и знающие специалисты. А для этого ученикам следовало выполнять не завет Ленина: «Учиться, учиться и учиться», если он подразумевал заучивание готового, а завет Канта: «Sapere aude!», то есть «Имей смелость думать своей головой!». Так было написано в предисловии к замечательной монографии.
«Тех, кто думает своей головой, невозможно связать “коммунистическими узами”, и с этим ничего не поделаешь. …Попытки разрешить неразрешимое противоречие вынуждали партийную власть допускать в несвободном обществе элементы творческой свободы. Появлялись особые образовательные зоны, эксперименты – острова утопии.
Образовательные победы и трагические конфликты, к которым приводило существование островов свободы в море несвободы – вот о чем идет речь в монографии».
Не смогла я обойтись без этой длинной цитаты – так она меня обрадовала. Всё, к чему я выбиралась смутно и с таким трудом, было чётко сформулировано и оценено специалистами через много лет.
Итак, «острова утопии» – лучше не скажешь.
Я думала, как же сказывалось на учениках проживание на этих островах, то есть, учёба в привилегированных спецшколах, потом – в таких же университетах, работа в секретных и не очень НИИ, проживание в академгородках?
Один из авторов монографии Евгений Ямбург написал в заключении: «На “островах утопии” советская педагогика пыталась решить вечную педагогическую проблему – обеспечить координированный рост свободы и ответственности личности. В условиях несвободного общества это было невозможно. Но усилия выдающихся педагогов задавали вектор, который нужно осмыслить сегодня, ибо вечная педагогическая проблема потому и вечная, что встает перед каждым новым поколением». Образовательные победы и трагические конфликты, острова свободы в мире несвободы.
Через много лет после образования «островов утопии» и даже после опубликования монографии в России эта традиция продолжала существовать и существует, возможно, по сей день. Легендарная 57-я, Ломоносовская и многие другие школы, названий которых не упомню, продолжают внушать своим ученикам: «Вы лучшие! Вы не такие, как все. Вы ломоносовцы! Мы все вместе!» А уже вполне взрослые выпускники много лет спустя после окончания таких школ продолжают гордиться своей причастностью к «островам», где допускалось «расширение понятия “этическая норма”» – я цитирую защитников подобных учебных заведений в фейсбучной дискуссии. Это, по их мнению, являлось одним из главных достоинств школы. Норма обязательна для других, а для избранных норма расширена. Как расширена, в чём конкретно – ясно не было. Ясно было только одно: мы и они, наши и не наши – до боли знакомое деление на «два разряда».
Здесь мне хочется вспомнить мою добровольную «помощницу», упорно причинявшую мне добро, которое я, по её мнению, так низко оценила. Я говорю о Гале Усовой. Она утверждала, что её папа-профессор не любил выпускников физматшкол и победителей олимпиад и старался не брать их к себе в аспирантуру. Но не потому, что их понятие о норме было слишком расширено. Он, наоборот, считал их зашоренными, недостаточно свободными для науки.
Ещё более поразило меня спонтанное высказывание моей знакомой – кандидата физматнаук и жены известного профессора: «Там учились умненькие детки, они знали, что и где можно говорить». Таким образом, правильный вектор закладывал двойную мораль в юных головах. А двойная мораль общества, другими словами, расширенное понятие нормы, обусловливала невероятные парадоксы советской школы. Они тоже стали предметом изучения.
Я сама была учительницей литературы в советской школе, и мне трудно не согласиться с тем, что одним из таких парадоксов было изучение программных романов «Мать» Горького и «Молодая гвардия» Фадеева. В них и многих других школа постоянно ставила в пример ученикам подпольную борьбу, героизм подпольщиков, в то время как власть панически боялась любого самостоятельного объединения детей, тем более секретного. Развился настоящий культ пионеров-героев. Самые смелые, честные, простодушные дети, с мечтой о геройстве, начинали думать о том, как свергнуть советское самодержавие.
Утопия «коммунарского движения» оказалась столь же парадоксальной, хотя это было одобренное властью движение «пионерского актива». Об этом движении я слышала от моей близкой подруги ещё в нашей с ней далёкой юности. Она росла в Ленинграде, и ей выпала в пионерские годы удача участвовать в нём. Это была романтика, необходимая подростку. Это была живая жизнь, отличная от обыкновенной советской мертвечины. Мне нравились её рассказы, особенно в сравнении с моей пионерской жизнью, когда вся романтика ограничивалась сбором металлолома. Я очень любила собирать металлолом всей весёлой компанией, в которую превращался наш класс. А больше ничего живого у нас, пожалуй, не было.
Коммунары, как я прочла в монографии, не стремились идти поперёк советской школы. Они хотели делать именно то, чего требовала, как им казалось, советская идеология: воплощать в жизнь коммунистические идеалы, занимать активную жизненную позицию. Где тут, спрашивается, основа для трагедий и конфликтов? Разве не этого требует коммунистическое воспитание? Нет, не этого. В монографии это движение даже названо «Крестовый поход детей, который выявляет неизбежность столкновения коммунарской утопии с обществом двойной морали».
С обществом двойной морали у меня были старые счёты, и мне казалось, что наша новая система «Мофет» в чём-то двойную мораль воссоздаёт. Осмыслить эту вечную проблему, как сказал Мозганов, – не было ни времени, ни сил. Мы решали тактические задачи и совершенно бесполезно ездили в кнессет, пытаясь заинтересовать кого-то из политиков устаревшей идеей физматшкол.
Кража имени
Как-то раз, ещё осенью, сразу после нашего праздника в парке, из кнессета в Реховот меня взялся подвезти давний знакомый Якова Мозганова, молодой депутат Зеев Гейзель. Я слышала его имя и встречала иногда на мофетовских мероприятиях. Мне рассказывали, что он был типичным советским вундеркиндом, учился в интернате для одарённых детей при МГУ, потом – мехмат, как водится, кандидатская. Сейчас он тоже занимается наукой, а не только политикой.
Зеев выглядел раздражённым и некоторое время молчал. Потом сказал, что в Реховоте обитает его брат, а сам он живёт в поселении возле Иерусалима.
– Я не знал, что в Реховоте тоже есть «Мофет», – сказал Зеев.
– Нет, пока нет, но я надеюсь, скоро мы заработаем.
Я стала рассказывать историю своей борьбы за школу. Благодарила Мозганова за помощь. Я заметила, что Зееву это интересно.
– Не стоит его так горячо благодарить, – сказал вдруг мой спутник. – Он заинтересован в открытии ещё одного филиала гораздо больше, чем вы.
Меня удивил не столько смысл сказанного, сколько интонация. До сих пор никто при мне о Мозганове неприязненно не отзывался.
– А вы знаете, что означает название школы? А то, что его придумал вовсе не Мозганов? Да и саму школу организовал совсем не он.
– А кто? – спросила я растерянно.
– Совсем другие люди, которых он оттеснил и отобрал и школу, и имя.
Я слушала и не понимала. Понятные мне слова на родном языке, сложившись вместе, образовывали какие-то непонятные смыслы. «Оттеснил», «отобрал». Этого просто не могло быть. Это не могло относиться к замечательному директору «Мофета».
К счастью, мы приехали. Я сказала, что остановить можно в любом месте, я живу совсем близко.
Это был первый звоночек, который я предпочла сразу забыть, потому что поверить и запомнить было невозможно.
Второй звонок прозвенел более отчётливо. Это случилось сразу после нового года. Школа моя уже работала. Тогда Мозганов зачем-то срочно собрал директоров всех филиалов, всех основателей и так или иначе причастных. Сказано было, что необходимо принять жизненно важное решение.
Оказалось, что решение действительно предстоит судьбоносное.
Дело в том, что несколько месяцев назад в центральном тель-авивском филиале «Мофета» появилась моложавая деловитая дама Орна Ш. Дама эта служила в министерстве просвещения и почему-то проявила повышенный интерес к нам. Я всегда при своих нечастых посещениях центра заставала её погружённой в какие-то документы. Она их то ли изучала, то ли копировала, и при этом была повышенно любезна со всеми, кто появлялся там.
Яков всегда старался обратить на нашу школу внимание любого начальства как на явление новое в Израиле и весьма полезное. Таким образом он надеялся добиться для нас и для себя более высокого статуса.
Мне казалось, что появление деловитой дамы из минпроса не только даёт надежду, но и вызывает у него какие-то невнятные опасения.
– Нет-нет, – говорил нам Яков, – это хорошо для нас.
И вдруг – этот внезапный вызов.
Народу пришло много, и я далеко не всех знала в лицо и по имени. А вот на Мозганове лица не было. Явились профессора университетов, депутаты кнессета, чиновники минпроса, учителя и руководители всех филиалов. Они подходили к Якову, жали руку, обнимали его, говорили слова поддержки, уверяли в своей преданности.
Когда все уселись и была объявлена тема срочной сегодняшней встречи, я наконец поняла, в чём, собственно, дело. Говоря сегодняшним упрощённым русским языком, Орна Ш. решила отжать у Якова Мозганова готовую, функционирующую систему дополнительных школ, состоящую из двадцати двух филиалов, работающих во всех более или менее крупных городах Израиля.
Это была бомба. Орна объяснила своё решение недостаточно хорошим, точнее сказать – плохим руководством Мозганова. Она обещала в случае своей победы при голосовании активную поддержку минпроса, множество всяких льгот и преференций.
Вторым выступил Яков. Он был растерян, руки дрожали. Он говорил о трудностях создания школы, о долгом пути, пройденном вместе, о славных традициях, которые никак нельзя потерять. Он благодарил всех пришедших и просил проголосовать правильно, поскольку без победы в голосовании Орна не сможет отнять у него школу. Так и сказал: «нагло отнять».
Потом выступали гости. Не помню точно и даже приблизительно, кто и что говорил. Конечно, знакомые и друзья Мозганова были за него, а сотрудники и знакомые Орны – наоборот. Директора филиалов молчали. То ли такой поворот событий лишил их дара речи, то ли для них решение совсем не выглядело таким простым, и они хотели его обдумать.
Когда выступили все желающие и наступила тишина, директоров филиалов и отцов-основателей попросили проголосовать. Но к урне никто не вышел. И тогда председатель этого собрания объявил получасовой перерыв для обдумывания.
Мы с Лилей Маркович, методистом-математиком и директором Ашдодского филиала, вышли вместе. С ней я была знакома с самого первого моего появления в «Мофете». Мы симпатизировали друг другу, и я старалась опираться на её мнение по разным вопросам как человека гораздо более опытного и гораздо более информированного. Яков часто советовался с ней, ссылался на неё. Было очевидно, что они единомышленники.
К моему удивлению, Лиля стала много и быстро говорить.
– Я ей не верю, – сказала Лиля. – Она всех обманет и со статусом, и с высокими зарплатами. Она мелкая сошка. Ну да, муж-адвокат. Ну и что? Там у всех есть адвокаты.
Мне казалось, что для неё не может стоять вопроса о выборе. Но она совсем не говорила о Якове, а все время говорила только об Орне.
К нам подошла незнакомая мне женщина. Представилась директором филиала города Димоны.
– Это южнее Беэр-Шевы, город в пустыне Негев, – вспомнила я.
– Простите за вопрос, – сказала женщина, – но за кого вы будете голосовать?
И, не дожидаясь ответа, заговорила, какой для неё это трудный выбор. Она тоже не очень-то верит Орне, которую вообще первый раз видит. Но и Якову она тоже не доверяет. И для этого есть основания.
– Вы знаете, что он играет на бирже? – спросила она.
Нет, конечно, я этого знать не могла, а вот Лиля, видимо, знала. Именно так она молчала.
– Так вот, – продолжила наша новая знакомая, – он ведь играет не на свои деньги, которых у него нет, а на деньги амуты «Мофет». К ним у него есть доступ. Все филиалы сдают деньги, собранные с родителей, в амуту, и бухгалтерия амуты платит нам всем зарплату. Вот так. В конце прошлого учебного года он крупно проигрался, и ему не хватило денег на зарплату. Амута задолжала нам за три месяца. Нам с мужем пришлось взять ссуду, чтобы заплатить учителям, и мы до сих пор её выплачиваем. Сейчас зарплату нам платят, но долг до сих пор не закрыт. Яков только обещает. Но и Орне я не верю. Что делать? Ни за кого не хочу голосовать.
В этот момент нас позвали в зал. Я была так обескуражена услышанным, что еле сдвинулась с места.
– Мы голосуем за Якова, – вдруг уверенно сказала Лиля, и у меня не было времени попросить её объяснить неожиданное решение.
– И вы, пожалуйста, проголосуйте за Якова, – сказала она растерянной директрисе из Димоны, а та отступила на шаг и смотрела на нас отчуждённо и разочарованно.
Голоса разделились почти поровну, у Якова, правда, оказалось чуть-чуть больше, можно было бы сказать, что победила дружба. Но дружбы не было, была война.
Орна откусила у нас не только половину филиалов. Она забрала даже имя. До сих пор не понимаю, как она сумела это сделать. Это была уже не наглость, но настоящий терроризм.
Теперь уже не мы, а система филиалов, отошедших к Орне, назывались давно всем известным, авторитетным именем «Мофет», а те, что остались с Мозгановым, – получили новое, никому не известное имя – «Мафтеах». На одну букву больше: математика, физика, культура и – хинух («воспитание»).
Такая вот загогулина вышла.
Попытки судиться Яков не сделал. Или его отговорили. Нам он сказал, что это бесполезно: Орна – сотрудник минпроса, и муж её – адвокат.
Хевра ле-матнасим
Тем временем в жизни амуты «Мафтеах» произошла тихая, но значимая для нашей жизни революция. У нас появилась «спина».
Ею стала тоже амута, но совсем другого размера, веса и общественной значимости. Называлась она «Содружество матнасов», то есть домов и дворцов культуры (иврит любит аббревиатуры). Эта могущественная и почтенная амута была старше самого государства. Она стала одной из систем, заложивших основу нашей жизнеспособности.
Здесь нельзя не вспомнить о том, что еврейское население в Палестине с конца 19-го – начала 20-го века создавало не просто очаги и центры науки, промышленности, защиты и т.п., но сети, системы: армию, полицию, системы медицинской помощи, образования, науки, сельского хозяйства – и культуры. Эта готовность стать государством спасла новорождённый Израиль в 1948 году, когда сразу после провозглашения государства на нас напали все окружающие арабские страны, – и предопределила его дальнейшее процветание.
Мне неведомо, сама амута заинтересовалась нами после скандала с рэкетом сотрудницы минпроса, или это был результат неутомимой деятельности Мозганова, но мы совсем недолго провисели, как сироты над бездной. Шли какие-то закулисные переговоры, и наконец представители никому не известного «Мафтеаха», в отличие от всем известного «Мофета», были приглашены на беседу к генеральному директору могущественной амуты. На эту встречу Мозганов взял с собой Лилю как члена совета амуты «Мафтеах» и меня как её секретаря. Должно быть, то, что нас пригласили не в служебный кабинет, а домой к самому директору, значило очень много, но тогда мною оценено не было.
Мы вошли в старую тель-авивскую квартиру, обжитую, удобную, и познакомились с её хозяином Ашером Леви, тоже немолодым, уютным, как и его жилище, господином. Скорее, не господином, а товарищем, если вспомнить кибуцную социалистическую биографию большей части руководителей нашего государства. Ашер Леви, похоже, относился к этому большинству. Так выглядел он сам и его квартира, так звучала его речь. Равенство и братство, никакого высокомерия. Он рад принять такую замечательную образовательную систему в семью матнасов. Он уверен, что это содружество обречено на успех. У нас общие стратегические цели и похожие методы их достижения. Затем, во время почти ритуального в Израиле чае- или кофепития, они с Яковом обсудили некоторые подробности нашей будущей совместной деятельности, больше для порядка, как я поняла, и мы тепло распрощались с хозяевами.
На обратном пути Лиля показалась мне озабоченной. Она и раньше во время беседы пыталась задавать Ашеру какие-то конкретные вопросы, но Яков незаметно гасил её активность. И сейчас ей хотелось поговорить, задать эти вопросы Якову, и теперь Якову приходилось отвечать.
У меня вопросов не было. Я слишком недолго прожила в Израиле, всего два с половиной года, чтобы понимать сложные деловые взаимоотношения. Я поняла только, что амута «Мафтеах» теперь будет сдавать деньги, собранные с родителей, в «Содружество матнасов», и бухгалтерия этой амуты будет выплачивать зарплату всем, включая Якова. Центральная амута будет также определять размеры зарплат, условия проведения различных мероприятий, скидок для социально слабых и тому подобное. Моё положение останется практически прежним. Моя школа и раньше не относилась к бухгалтерии «Мофета-Мафтеаха», а пользовалась услугами городской амуты. Теперь же нас прикрепят к одному из матнасов, к его бухгалтерии, и для нас, как я поняла, фактически ничего не изменится.
Яков торопился. Он привык ковать железо, пока горячо. Он помог мне открыть отделение нашей школы в Явне, маленьком городе возле Реховота, известном в древности своей раввинской академией. Здесь это прошло гладко, гораздо проще, чем в нашем городе. Начальство оказалось приветливым, матнас предоставил нам помещение, коллектив учителей был сформирован. Об учениках тоже заботиться не пришлось – все взял на себя матнас. Наши учителя теперь были заняты четыре раза в неделю: два дня в Реховоте и два дня в Явне, выросли их зарплаты, и мне тоже стали платить треть ставки от полной зарплаты координатора. Зарплата эта была маленькой, меньше средней по стране, а мои две трети – в Реховоте и Явне – сущие копейки. Но должность моя в матнасе теперь называлась «ракезет лемида» – «координатор обучения» – и звучала весьма значительно.
Летом Мозганов договорился об открытии нашего отделения в большом городе Ришон-ле-Ционе («Первый в Сионе»). Мы устроили в их матнасе кайтану, а с первого сентября у нас там уже работала школа. Ришонский матнас не соглашался на отведенные для них дни нашей работы во вторник и пятницу, поскольку пятница – выходной день и для родителей, и для матнаса. Яков предложил мне передать явненский филиал местной активистке, а за собой оставить Ришон как более перспективный по составу населения и матнасу. Я не спорила. Я так мало тогда понимала сама и так доверяла Якову, что полностью положилась на его опытность.
Спустя несколько лет я бы так легко не согласилась. Ведь в Явне у нас были налажены уже отношения с матнасом, мы познакомились с родителями и детьми, и мне трудно было объяснить учителям, почему необходимо их оставить. Я бы сказала Якову, что в Явне вовсе не бесперспективно. Там строятся новые жилые районы, их заселяют молодые семьи, и наша школа может стать именно тем, что повысит для них привлекательность этого города. Ведь наша школа является «дополнительной», а дополнять нужно в первую очередь в таких городах как Явне и Димона, а не Ришон и Тель-Авив.
Но вряд ли он услышал бы меня и спустя несколько лет. Яков торопился. Он и раньше не медлил, но сейчас он торопился особенно. Ему нужны были всё новые и новые филиалы – и все равно где. Но лучше, конечно, в Тель-Авиве, Ришоне, Реховоте, Иерусалиме. Орна тоже не спала. Она пыталась отвоевать у Якова хотя бы часть оставшихся с ним школ. И небезуспешно. Несколько директоров польстились на её обещания лучших условий и перешли к ней. Мне она тоже звонила, настаивала на встрече, предлагала не горы золотые, конечно, но маленькие надёжные горки в виде постоянства в системе минпроса и гарантированной пенсии. Однако вопрос этот я закрыла давно и даже встречаться с нею не стала.
Мапат – математика, физика,
тарбут (культура)
Новая амута «Мапат» возникла волей Якова Мозганова из прежней амуты «Мафтеах», возникшей из остатков амуты «Мофет», отобранной у Якова рэкетиршей Орной Ш. Мудрёные превращения не были понятны даже мне, присутствовавшей на всех заседаниях прежней и новой амутот и писавшей все протоколы. В учредителях опять значились уважаемые люди: действующие политики, крупные учёные. Произносились правильные слова, обозначались высокие цели. Однажды Яков сказал, что мы обязаны развивать каждого ребёнка на его уровне. Не так давно именно за эту мысль он обозвал мои мозги стратегическими, то есть – бесполезными.
– Мы разве больше не считаем главным выявлять одарённых детей и заниматься преимущественно ими? – спросила я у Лили, гораздо более близкой к Якову и неизмеримо более искушённой в бюрократических играх. – Зачем эта новая амута?
– Ну что ты, как маленькая? – ответила риторически Лиля. – Неужели непонятно? Для каждого дела нужны деньги. А Яша замахнулся на очень большое дело, и ему нужны очень большие деньги. Вот и отделения наши открывает на каждой кочке. А мы их ни обеспечить учителями, ни контролировать не можем.
– Он и в прежней амуте это делал. Зачем ему «Мапат»?
– «Мафтеах» входит в состав Объединения матнасов. Все деньги, приходящие в него, поступают в их бухгалтерию и контролируются только ими.
– Я это знаю. Но ведь «Мафтеах» получает от Содружества больше, чем туда отдаёт. И все провозглашённые цели в равной степени достижимы или недостижимы в прежней амуте.
– При чём здесь цели? Яша сам хочет контролировать поступающие деньги. Он игрок, я тебе говорила. Он хочет играть на бирже, надеется разбогатеть. А в Объединении он просто получает свою небольшую зарплату. Теперь все прежние отделения останутся в «Мафтеахе», он не сможет их забрать, а новые открывать будет в «Мапат», и контролировать денежный ручеёк будет сам Яша. Он очень на это надеется. Что тут непонятного?
Непонятного было много. Мне казалось, что Ашер Леви, гендиректор Содружества, протянул нам, вернее, Якову руку помощи в критический момент. Ведь если бы Яшу заменили Орной, мы могли бы этого даже не заметить. А сейчас Яков обходит его. Обманывает, по сути.
– Да ладно, – сказала умудрённая жизнью Лиля. – Не морочь себе голову. Ашер справится. К тому же оба твои отделения остаются в «Мафтеахе». И не думай плохо о Яше. Ведь это он организовал и, по сути, дал нам работу, дал возможность заниматься тем, чем мы хотим и что умеем делать.
Да, именно так. Наверное, Лиля была права. Но впихнуть всё это в мою бедную голову я не могла. Мне казалось, что Яша негодяй и подлец, что я влезла в какую-то грязь. И тут же вспоминала, что мы с ним друзья, в чём он постоянно меня уверял. Что благодаря ему я получила не только бесценную возможность самореализации, но и возможность помочь своим и ещё многим другим детям. Ведь на самом деле наши школы стали тем мостом, который помог очень многим войти в новую жизнь с минимальными потерями.
И то, что они друзья с Лилей, вообще не вызывало у меня сомнений.
Но если мы друзья, я обязана сказать Яше о своих сомнениях, о своём несогласии с его поступками или словами. И я говорила ему что-то, далеко не всё – всё почему-то было невозможно. Задавала вопросы не всегда кстати. То есть становилась всё более неудобной.
Лиля тоже говорила, тоже задавала вопросы, вносила неудобные предложения. И когда это переросло простое неудобство, стало чем-то большим, возможно, опасным для него лично, Яков избавился от нас обеих, сначала от меня, а потом и от Лили.
В конце учебного года правление ришонского матнаса неожиданно сделало нам подарок, просто царский подарок во всех смыслах этого слова. Нам предложили отметить окончание учёбы в бассейне. Предложили внезапно, иначе я бы предупредила родителей и взяла с собой купальник. Замдиректора матнаса пришла на наше торжество и объявила. Дети визжали от радости, будто никогда раньше не видели бассейна. Родители сетовали, что не взяли с собой купальники. Но не отказываться же из-за этого?
Мы перебрались в бассейн. Он весь был наш на целый час. Дети и папы пошли плавать, а я и мамы радовались за них по краям бассейна.
В этот момент зазвонил мой телефон. Звонила Лиля и каким-то дрожащим, не своим голосом просила меня немедленно приехать. Я знала, что сейчас она как член правления амуты «Мапат» должна быть в Тель-Авиве на их заседании. Я с недавних пор там не присутствовала, поскольку не являлась больше секретарём. «Мне так жаль, – сказал тогда Яша, – но ты ведь, по сути, относишься к “Мафтеаху”». Я не стала напоминать ему, что совсем недавно это не только не мешало, но было крайне желательно, что я почему-то была нужна новорождённой амуте. А теперь амута подросла, окрепла и могла обойтись без меня.
– Я никак не могу, – шёпотом сказала я Лиле, – я не могу бросить детей в бассейне.
– Ты не можешь меня оставить, – плачущим голосом просила Лиля. Я никогда не слышала у неё такого голоса. Я вообще не представляла, что Лиля, такая большая, уверенная в себе, может плакать. – Он убирает меня из правления. Все против меня. Я прошу, приезжай скорее, до голосования. Скажи им хоть что-нибудь.
– Лиля, у меня дети в воде. Это наша последняя встреча в учебном году. Как можно их оставить? И кому там я буду что-то объяснять? К тому же, пока я на двух автобусах приеду из Ришона в Тель-Авив, заседание закончится.
– Не закончится, – плакала Лиля. – Дети с родителями. И там есть спасатели. Приезжай скорее, я не знаю, что со мной будет.
Мне никак нельзя было уйти. К тому же, я не видела спасателей. Их не могло не быть, просто я их не видела.
Телефон зазвонил опять.
– Ну, где ты, – плакала Лиля, – приезжай скорее, я этого не выдержу.
– Мне необходимо срочно уйти, – сказала я двум стоящим рядом со мной мамам, потому что больше сказать было некому: начальство разошлось по домам.
«Господи, что я наделала, – думала я уже в автобусе. – Я не должна была уходить. К тому же, это совершенно бесполезно… Но Лиля? – думала я, уже пересев в тель-авивский автобус. – Разве могу я сейчас её бросить?»
В комнате для заседаний школы «Шевах-Мофет» за огромным овальным столом сидело правление амуты «Мапат», уважаемые люди, наши соотечественники: известные профессора, члены администрации «Шеваха», несколько директоров вечерних школ, с которыми мы работали много лет. Лиля. На неё старались не смотреть. Мы не только вместе работали, мы жили этой работой. «Ведь мы друзья», – любил повторять Яша.
Сейчас мне показалось, что они сидят на сцене, и у каждого имеется здесь своя роль в пьесе, написанной Мозгановым. Яков держался достойно и невозмутимо. Его амплуа «благородный отец» не позволяло ему держаться иначе.
Выглядело всё так, будто ждут только меня. И это ожидание, даже не такое долгое ожидание, вообще не могло случиться само по себе. Оно наверняка было тщательно прописано в пьесе. Но пришло это в мою обалдевшую голову не тогда, а много позднее.
– Неужели это правда? – спросила я. – Я не могу поверить. Лиля больше не нужна? А ведь никто из вас не сделал для этой школы больше, чем она.
– Спасибо, Оля, – поспешно сказал Яша. – Мы можем перейти к голосованию. Кто за то, чтобы освободить Лилю Маркович от обязанностей члена правления амуты «Мапат»?
Уважаемые люди подняли руки. Все без исключения. Замешкалась только Лина Кондратьева из Ариэля. Она ждала, похоже, что я отвернусь. Но я не отвернулась, и она подняла руку.
– Единогласно, – подвёл итог Яков. – Запишите в протокол.
Лиля тихо рыдала, закрыв лицо руками. Крупная пожилая женщина, математик, прекрасный методист, плакала как ребёнок. Слёзы текли сквозь пальцы, капали на стол.
– Яша, да вы Цирцея, – сказала я тихо перед тем, как уйти. – Вы просто Цирцея, – повторила я громко уже в дверях. – Ведь все эти люди ещё недавно были людьми.
На мои слова не прореагировал никто. Я слышала, что они облегчённо заговорили о своём, как только я вышла. Возможно, они забыли, кто такая Цирцея, любительница превращать людей в свиней.
И Лиля со мной тоже не вышла.
И мне сейчас кажется, что всё это было подстроено, что все, кроме меня, знали это. Уж очень нелепа была вся конструкция, начиная от внезапно появившегося бассейна. И Лилина отстранённость после рыданий и взываний, как к последней надежде. И ожидание почтенным собранием в течение почти двух часов моей скромной особы непонятно для чего.
Нет, Лиля не умерла тогда от огорчения и обиды. Она умерла через несколько лет от инфаркта. Возможно, тогда у неё тоже случился инфаркт, и она переходила его на ногах. У меня тоже примерно в то же время совершенно случайно была выявлена страшная болезнь.
«О, как убийственно мы дружим!» – сказал бы Тютчев, если бы узнал эту историю.
Мои школы пока оставались в «Мафтеахе», поэтому не сразу, через два года, в Ришонском матнасе, мне сообщили, что Объединение больше не дотирует наш проект. Окупаемыми мы так и не стали, и поэтому в новом учебном году нашей школы у них не будет.
– Нет, – сказала я замдиректорше матнаса, сообщившей мне убийственную новость. Эта молодая дама всегда была приветлива и доброжелательна ко мне. – Нет, этого не может быть. Наш проект рассчитан на новых репатриантов. А репатриантские проекты всегда дотируются.
– Ну да, – неожиданно зло возразила мне начальница – вы всё ещё репатрианты, вечные репатрианты, и вам все всегда должны доплачивать.
Я вспомнила, как однажды в секретарской она рассказывала, как они в составе большой алии из Марокко прибыли в Израиль и много месяцев жили в палатках. Она тогда была ребёнком, а её мама беременна младшим братом. И когда брат родился, они продолжали жить в палатке. И вдруг выпал снег, которого они никогда не видели. Было очень холодно и очень весело. Отец работал на простой тяжёлой работе, и только через полгода они смогли переехать в съёмную квартиру. Израиль ещё не стал богатой страной, и все надеялись только на себя.