Финал
Люба ходила на станцию пешком, через поле. Сорок минут в один конец. Дождь, снег, ветер, зной. Зато движение. Зато воздух. (Автобуса не дождешься, а дождешься, не втиснешься.) Лицо у Любы было обветренное, темное, руки еще темнее, а прочее тело – розовое, нежное. Светло-русые волосы она красила в рыжий цвет. Один знакомый интеллигент, дачник, когда заходил в «Пятерочку» (он всегда становился к Любе в кассу), говорил, что Люба – Огненная планета Марс.
Вообще-то Любу звали Катей, Люба – это прозвище, за влюбчивость. Прозвище приросло, прежнее имя забылось.
Муж Любы Виктор трудился в автомастерской за школой. К влюбленностям жены относился снисходительно, они казались ему детскими. Люба любила издали; актеров или певцов (или какого-нибудь вдруг ученого из телевизора). Увлекалась, как сказали бы в другие времена. Чувства остывали, Люба удивлялась, что ее так уж притягивало в человеке, которого она если и видела живьем, то из зрительного зала или в толпе поклонников, когда он выходил, к примеру, из служебного входа. Любе становилось скучно и грустно.
Влюбленности стоили, конечно, денег (билеты на концерт, скажем), но Виктор не возражал.
Жили. Работали. Ходили в лес за грибами. Растили сына Тихона. Мальчик был хороший, покладистый, но задумчивый, при задумчивости глаза его становились невидящими, уши неслышащими, как будто Тихон засыпал наяву, а если растолкаешь и спросишь, где он был, что наблюдал, ответа не получишь.
Как-то раз она влюбилась в одного актера. Точнее говоря, в его сериального персонажа. Люба особо не различала актера и его героя; и была права, как выяснится. Актера звали Никитой. До сериала он был фигурой малозаметной, играл ничего не значащих персонажей.
Продюсер углядел его в мосфильмовской столовой. Он стоял за Никитой в очереди на раздаче. Никита сказал раздатчице что-то вроде: две пожарские котлеты, будьте добры, спасибо большое. Ничего особенного, но продюсеру понравилась Никитина вежливость, как будто врожденная, типа аристократическая, типа тысячелетняя, выдержанная вежливость, которая не напоказ, а навсегда, изнутри, а не снаружи. И так далее, и тому подобное. Можно почитать в разных интервью, которые впоследствии давал продюсер.
Во время их исторической встречи в столовой Никита играл благородного лорда на обочине сюжета в малоизвестной викторианской пьесе в одном крохотном театре. И лордово благородство к Никите приросло.
Никита благополучно прошел пробы и получил главную роль. Роль ему удалась, сериал полюбился публике и даже критикам. Сценаристы назвали героя так же, как и актера, Никитой. Можно сказать, в его честь.
Никита выдуманный был медиумом. Покойники являлись к нему призраками и просили уладить свои земные дела. Большинство просителей он знал при их жизни. Кого-то близко, кого-то в лицо (человек из автобуса). Призраки просили подсказать родственнику, где лежат деньги, просили найти и сжечь письма (бумажные, да), кто-то умолял спасти жену от злого человека, бывшего друга (как в фильме «Призрак», да), кто-то уговаривал присмотреть за собакой, а кто-то очень-очень хотел смерти своего врача-убийцы, но от таких поручений Никита отказывался решительно, как бы ни донимал его призрак.
Сценаристы выдумывали, режиссер ставил, оператор снимал, актеры играли.
Повторю: Никита сам по себе был почти никто. Не сказать, что пустое место, это уж слишком, но что-то совсем невыразительное. Что-то вроде холста или подмалевка на холсте. Что-то вроде непроработанной заготовки. И потому, наверное, его актерский диапазон был широк. Никита впитывал образ. Даже смутно прописанный герой в его исполнении обретал смысл, значение, объем, обзаводился тенью, прошлым, судьбой.
Во время работы Никита находился под влиянием героя, как бы нес его в себе. Отчасти оставался с-ним-в-себе даже вне съемочной площадки. Даже после окончания проекта герой, как заразная болезнь, не оставлял его и мучил некоторое время.
К примеру, все его чувства, пока он был занят ролью медиума, обострились. И слух, и зрение, и обоняние, и осязание, и какое-то даже предвидение (вот сейчас выйдет из-за угла женщина в синем плаще, и так точно, выходит). Но самый удивительный случай был сон про школьного приятеля Леву.
До восьмого класса Никита и Лева жили в одном доме, Никита в третьем подъезде, а Лева в девятом. Ездили одним троллейбусом в школу. Левка растолковывал какие-то задачи, казавшиеся Никите умопомрачительной чепухой. И вот Никитиной семье наконец-то удалось приобрести трехкомнатную квартиру на Соколе. Никита давно мечтал о своей собственной комнате, она ему как-то раз приснилась в виде бескрайнего зала в рыцарском замке. В камине пылали целые поленья.
Свет и тени, мерцание, трепет. Кресло с высокой спинкой. Никита сидит в кресле, смотрит в огонь, чувствует тепло.
Переехали в августе 2008 года. Никита обосновался в своей комнате (двенадцать квадратов, но свои, личные!), был счастлив, прилепил к стене найденную на улице стародавнюю почетную грамоту. Грамота была надорвана. Никита подклеил разрыв с оборота бумажной полоской. Восстановил целостность.
«Почетная грамота Миле Андреевне Антоновой за первое место в социалистическом соревновании».
1963 год. Никита явится на свет Божий через тридцать лет. И вот он держит в руках кусочек 1963 года, как будто перо давно улетевшей птицы.
В сентябре Никита отправился в новую школу. Леву больше не встречал, не вспоминал. И вдруг, спустя пятнадцать лет, он Никите приснился.
Лева-школьник. Смотрел на Никиту. Молчал. Они стояли вдвоем на старом футбольном поле за школой. Трава, тишина, неяркое, в дымке, небо.
Никита (под влиянием роли медиума) посчитал сон тревожным знаком. С Левой что-то случилось, так думалось, Лева просит помочь.
Никита поискал его в интернете, не нашел, поискал других ребят из старой школы, нашел несколько человек в соцсетях. Первой откликнулась Олечка Крымова, вот фрагмент ее сообщения (опустим восторги по поводу Никиты и его актерских работ):
«<…> Лева умер в десятом классе, утонул в речке, там дача у них была недалеко. И речка спокойная, я ее видела, мы сблизились после девятого класса там у них. Как я пережила, не знаю, сейчас вот сижу и плачу. Это его фотография. Посмотри, ты его таким не видел. Я снимала. В Москве. Лялина площадь. Мы там любили гулять».
Больше Лева не снился. Как будто только и хотел, чтобы Никита посмотрел на него на фотографии.
После сериала про медиума Никите предложили новую роль – маньяка-убийцы. Страшно было соглашаться. Но и отказаться нельзя. Сегодня откажешься, завтра ничего не предложат. Никита принялся изучать вопрос. Посмотрел «Молчание ягнят», посмотрел «Семь», посмотрел первый сезон «Декстера» и все сезоны «Ганнибала». По рекомендации продюсера Иннокентия. До сих пор Никита фильмы про маньяков выключал сразу (если вдруг наталкивался), был, как шутил Иннокентий, девственником.
Иннокентий обещал, что, посмотрев фильмы, прочитав популярные научные статьи (в них объясняли, как работает у маньяка голова, что там у него сбоит, что заставляет убивать), Никита легко войдет в роль.
«Ты же все впитываешь, у тебя границ нет», – уверял Иннокентий.
Не тут-то было.
«Границы есть, – отвечал Никита (они переписывались в мессенджере). – Героя не вижу. Нет резкости».
«Устрою тебе встречу с настоящим маньяком».
Никита не отвечал.
«Ты где, ау!»
«Страшновато».
«Преодолеешь».
И вот они покатили на громадном черном джипе продюсера Иннокентия из Москвы, километров за сорок (направление я не скажу, не хочу подводить Иннокентия). Ехали в воскресенье. Машин в область мало, а вот в Москву уже много. Они потом долго тащились обратно, два с половиной часа против получаса, неслабая разница. Время такая штука, может растянуть пространство, а может сжать. Скажем иначе: пространство, то расширяясь, то сжимаясь, пульсируя, так сказать, порождает (генерирует) время. Или наоборот? Запуталась, прошу прощения.
Вернемся к маньяку. Он ждал Никиту в кабинете следователя районного отделения милиции. Вот так запросто сидел и ждал. Правда, в наручниках. И решетки защищали окна. Следователь – знакомый Иннокентия – когда-то консультировал детективный сериал, там действие разворачивалось (то разворачивалось, то сворачивалось, прямо как пространство-время) в области, в межеумочном месте (не Москва, не провинция, не пойми что). Про эти места я могу говорить бесконечно: про их бедность, уныние и глушь, про дороги, склады, рынки, кладбища, торговые центры, про рябины в палисадниках, про высокие заборы, про бесшумных кошек всех мастей, про кареглазых людей из Средней таинственной Азии, про древние автобусы, про замызганные электрички, про гул шоссе, про мерцание звезд. Но не буду испытывать ваше терпение. Тем более что все так быстро меняется, я не поспеваю. Пытаюсь описать какую-нибудь остановку в поселке на краю шоссе, а ее уж нет. И поселка нет. И шоссе куда-то подевалось. Да и меня нет, а вместо меня кто-то другой, с тем же именем и фамилией, паспортом, и местом работы.
Итак, маньяк ждал Никиту.
– Говорить он не будет, – предупредил следователь, пока шагали по мрачному коридору, пока стояли у той самой двери, за которой молчал маньяк.
– Немой? – тихо спросил Иннокентий.
– Никак нет. Не желает говорить.
– Странно, – едва слышно (вдруг маньяк за дверью услышит) произнес Никита, – я читал, что они любят говорить. Это для них такое облегчение, взять и все выложить, раз уже попались.
– Ну, всяко бывает.
– А что он… делал?
– Душил. Черноволосых молодых женщин. Полненьких.
– Он? Без сомнения?
– Во-первых, одна выжила и узнала. Он оказался человеком в наших местах известным. Сантехником из ЖКУ. Во-вторых, экспертиза. Следы ДНК, все такое. Ну, входим?
Никита кивнул, и дверь перед ним отворилась.
И вот он сидел и смотрел на маньяка. Маньяк же смотрел в стену. Его и Никиту разделял стол.
Невысокого роста человек, смуглый, лысый, лет сорока. По имени Султан. Не брился несколько дней. Футболка на Султане серая, с надписью на груди: À l’ombre des jeunes filles en fleurs. Название французского романа, который Никита так и не дочитал когда-то. Хорошая надпись для футболки. Перевод: «Под сенью девушек в цвету».
Никита смотрел на Султана и ничего не мог высмотреть.
Султан таращился в стену. Скучал как будто. И вдруг взглянул прямо Никите в глаза. И Никита почувствовал этого человека. Как будто проскочил в него. Как-то так.
Следователь сказал, что время вышло. Проводил Иннокентия и Никиту к черному джипу и отправился в столовую. Поел, вернулся в кабинет, снял с Султана наручники. По правде сказать, сантехник Султан никаким маньяком не был. Менял трубу в квартире следователя, устроил потоп, за что и сыграл перед Никитой молчаливого маньяка.
Но для Никиты Султан оказался маньяком настоящим. И душу его больную Никита почувствовал. Вот ведь что. Погружение, так сказать, состоялось.
Поначалу герой Никиты был санитаром, спокойным, безотказным. Он работал в ортопедическом отделении, возил неходячих в коляске или на каталке (поднимал с койки, усаживал в коляску или перекладывал на каталку и вез, к примеру, в операционную или в морг, всякое случалось). Убирал и мыл судна, менял подгузники, мог и покормить с ложечки, если требовалось. Да мог и укол сделать, хотя это в его обязанности не входило и даже было против правил. Не санитар, ангел.
Убивал же он неизлечимых. Как бы доставлял их души в мир иной. Не санитар, Харон, с вечным сном на кончике иглы.
Однако сценаристы переписали, назначили Аркадия (так они назвали маньяка) врачом-терапевтом, тонким ценителем музыки. И врачом он был, конечно, прекрасным, вдумчивым, деликатным. Не одну жизнь спас. Убивал же он обладателей отвратительных ему голосов. Не только певческих, но и обыденных, какими люди меж собой говорят. В электричке, к примеру, или в кафе, или посреди (опять же, к примеру) улицы, общаясь по телефону, нередко во весь голос.
Аркадий душил свои жертвы, предварительно надев на руки резиновые перчатки. Сценаристы придумали ему способность к гипнозу. Так что сонный укол не требовался. Достаточно было взглянуть человеку в глаза (в душу). И человек покорялся его воле.
Никогда-никогда Аркадий не убивал своих пациентов (а голоса случались препротивнейшие, можете не сомневаться). Умел себя сдержать. Потому и оставался неуловим. Догадаться о связи между жертвами не представлялось возможным.
Всем нравились сценарии каждой серии, за исключением финальной. Никак не удавалось придумать что-то стоящее под занавес. Тем не менее, съемки начались. Теплилась надежда, что в конце концов что-нибудь само придумается.
Между тем Люба (Огненная планета Марс) узнала на фанатском форуме о привычке Никиты бегать по утрам на ВДНХ. В отдаленном месте, у прудов. Там, где большие красные утки не боятся выходить на ухоженные зеленые газоны. Там, где тревожно кричат белые чайки. Там, где белки перебегают дорогу. Там, где кошка Ася из Музея кино ходит и смотрит светящимися очами. Короче, там, где рай.
Люба разглядывала выложенные на форуме фотографии Никиты, бегущего то по берегу возле фонтана «Золотой колос», то мимо розовых кустов, то по дорожке под соснами вдоль ограды ботанического сада. Время съемок всегда указывалось раннее. Не позднее восьми утра.
И вот Люба купила спортивные шорты, майку, кроссовки и принялась мотаться на ВДНХ каждое утро, как на работу. Бегала, останавливалась, оглядывалась, вновь бежала мелкой трусцой. Погода стояла чудесная. Сирень отцветала. Умиляли махонькие стремительные трясогузки.
Однажды Люба бежала по дорожке под соснами, единственный человек во всем обозримом пространстве. Бежала, устала и села на скамейку передохнуть. Дятел стучал. Солнце просвечивало сквозь ветки. Люба сидела спокойно, ни о чем не думала, ничего не ждала.
Из-за поворота показался Никита.
Люба смотрела на него.
Вот он бежит. Приближается. Пробегает мимо. Удаляется.
Люба вскочила и бросилась за ним. Догнала. Побежала рядом.
Никита покосился на нее. Ничего не сказал. Побежал быстрее.
Люба тоже побежала быстрее. Не отставала. И вдруг споткнулась, упала, вскрикнула.
Никита остановился. Посмотрел на лежащую Любу. Вернулся.
– Все в порядке? Может быть, вызвать скорую?
– Нет, спасибо, это я от испуга, сейчас поднимусь, сама виновата, ринулась за вами, как дура.
Никита смотрел на Любу ошеломленно. Ее голос показался ему небесным, ангельским. Такой голос не мог принадлежать этой вульгарной крашеной тетке.
Никита спросил (лишь бы вновь услышать ее голос):
– Уверены?
– Все хорошо, да, да, уже встаю.
Никита подал ей руку.
И Люба ухватилась за его руку, поднялась.
– Спасибо, мне так неловко.
Никита подумал, что не может ее вот так тут оставить с этим волшебным, нежным, душу тревожащим голосом.
Такой голос, – подумал Никита, – не может быть в таком теле. Это тело – тюрьма. Голос надо освободить, выпустить наружу.
– Я вас провожу, – решил Никита.
– Куда?
– Куда скажете.
Люба смущенно молчала.
– До метро? – предложил Никита. – Да?
– Да.
– Леоновской рощей пройдем. Там сейчас птицы поют. Как сумасшедшие.
В тот самый миг, когда Люба ухватилась за крепкую руку Никиты, ее сын Тихон очнулся от задумчивости и посмотрел на отца испуганными глазами. Виктор его взгляд не заметил, был занят делом, менял колесо на стареньком «мерсе». Тихон смирно сидел на табуретке возле кухонного стола, сосланного из их дома за ненадобностью. На столе стояла жестянка с шурупами. Тихон вынул шуруп, постучал им о столешницу и вновь забылся.
Тем временем Никита и Люба покинули территорию ВДНХ через проход Лихоборы-2. Перебежали Сельскохозяйственную улицу. Пересекли зеленое поле (небо над полем высокое, просторное, круглое). Вошли под зеленые своды.
Дорожка привела их к мосту.
Под мостом текла небольшая речка Яуза. Они остановились и стали смотреть вниз на ее течение. Никите вновь захотелось услышать чудесный голос.
– На что похожа река?
Люба молчала. Не знала, что ответить. Никита задал простой вопрос:
– Вы умеете плавать?
– Нет.
– Это хорошо.
– Почему?
Никита не отвечал.
– Почему?
Он молчал.
Любе вдруг стало не по себе рядом с ним. Она посмотрела на реку. Голова закружилась.
Тихон в этот миг вскрикнул:
– Мам!
Отец обернулся.
– Ты еще не очумел здесь торчать? Поди на воздух. Только на дорогу не выбегай. Ну, вперед. Движение – жизнь.
Мальчик поднялся с табуретки и поплелся из мастерской наружу. Яркий свет ослепил его.
Вечером Никита написал продюсеру Иннокентию следующее сообщение:
«Финал надо сделать так. Аркадий слышит не мерзкий голос, а прекрасный. Волшебный. Где-нибудь в парке. Он оборачивается и видит обладательницу этого прекрасного голоса. Невзрачную тетку с какими-то дикими красными волосами. Тетка ему отвратительна. И он решает ее задушить. И таким образом освободить чудесный голос из некрасивого тела-тюрьмы. И вот он ее душит и вдруг ясно понимает, что убил не только тело, но и голос, что голос вне тела не существует, что он уже никогда его не услышит. Никогда-никогда-никогда».
«Интересно, хотя не очень понятно, отчего он вообще решил, что голос останется, что он его сможет слышать. Весь предыдущий опыт говорит об обратном: голоса исчезают. Собственно, ради этого наш Аркадий и убивал. Чтобы противные голоса исчезли. И вдруг он решил убить, чтобы голос остался. Хотя и прекрасный. Как-то это сложно».
«А если под конец предпоследней серии он вдруг начнет слышать все эти противные голоса убитых им людей? Если они вдруг к нему вернутся? Начнут мучить».
«Вот это пусть и будет финал».
Финал сериала имел грандиозный успех.
Люба его смотрела одна, муж и сын уехали в Москву, на футбольный матч. Виктор считал футбол лучшим изобретением человечества. Тихону тоже хотелось полюбить футбол, но пока не получалось. Люба в футболе не смыслила.
Как ни удивительно, она не написала о встрече с Никитой на ВДНХ, сдержалась. Пусть будет тайна.