64(32) Нателла Болтянская

                   Бабушкин каприз

  -1-

 Осталось всего шестеро. А никаких ответов на свои вопросы она не получила. Старая дама прикусила фильтр незажженной сигареты. Курить она бросила давно и трудно, под жестким давлением доктора. Но возможность хотя бы держать сигарету в зубах отвоевала.

 Эта троица состояла из ее бывших соотечественников. Тогда у одного погибла жена, двоих ранило… А вдруг именно от них она сможет добиться того, что и сама даже не умела толком сформулировать. Что такого особенного в тех, кто тогда выжил? Шансы ведь были равны… Сегодня у нее болело в груди ничуть не меньше, чем двадцать пять лет назад. С каждой такой встречей она надеялась, что, наконец, найдет ответ и успокоится. А облегчения не наступало.

 -2-

 Машина остановилась. Водитель нажал кнопку в телефоне и, когда ему ответили, произнес: «Наруџба педесет седам стигла молим»[1].

 Ворота открылись. Автомобиль въехал во двор и на небольшой скорости двинулся к дому в глубине сада. Вдоль дорожки росли кусты с белыми цветами. Над ними – пальмы. В глубине мелькнуло голубое зеркало бассейна. Четыре колонны у входа. Из-за них вышла темноволосая молодая женщина в бежевом платье без рукавов. Свой айпад она держала, как пиалу на востоке – расслабленными пальцами. Он отметил красивые ноги. Хотя щиколотки тяжеловаты… Лицом ‒ ничего особенного. А вот звучный низкий голос был хорош. Она заговорила по-русски:

‒ Здравствуйте, Андрей Максимилианович, добро пожаловать на виллу «Лирик»!

И он вдруг отчего-то заволновался. Словно в висок куснул комар, оставив острый зуд, отдающий болью в затылок. Тем временем молодой серб вышел из-за руля, открыл дверь пассажиру и достал из багажника его бирюзовый алюминиевый «Туми». Несвижский сделал два шага навстречу молодой женщине и с высоты своего роста посмотрел на ее темную макушку. Ему нравились эти современные стрижки с тщательно выверенным беспорядком на голове. Но тревога не проходила.

‒ Как вас зовут? ‒ спросил он.

‒ Нора. Это я заказывала вам билеты.

 Андрей Максимилианович достал из сумки приглашение. Нора кивнула, не посмотрев на распечатанный мейл, и продолжила:

 ‒ Я провожу вас в вашу комнату.

У нее был довольно сильный акцент, и «р» она выговаривала жиденько, по-английски. Нора потянулась к его чемодану, Несвижский жестом остановил ее. Они прошли на галерею с внутренней стороны дома. Все-таки щиколотки могли быть и поизящней… Повернули направо. Декоративная решетка отделяла от галереи крошечный дворик, в котором уместились кресло и стол из ротанга. Нора открыла дверь комнаты и, посторонившись, пропустила Несвижского внутрь. Сама зашла следом.

 Конечно, это не было безликим гостиничным номером. Полосатый шерстяной плед в кресле. Ковбойская шляпа на вешалке. Фотографии на стенах нетиповые, хотя на одной из них – прямо комсомолка, спортсменка и красавица из юности Несвижского. Он засмотрелся на нее и прослушал, что говорила Нора.

‒ Простите, немножко устал с дороги, – извинился Андрей Максимилианович.

‒ Ланч в час, ‒ терпеливо повторила она, ‒ ужин в шесть, black tie. Вам помочь распаковать багаж?

‒ Нет, спасибо, я сам. А где остальные участники форума? ‒ он машинально наклонился к тумбе возле кровати, чтобы рассмотреть фотографию на ней, и вздрогнул. Он не хотел помнить очертания этого здания. В июле девяносто четвертого он сам был там и вполне мог погибнуть. Мужчину и женщину на снимке на фоне дверей Несвижский не знал. Беспокойство вернулось.

‒ В какой форме предусмотрена регистрация участников? Я хотел бы закончить с формальностями и искупаться.

 ‒ Я уже все сделала.

 Бассейн был виден из окна ‒ метров пятьдесят, и ни одного человека.

‒ Пожалуйста, я покажу, где столовая.

Пройдя через внутреннюю дверь, они спустились по лестнице. Несвижский снова занервничал. Стол в небольшой светлой комнате был накрыт на четыре персоны. И это международный форум? Какая-то авантюра получается…

‒ Послушайте, ‒ резко сказал он, ‒ где организаторы, где президиум? Почему так мало приборов? Я прямо сейчас… ‒ Несвижский достал телефон и набрал номер. Когда ему ответил начальник службы безопасности, он вдруг услышал дрожь в собственном голосе:

‒ Гоша, я тут, кажется, влез в какую-то аферу…

‒ Мне подъехать?

‒ Я не в Москве.

‒ Погода хорошая?

 Это был кодовый вопрос, на самом деле собеседник интересовался, все ли у него в порядке. На случай внештатной ситуации руководство банка было проинструктировано: если вам кто-то угрожает в настоящий момент, ответ должен звучать так ‒ в моей жизни бывало и похуже. Но в данном случае Несвижский как раз хотел показать этой девице, что у него на том конце линии служба безопасности.

‒ Меня пригласили на некий форум по созданию европейского дворянского клуба. Приглашающую организацию в интернете смотрел, она зарегистрирована недавно, но так и должно быть, если новый клуб. Я согласился, мне прислали билеты в бизнес-класс на рейс Москва-Тиват-Москва. Но я тут, кажется, вообще один.

‒Так, ‒ в этом коротком слове Гоша высказал всё, что он думал об умственных способностях члена совета директоров, без оглядки ввязавшегося в эдакое…

Несвижский помолчал, ожидая какой-то еще реакции, но ее не последовало. Тогда он продолжил:

 ‒ По навигатору километров 20 от аэропорта. Отдельно стоящая вилла. «Лирик». Только вошел… Нет, здесь секретарь. Она нас слышит и понимает. Сейчас перешлю геопозицию.

Он нажал на кнопку «отбой». Нора смотрела на него насмешливо:

‒ Поверьте, здесь вам ничего не угрожает. Вы могли просто скопировать для вашего секьюрити приглашение, там есть адрес и карта проезда.

Где была его голова, когда он согласился? Впрочем, мысль была здравая, да и у Гоши хватит мозгов выяснить, куда же его занесло. Он отправил почту. Стал искать в телефоне «убер» – вызвать машину в аэропорт. Да уж, наделал глупостей. Тут прозвучала басовитая короткая трель чужого аппарата. Нора сунула руку в карман и ответила на звонок, не вынимая телефона. Только в этот момент он заметил у нее в ухе наушник. Некоторые слова Несвижский почти понимал, но это звучало не по-русски. Возможно, сербский. Сказав несколько слов, отключила и еще что-то нажала, уже на айпаде. Потом улыбнулась Несвижскому:

‒ Приехал еще один участник. Теперь вам будет не так страшно. Ждем вас в час здесь. Хотя, вы, вероятно, хотите убедиться, что вы не единственная жертва?

 Андрей Максимилианович дернул уголком рта. Сука. Повернулся уходить к себе в комнату, и в спину ему она напомнила про ланч в час дня. Почему-то ему расхотелось немедленно уезжать, и стало интересно до жаркого пульса в груди – пусть уже скорее все произойдет.

 Он успел дойти до своей коричневой деревянной двери, когда перезвонил Гоша.

 ‒ Ваше местонахождение совпадает с адресом виллы. Я нашел владелицу. Это вдова известного британского финансиста, кстати, русская…

 ‒ Гоша, извини, я уже разобрался, тут все чисто, ‒ нервозность вдруг ушла, и Андрею Максимилиановичу стало стыдно за недавнюю панику. Он посмотрел на часы – до ланча было еще сорок пять минут – переоделся и пошел в бассейн.

 -3-

 В машине пахло каким-то удушливым освежителем. Водитель посмотрел на него в зеркало заднего вида и вдруг явно состроил ему глазки. Только этого не хватало… Жорж ответил ему тяжелым каменным взглядом, и наглый жиголо сделал вид, что ничего не произошло.

 Вдоль дороги плыли белые обычные и малиновые махровые олеандры. Жорж попросил притормозить, достал камеру и сфотографировал несколько кустов. Его бесило, когда это делали телефонами. В хорошем кадре нужен воздух, и еще… немножко чертовщины. С маленького экрана это невозможно. Вот его собственный «Кэнон» был настоящим чудом.

 Машина остановилась. В колоннаде стояла молодая женщина в бежевом платье. Она сделала несколько шагов ему навстречу и с акцентом сказала по-русски:

 ‒ Добро пожаловать!

‒ Георгий Уваров, очень приятно! ‒ Жорж полез во внутренний карман полотняного пиджака за приглашением. Сейчас он развяжется с регистрацией и сможет поснимать, пока свет не ушел.

‒ Мое имя Нора, я…

Жорж перебил ее:

‒ Место для фестиваля фотохудожников просто отличное. А где мои настырные коллеги, с которыми мы будем неизбежно мешать друг другу?

‒ Я провожу вас в вашу комнату, ‒ ответила девица, ‒ в час дня ланч, там вы все узнаете.

 Они пошли через сумрачный прохладный холл, она показала рукой на полуоткрытые двери комнаты, за которыми виднелся накрытый скатертью стол. Ланч будет здесь. Показала небольшую симпатичную комнату – книги на полках, красивые часы. По счастью, ванна, а не душевая кабина. Жоржу хотелось переодеться во что-то полегче. Нора с сомнением посмотрела на его маленькую дорожную сумку и сказала:

 ‒ Если вам необходимо что-нибудь, информируйте меня. В приглашении сказано, что на ужин следует одевать black tie.

‒ Надевать, – машинально поправил ее он.

‒ Извините, русский язык для меня неродной.

Это он уже понял по тому, как она строила фразы. Но не отказал себе в удовольствии куснуть.

‒ Не беспокойтесь, у меня все есть, я прочел ваше приглашение самым внимательным образом.

Он своим фирменным жестом, не дотрагиваясь до чужой кожи, приложился к ее ручке. Может, она уже уйдет?

 -4-

 Что первый, что второй, один другого хуже. Целовать руку так, что все видят галантность, а он к тебе даже не прикасается, брр. Очень ей нужны его поцелуи. И волосы у дедули крашеные…

Нора неслышно шла по коридору в мягких балетках. Лина так и велела – ничего им не объяснять.

‒ А если они повернутся и уедут? Зачем этот детектив?

‒ Уедут, туда им и дорога, ‒ посмеивалась Лина.

‒ И какой тогда смысл – все это затевать?

‒ Ты все равно ничего не поймешь.

 Нора периодически была готова ее убить. С годами Лина становилась настоящей старой ведьмой. Когда Нора с ней познакомилась, она уже нарушала все возможные правила приличия. А теперь сделалась попросту хулиганкой. Правда, вопреки обыкновению, сегодня соизволила заранее объяснить техническое задание. Оно было проще некуда: ничего не объяснять – раз, и демонстрировать такой деревянный русский из разговорника – два.

 Норин дед рано умер, она его не знала. Его младший брат, дядя Рик, лорд Дэнби, остался в ответе за всю семью. Свою племянницу он ни в грош не ставил, считал мерзкой ханжой, а ее мужа – неудачником, каковым тот и являлся, еще до рождения Норы успев расправиться с немалым капиталом своей жены. Норин отец неоднократно пытался занять деньги у лорда Дэнби. Тот, сочувственно кивая, выслушивал завиральные идеи Малькольма и – денег не давал. Впрочем, он выкупил закладные на дом Мелиссы и учредил некоторый фонд для нее и Норы. С условием, что доступа к этим деньгам Малькольм Ричи не получит.

 Обстановка в Норином доме всегда колебалась от отвратительной до невыносимой. Родители не повышали на нее голоса, но и не обнимали. Читали ей нотации и свистяще шипели друг на друга, когда отсылали дочь спать.

 Ей не полагалось никаких девчачьих удовольствий, доступных ее подругам. Просто потому, что ее мама считала их недостойными. Как выяснилось потом, Рик даже отдельную графу «девичьи глупости» учел, и выделял на них деньги, которых хватило бы и на Полли Покет, и на цветные гетры, и на плеер… Но в Норином детстве даже разговоров на эту тему не допускалось, а деньги мать копила, по ее словам, на хорошее образование для девочки. Но это выяснилось позже.

 Когда Норе исполнилось двенадцать, произошло сразу несколько печальных событий. У Нориного отца случился ранний тяжелый инфаркт, а на следующий день в Буэнос-Айресе погиб лорд Дэнби.

 До похорон Рика Нора видела Лину несколько раз, в доме у общих родственников, а еще – на торжестве в каком-то колледже – лорд Дэнби им помогал деньгами. Лина носила юбки выше колена, которые Норина мама находила возмутительными. Мелисса также отмечала «эти вульгарные крупные украшения», а еще – духи, по словам Нориной матери, от Лины ими «просто разило». Норе же нравился аромат Лины. И камни нравились. На Нору эта высокая изящная дама раньше никакого внимания не обращала.

 Она переговорила с матерью после церковной службы. На следующий же день забрала к себе Нору. В доме у Лины Нора жила в красивой спальне, ела на веранде вместе с Линой, читала книжки, играла с собакой и смотрела кино на видеосистеме. Лина показала ей, как включать. Общались они очень мало. Норе хотелось потрогать Линины блестящие кольца, погладить ее по блестящим завитым волосам. Она не решалась. И все равно, в печальном доме, где только что не стало хозяина, с почти незнакомой Линой, ей было спокойнее и свободнее, чем у собственных родителей. Через две недели мать приехала за ней.

 Она и раньше не баловала дочь, а теперь установила просто полицейский режим. Нора научилась прятать от матери все – мысли, домашние задания, подруг. За два года ей удалось добиться в искусстве конспирации каких-то космических высот. И тогда снова, без звонка, приехала Лина.

 Она говорила с Мелиссой ровно пятнадцать минут. Потом позвали Нору. Выяснилось, что отныне Лина будет забирать ее на выходные. Сначала Нора втягивала голову в плечи, хоть и боялась тычка в спину – Мелисса именно так корректировала Норину осанку. Но Лина и не думала.

 Она таскала Нору на цветочные выставки, в танцевальный класс, где и сама зажигала по полной, пару раз они ездили за границу. Особой нежности в отношении ее Лина не проявляла, но не тюкала ежесекундно, не тряслась над каждым пенсом, не шипела, когда что-нибудь получалось плохо. Подкалывала ядовито и разнообразно, но обычно за дело. Всегда терпеливо объясняла, если Нора чего-то не понимала. Понемногу Нора оттаяла, и вскоре стала с нетерпением считать дни от выходных до выходных. Когда Лина уехала по делам аж на три месяца, Нора по ней скучала. Норе как раз исполнилось четырнадцать, и она расцвела жуткими прыщами. Мать мазала ее какой-то вонючей мазью и говорила, что это все от грязных мыслей.

Лина прислала пару открыток, несколько раз звонила, а на Норин день рождения заказала доставку шампанского, фруктов и пирожных.

Вернувшись, Лина заехала к ним прямо по пути из аэропорта, и Норе это было приятно. Посмотрев на ее лицо, Лина присвистнула. Потом своим обычным непостижимым способом договорилась с матерью, забрала Нору и на следующий день отвезла ее в гости к какой-то женщине, очень похожей на саму Лину.

Сначала они пили кофе, которого Мелисса в доме не держала. Потом женщина рассматривала Норино лицо под какой-то лампой, взяла у нее кровь из пальца. Дала ей приятно пахнущую бутылочку лосьона и маленький тюбик типа гигиенической помады, этим надо было смазывать прыщи. Содержимое сильно жглось. На обратном пути Лина еще купила Норе в аптеке крем. Посмеявшись, велела не говорить об этом матери – ты же умеешь прятать от нее все, что считаешь нужным. Нора убрала упаковку. Они даже не обсуждали с Линой тот факт, что практически чужая Лина заводит с Норой секреты от ее матери.

Прыщи начали сходить месяца через два.

Нора не раз обращала внимание, что Лина всегда смотрит видеофильмы на другом языке. Заметив Норин интерес, тетка объяснила, что она родилась в СССР и говорит по-русски. Произнесла несколько простых предложений, перевела. Попросила повторить. Звучало забавно. Нора повторила. Каждый раз возникали новые слова. Вскоре у них возникло правило каждую субботу заниматься русским, на нем же и разговаривать.

 На Норино шестнадцатилетие Лина пригласила их в ресторан. Отец сидел с постной физиономией, пил только воду. Мама была в своем репертуаре вечного недовольства Норой. Вдруг, на какую-то ее шпильку в Норин адрес, Лина быстро произнесла на русском «плюнь на нее три раза». Сделано это было с вежливой улыбкой, мать не восприняла незнакомую фразу, а Нора сообразила, что у них с Линой теперь есть тайный общий язык.

-5-

 Снова зазвенел телефон, и снова приехало такси с гостем. На этот раз из машины вылез не холеный пожилой джентльмен, а маленький, совершенно лысый толстяк в шортах и майке, из-под которой выпирали буйные заросли, контрастирующие с гладкой головой.

 Нора улыбнулась и заговорила:

– Добрый день, я – Нора, добро пожаловать на виллу «Лирик». Вы – Соломон Моисеевич.

– В общем, да, – отозвался толстяк.

– Почему «в общем»?

– В советском паспорте я был Семен Михайлович. В дарконе Шломо, а так меня всю жизнь зовут Сеней. Для кадиша в память жертв Катастрофы местечко люкс… Кстати, где организаторы? Шумные еврейские тетки с унылыми пеликаньими носами? Суетливые администраторы? Я первый приехал? Странно, что из Израиля больше никого. Или спонсор конференции мой дальний родственник, и поэтому оплатил мне бизнес-класс? А сами вы кто? На тетку из оргкомитета не тянете. Представитель спонсора?

 Ну, этот хоть не сушеный и не отмороженный. Нора остановила быструю возбужденную речь жестом:

 – Через полчаса ланч, на котором я отвечу на все вопросы. Я провожу вас в вашу комнату, ужин в шесть, black tie.

 Она отправилась по коридору к его комнате. Толстяк пошел за ней и себе под нос, но довольно громко пробормотал:

– Прямо скажем, корма у моей метапелет куда выразительней….

 Слово «метапелет» Нора уже слышала, когда сопровождала в Израиль тяжело больного друга лорда Дэнби. А что такое «корма»? Она на ходу глянула в айпад, отыскала и спросила, остановившись: «Корма – это пища? А метапелет – это сиделка? Вы хотели, чтобы она готовила вам особую еду? У вас диета?»

 Толстячок хихикнул: «Нет, рыбонька, это все о другом».

 Нора облегченно вздохнула: «Рыба будет на ланче. Вы об этом?»

 Толстяк рассмеялся, махнув рукой. Тоже, видимо, скотина, как и остальные, но несколько другого плана.

 -6-

 Андрей Максимилианович посмотрел на часы и отправился в столовую.

 Нора и крошечная женщина, по виду – филиппинка, что-то переставляли на сервировочной тележке. Несвижский еще раз глянул на Норины щиколотки, и на этот раз решил, что они вполне приемлемы.

 Высокий, почти его роста мужчина с фотокамерой на плече вошел в столовую, улыбнулся и протянул руку. На нем были светло-голубые полотняные брюки и рубашка-поло. Камера на плече. Выглядел он ровесником самого Несвижского или на пару лет моложе. Андрей Максимилианович внимательно посмотрел на него и решил, что можно говорить по-русски:

 – Добрый день. Меня зовут Андрей Максимилианович.

 – Георгий Уваров.

Пермское дворянское собрание, скорее всего. Впрочем, собеседник коротко отверг свою принадлежность к пермскому обществу. Подошел к окну и расчехлил камеру.

 – Вы фотокорреспондент?

 – Я участник мероприятия.

– А можно спросить, какого именно? – непонятная ситуация снова стала тревожной.

– Их тут сразу несколько? – удивился Уваров.

– Да, и именно поэтому я проявляю настойчивость.

Нора молча наблюдала за ними, не выказывая желания вступить в беседу.

– Я приехал на фестиваль фотохудожников. А почему вы спрашиваете?

– Да потому, что здесь происходит какая-то ерунда, – взорвался Несвижский. – Меня пригласили на мероприятие европейского дворянского клуба… Вас на абсолютно иное событие. Здесь что-то неладно!

Он повернулся к Норе:

– Может быть, вы все-таки возьмете на себя труд объяснить, что это значит?

 Вопрос остался без ответа, ибо в комнату вкатился круглый толстый лысик в шортах и майке-алкоголичке.

– Это член дворянского собрания или фотохудожник? – саркастически поинтересовался Уваров. Он, впрочем, не выказывал беспокойства, а наоборот, явно получал удовольствие от идиотской ситуации.

 Толстяк посмотрел на хорошо одетых людей и, не смущаясь, произнес:

– Пока без смокинга, с вашего позволения. Сказано, что нарядиться нужно вечером. – В этот момент у него в кармане заиграла «Хава Нагила». Несвижский, Уваров, Нора и даже филиппинка внимательно слушали. А толстяк и не думал отходить в сторону. Собеседник на том конце линии говорил громко, и это звучало кваканьем на всю столовую.

– Да, Додик. Дома, где еще… А зачем ты звонишь в дверь? Ну, хорошо, я не дома… Слушай, я все-таки не ребенок – проверять меня ежесекундно… Какая разница?.. Скоро вернусь… Ничего со мной не случится. Если твой папа решил взять отпуск у своей старости, значит, он еще может себе это позволить… Кишечник в порядке. Произведя хороший стул, с утра старик ушел в загул. Меня пригласили на конференцию по Холокосту в Будве, и должен тебе сказать, что тут все на очень себе достойном уровне, что бы там ты ни думал про еврейские организации… Мне все оплатили… Моему писмейкеру здесь ничего не угрожает. Пока только некая сушеная вобла-секретарь и пара орлов сомнительной свежести… Не волнуйся, – он закончил разговор.

– Ну, орлы, давайте знакомиться, – с иронией сказал Уваров. – Судя по всему, наш тактичный соратник по табльдоту прилетел на третье мероприятие.

– Меня звать Сеней, – представился толстяк.

– Исчерпывающая информация, – хмыкнул Несвижский.

 В разговор, наконец, вступила Нора:

– Прошу к столу.

А вот тут Андрей Максимилианович снова взвился под потолок:

– И что в еде? Наркотики? Психотропные препараты? Зачем весь этот антураж? Учтите, я только член правления и не принимаю никаких решений в холдинге, ‒ он искоса посмотрел на товарищей по несчастью и решил, что до них не дошло.

– Вы считаете, нам есть, чего опасаться? – вяло спросил Уваров. А толстяк окинул взглядом стол, немножко подумал и озвучил свои выводы:

 – Вряд ли нас привезли из разных мест, чтобы кончить именно тут, то это можно было сделать на месте куда дешевле. Я лично хочу кушать.

Нора ладонями изобразила аплодисменты и приглашающе обвела руками стол. Разношерстная компания участников далеких друг от друга мероприятий расселась. Андрей Максимилианович демонстративно выбрал банан. Уваров взял салат, налил воды. Сеня внимательно оглядел стол и начал накладывать себе из каждого блюда. После нескончаемой паузы вступила Нора:

‒ Я готова отвечать на ваши вопросы.

Никто не отреагировал. Все исподтишка поглядывали на сотрапезников. Потом Уваров осторожно сказал:

‒ Давайте, вы сначала огласите вводную.

 -7-

 Лина стояла в саду под окном, наблюдая за сидящими в столовой. Они уже поняли, что их надурили с конференциями, на которые приглашали. Самым нервозным выглядел, как она и ожидала, банкир. Хотя, как она опять же ожидала, никто из них не послал к черту эти тайны мадридского двора и не уехал.

Банкир с кислой миной отрезал кусочек банана. Он в самом деле считает, что его здесь отравят? Вот уж прав лысый колобок, это куда дешевле было сделать, не оплачивая билет в Тиват.

Красавец-фотограф явно веселился и с интересом ждал развития событий.

Толстяк же на секунду нахмурился и огласил результат собственных размышлений, не переставая жевать:

‒ Судя по всему, каждый из нас получил письмо-приглашение весьма привлекательного для себя содержания и билеты на самолет.

‒ Сверим письма? – спросил банкир.

‒ Нет необходимости, ‒ ответила Нора. ‒ Они действительно составлены с учетом вкусов и интересов каждого. Вас пригласила сюда хозяйка этой замечательной виллы.

‒ А я уж подумал, что это ваша вилла, ‒ саркастически улыбнулся ей фотограф.

– Конечно, нет. Тут заправляет другая сука, покрупнее. – авторитетно заявил толстяк.

‒ Господа, ‒ одернула Нора. Она прекрасно знала, что Лина подсматривает и подслушивает.

‒ Так чего от нас хотят? ‒ вернулся к основной теме Андрей Максимилианович.

Лина открыла дверь с террасы в столовую и вошла, как была – в старой футболке с налипшим садовым мусором, грязных перчатках, брюках капри и махровой повязке на волосах. Она не допускала наемные руки к маленькой клумбе под окном своей спальни и копалась в ней сама.

‒ Уверяю вас, что вы и впрямь не видели в своей жизни суки крупнее меня, ‒ Лина широко улыбнулась сидящим. Нора дернулась: все-таки строгости этой дуры Мелиссы не прошли даром.

‒ Здравствуйте! ‒ фотограф приподнялся первым. Он был самым спокойным из них.

 Толстяк надул в комическом ужасе и без того круглые щеки. На самом деле он нимало не смутился тем, что Лина услышала характеристику, прозвучавшую в ее адрес минутой ранее.

 Банкир осмотрел ее с головы до ступней в старых кроксах.

 ‒ Мы незнакомы, ‒ это было утверждение, а не вопрос. ‒ Зачем был нужен весь этот цирк с разными приглашениями? Чего вы от нас хотите?

Толстяк, явно привыкший всегда быть в центре внимания, решил внести свою лепту в назревающую драму:

‒ За мою жизнь я видел тысячи бухгалтерских отчетов, и каждый из них мне проще вспомнить, чем женское лицо, которое немало лет было в употреблении…

 Лина прищурилась и поправила очки, запястьем надвинув их на лоб. На руках у нее по-прежнему были перчатки.

‒ Есть некое событие, объединяющее нас. Вот о нем и поговорим вечером. Жду вас в шесть, господа.

Она повернулась к дверям. Начала считать про себя. Она всегда так делала, с детства, когда было страшно пробежать ночью по темному коридору в туалет: сосчитаю до десяти, и бегом. Потом Лина подошла к столу и произнесла:

‒ Спасибо, что вы здесь. Простите мой маленький обман, но для меня было крайне важно увидеть вас всех, поэтому я искала для каждого индивидуальный фасон. До встречи! Пожалуйста, не сердитесь и не обижайтесь, ‒ она обошла сидящих и посмотрела каждому в лицо с допустимого расстояния. Рик всегда брал ее с собой на сложные переговоры. И, когда дело шло туго, она включала обаяние. Как фен. Не надо было ничего говорить, окружающих без слов сносило мощным потоком. Удивительно, эта кнопка у нее давно не работала. А вот сейчас – легко.

 -8-

 Андрей Максимилианович еще раз посмотрел на мужчину и женщину на фото. Конечно, Буэнос-Айрес июль девяносто четвертого. И Лина эта узнаваема. А мужик рядом с ней… Силен мужик. Гоша переслал ему кое-какие материалы. Ричард Дэнби, финансист, меценат, аристократ… Ну, так себе аристократ, боковая ветка некогда знатной фамилии. Уже три поколения женились на случайных дамах. Хотя кто бы говорил.

 Мать Андрея Несвижского, могучая девушка из волейбольной сборной медицинского института, к дворянскому сословию тоже отношения не имела. Она проходила практику в отцовском отделении. Окала всю жизнь, говорила «ложить» и «евонный». Хотя доктором, по папиным словам, была отменным. В больнице ее любили, и во второй хирургии самые безнадежные выживали под ее золотыми руками вопреки всем прогнозам.

 Папа, чьи щиколотки были тоньше маминых запястий, ‒ знаменитый московский гинеколог, принявший первые сложные роды в двадцать семь лет, когда дежурил ночью, и ему буквально с улицы принесли дочку кого-то из небожителей. На восьмом месяце беременности она поскользнулась, выходя из ресторана, и неудачно упала. Папа скорую из кремлевской больницы вызывать не стал, отлично справился сам. Потом выяснилось, что шансов на успех практически не было.

 Девочкин папа его запомнил. И уберег от тридцать седьмого. А папину первую жену взяли. И больше про нее никто ничего не слышал. Но Максимилиана Станиславовича не тронули.

 Тот же высокий благодетель и бронь ему в сорок первом выправил. И в эвакуацию его отправил в Куйбышев, где Андрей появился на свет в сорок четвертом. Причем мама, за день до родов и через три дня после ‒ стояла у операционного стола.

 Андрей в медицину не пошел. Они все тогда бредили космической романтикой, поэтому он поступил в авиационный. Когда объявил о своем решении родителям, мать, как всегда в гневе, отяжелела нижней частью лица. Она не кричала, не ругалась, а каменела.

 Кстати, эта каменность была страшней любого крика. Но только не отцу, который спокойно сказал: Оля, ну, он не доктор, сама же понимаешь.

Потом был институт космических исследований… Много что было. Три жены и четверо сыновей.

Теракт в Буэнос-Айресе, когда ему хорошо досталось. Контузия, сломанная рука, обширное сотрясение мозга.

Нынешняя странная привязанность к сумасшедшей психологине из Калининграда. И эта чертова поездка, которая останется в списке знаковых событий его жизни. Он точно это знал.

Хозяйка дома вызвала у него странные эмоции. Несвижскому казалось, что он ее уже видел. Только где? Не могла же она быть роскошной профурсеткой, средь бела дня крутившей задом на улице Горького так, что он, сопляк тринадцати лет, потом всю ночь не мог уснуть и рукоблудил, представляя себе ее рядом – без ничего.

 -9-

 Лина сняла очки и потерла глаза. А на что она, собственно, надеялась? Что выжившие двадцать пять лет назад окажутся круче ее погибшего мужа? Она уже перетаскала сюда всех, кого удалось найти. И каждый раз убеждалась в том, что ни один из них не стоил Рикиного мизинца.

Папка Уварова в ее компьютере занимала совсем немного места.

 Родился в Таллине. Отец партийный начальник. В семь лет переехал с родителями в Ленинград. Закончил техноложку, этот институт называли именно так до сих пор. Отличный айтишник, с началом компьютерной эры резко пошел в гору. Фотограф-любитель, впрочем, отмечен разными лаврами.

В девяносто четвертом был приглашен на международный фотофестиваль в Аргентине и серьезно пострадал при взрыве еврейского центра в Буэнос-Айресе. Детей не было. Жена умерла в девяносто пятом. Тогда же он переехал в Таллинн и перестал скрывать свои пристрастия. С девяносто седьмого по две тысячи девятый поддерживал отношения со знаменитым модельером и перформансистом, открытым геем Тайво Вайлером. В две тысячи девятом союз распался. С тех пор все новости об Уварове касались только его фотографических успехов и айти-компании, которой он весьма успешно управлял. Ходили слухи, что якобы он приставал к каким-то молодым сотрудникам, но вряд ли эта чухонская морда унизилась бы до подобного.

Зря он красит волосы. Ему бы как раз пошла снежная седина. С этим североевропейским типом внешности смотрелось бы очень ничего.

А еще лучше было бы, чтобы он сдох тогда, в девяносто четвертом, когда обрушилось здание, куда они с Риком ехали на переговоры о поставках неизвестно чего. Она не вникала. Ее функция была – молчать и время от времени включать обаяние. Он ее называл талисманом и всегда таскал с собой. В ее присутствии заключалось сто процентов намеченных Риком сделок. Без нее – далеко не всегда.

Вот что бы этой балке пролететь левее или правее, или где там находился этот Уваров, получивший ожоги сорока процентов поверхности кожи. Но выжил. А Рик умер в больнице через час. На ней самой ни царапины, хотя она шла под руку с Риком.

 Несвижский Андрей Максимилианович. Наглый легкомысленный везунчик. Хотя спесь с него слетела довольно быстро, как только стало ясно, что ситуацию он не контролирует.

 Скорее всего, они бы согласились, пригласи она их всех по-честному вместе погоревать о тех, кто погиб четверть века назад. Но это было бы слишком просто для Лины. И еще: она их заранее ненавидела ‒ помнивших и забывших, выживших и потерявших себя.

 Толстый израильтянин Сеня был, пожалуй, самый противный, с потной седой шерстью на теле и лысой макушкой, сальными шутками и до неприличия прагматичный. Просто ходячее пособие для антисемитов. Хотя вот он был ей, пожалуй, ближе всех.

 -10-

 Ну, конечно, как только Нора прилегла на полчасика, позвонила Лина с требованием зайти.

 ‒ Ну и как? ‒ ее дежурный вопрос страшно раздражал Нору. Сама затевает весь этот канкан с незнакомыми людьми, демонстрирует им явное неуважение, а потом интересуется, как это нравится Норе. Не нравится, дорогая Лина.

 ‒ Норка, не молчи! ‒ прикрикнула Лина.

 ‒ А ты не кричи. И не называй меня норкой.

 ‒ Почему?

‒ Потому что я тебе говорила: мне это не нравится.

‒ Тысячи боссов обижают своих сотрудников, принуждают их к сексу, или мало платят. А ты у меня получаешь кучу денег, пользуешься благами цивилизации и не даешь себя даже подразнить. Потроллить, как говорит сегодня твой дурной молодняк.

 ‒ Откуда словечко? Ты завела аккаунт в инстаграме, вставив свое же фото пятьдесят лет назад?

 ‒ Зубки спрячь, Нора.

 ‒ А разве это не деловой стиль, принятый в нашей компании?

 ‒ Нет. Это твоя попытка изобразить этот стиль. В нашей компании правила диктую я. И я сообщу тебе, когда будет можно острить на мой счет за мои деньги.

 ‒ Перестань раз и навсегда тыкать мне в нос своими деньгами! А то я уйду.

Лина внимательно посмотрела на Нору и притормозила. Нора часто обижалась на нее, но еще ни разу вот так спокойно не говорила, что уйдет. И обе понимали, что, во-первых, может. Во-вторых, от этого пострадают обе. И в-третьих, коль скоро это вырвалось, значит, зрело. Кстати, небольшие собственные деньги у Норы все-таки были. Линин трейдер их весьма удачно вложил после того, как умерла Мелисса. Другое дело, что, живя и работая у Лины, Нора не тратила ни пенса.

 ‒ Ладно, погорячились обе, ‒ Лина протянула Норе ладонь, но та не сделала ни шага навстречу. Тем же, неожиданным даже для самой себя, размеренным тоном Нора продолжила:

‒ Почему ты не понимаешь, что я работаю на тебя не из-за денег? Не только из-за денег.

‒ Потому что все в мире можно оплатить либо сексом, либо деньгами. ‒ Лина показала на три платья, разложенные на кровати. ‒ Давай подумаем, чем мы их сегодня убьем наповал.

А в Нору словно бес вселился:

‒ Ты без конца смотришь каталоги и мучаешь своего стилиста, но всегда в итоге выбираешь черные платья одного стиля. И давай, наконец, пересмотрим сложившуюся ролевую модель самодурки-тетушки и безответной племянницы.

Лина не сдавалась:

‒ Посмотри, они же совершенно разные….

Но и Нора не отступала:

 ‒Тебе никогда не приходило в голову, что я к тебе питаю какие-то чувства? Те самые, которые отнюдь не про твои fucking money?

‒ Ну, мои fucking money тоже неплохая мотивация любви… ‒ мягко ответила Лина. ‒ Скажешь, нет?

‒ Нет. Не только…

Нора зачем-то все же посмотрела на платья. Как она и говорила, для беглого взгляда вообще неразличимы. У одного небольшой вырез, у другого разрез сбоку, третье – просто глухой мягкий футляр.

‒ Ну, давай дальше про чувства, ‒ Лина усмехнулась левым углом рта. У нее это выходило очень обидно. Хотя Нора уже дала себе необходимую паузу и решила, что разговор нужно довести до конца. Она его репетировала миллион раз, и каждый раз понимала, что никогда не начнет. И вот тебе на…

 ‒ Ты помнишь, как Рик относился к маме? И особенно к папе? И уж наверняка знаешь, что они его тоже не любили.

 ‒ Да они никого не любили, твои папа и мама.

‒ Вот-вот. И меня в том числе. И тебя. А когда у всех стряслась беда, ты меня забрала, хотя сама была не в лучшем состоянии.

‒ Я на тебя не обращала внимания. Мне требовалось об кого-то погреться, ‒ созналась Лина.

‒ И тем не менее, будь у меня хвостик, я бы им виляла с утра до ночи от счастья, что я с тобой. И просто не знала, как тебе понравиться, чтобы ты меня оставила у себя.

‒ Меня убило, когда ты полезла пыль вытирать.

‒ Ага, и грохнула античную вазу…

‒ Да пес с ней, с этой вазой. Я тогда решила, что ты титан внутренней дисциплины, как твоя полоумная матушка. Прости, я тебя и впрямь в упор не видела.

‒ Но ты меня забирала, и помогала, и ты была со мной, когда у меня были акне, и я плакала, что никогда их не выведу. Ты купила мне первую тушь и дала мне первый косяк, и напоила меня, когда меня бросил бойфренд… ты была одна живая во всем моем отмороженном семействе. Я учила русский потому, что тебе так нравилось, и потому что это был наш с тобой секрет. Я была счастлива, когда ты позвала меня работать. А ты на мне оттаптываешься.

 Нора пропустила момент, когда у Лины в руках оказался полный стакан виски. И слушала ее, прицеливаясь, как бы этот стакан отобрать. А та, как назло, подняла его на уровень глаз и словно читала в нем то, что говорила:

 ‒ Я всегда теряла всех, кого любила. Когда мне было двенадцать, у нас в подъезд приблудился котенок. Трехцветный, и такие пятнышки вокруг глаз, как будто очки. И мама мне его не разрешала взять к нам. А потом он пропал…

 Она опустила стакан и хорошенько отхлебнула. Потом покачала виски в стакане и глотнула снова.

‒ Лина, хватит виски, ‒ не выдержала Нора.

‒ Отвяжись от меня.

‒ И обрати внимание, ты говоришь про тех, кого любила. А вспоминаешь только котенка. ‒ Нору сегодня просто несло. Лина тоже это заметила. Приподняла в улыбке правый, необидный уголок рта:

‒ Ты прямо королевский прокурор. А людей я теряла так, что мне больно даже думать об этом. Не то что говорить.

Она выглядела сейчас на все сто лет, хотя обычно ее восьмидесяти ей никто никогда не давал. Впрочем, Нора прекрасно знала, как легко Лина управляет чужими эмоциями. И ждала, когда из-под тщательно наведенной печальной тени глянет лукавый теткин глазок. Но он не появлялся. Лина молчала, тяжело осев кучей тряпок на гобеленовом диване. И Нора заговорила сама, просто, чтобы прервать паузу:

‒ А как вы познакомились с Риком?

‒ Сначала меня звали Сталина Петушкова. Представляешь?

‒ Петушкова? Dicky? ‒ Шутка была так себе. Но сейчас Нора могла позволить себе самую низкопробную клоунаду, лишь бы на место усталой старухи вернулась прежняя подтянутая и ядовитая Лина.

 На секунду ожив, та хихикнула:

‒ Да ну тебя. СталИна – в честь Сталина, тогда так часто называли. Мы жили в коммуналке на Поварской. А мне с четырнадцати лет проходу не давали, красивая была. А у нас соседка была Томка, тоже красивая, белая-белая… Бело-синяя…

‒ Почему синяя? ‒ не поняла Нора.

‒ Потому что муж бил ее смертным боем. Каждый день бил. Это у нас вечернее шоу было по всему дому, всех лупили мужья – то Томку, то толстую Аньку со второго этажа, то Маринку из тринадцатой квартиры. И я понимала, что меня тоже такое ждет, и шарахалась, как зачумленная, от всех ухажеров. А тут фестиваль, я уже работала буфетчицей, мама к себе пристроила. Парторг меня увидел, говорит, куда ж ты такую красоту прячешь?

Нора мысленно отметила непонятное «парторг», потом решила, что это какой-то биг-босс, и промолчала. А Лина продолжила:

– Взял меня в буфет «Ударника» на фестиваль. А там Чарли, мой первый муж. Как увидел меня, так пропал. Сутулый, очкастый, волосатый… брр.

 Нора впервые услышала о том, что у Лины был первый муж. Вообще, за все годы их сотрудничества Лина впервые говорила с ней по-человечески, без подколок и повелительного наклонения. Давно надо было взбунтоваться.

‒ Так что Чарли? ‒ спросила Нора.

‒ Чарли был ураган. Обратился к послу в СССР, привлек правозащитников в UK, короче, пробил головой все стены. Женился и увез меня в Манчестер.

 -11-

 Сеня сидел у открытой двери на галерею, пил пиво и делал «осим хаим». То есть, просто не делал ничего, смотрел на олеандры и улыбался. Он мог бы сидеть точно так же у себя в Бат-Яме, смотреть на бульвар Независимости, но это было бы скучно и повседневно. А он сидел в Будве, на мероприятии (видишь, Раечка, твоего мужа еще куда-то зовут!) неизвестного происхождения, не нервничал, что его пригласил неведомо кто, и именно здесь этот неведомо кто разберет Сеню на органы. Кому нужна его старая печень?

 Сеня всегда решал проблемы по мере их поступления. Другое дело, что они поступали многократно и требовали неотложного решения. Вот сейчас Додик снова позвонил и сообщил, что сиделка Наама обиделась на внезапный Сенин отъезд и снова хочет уйти. И что она думает, за такие деньги они не найдут другую? Можно еще бесконечно перезваниваться и переписываться с Битуах Леуми, они бы кого-то периодически присылали, но Додик без проблем оплачивает постоянную Нааму в частном порядке. Она периодически скандалит, обижается и уходит, но у нее муж бездельник, трое детей, один из которых тяжелый аутист, и роскошная жопа, мимо которой Сеня не мог пройти с первого дня знакомства. Это другое, это не измена Раечке. Он же мужчина, в конце-то концов, в свои годы.

Интересно, что от него надо этой перченой штучке, хозяйке дома? Сеню абсолютно не волновал тот факт, что их, от которых ‒ надо, приехало аж трое… Ну, не ярмарку же невест она устраивает, с ее плоским тылом и никак не меньше, чем семьюдесятью пятью? Сеня напрягся на секунду и срифмовал: какой я жених вам, скажите на милость, коль задница ваша давно прохудилась?

 Другое дело, что не надо было устраивать эту мистику с разными приглашениями. И тем более, трогать Катастрофу.

 Он родился в Киеве. Мать поехала с маленьким Сеней на Урал к родственникам, и это было в июне сорок первого года. Отец и еще пятнадцать человек из Сениной семьи погибли в Бабьем Яре. Он помнил, как потом, после войны, к матери ходили какие-то ухажеры, но замуж она больше не вышла. В сорок восьмом ее уволили с работы – тогда увольняли евреев. Они перебрались в Свердловск, она устроилась в сберкассу, там и осели.

 В январе шестьдесят седьмого Мира Ильинична получила вызов от родственников из Израиля.

Тогдашний двадцатисемилетний Сеня, по нынешним ощущениям, был молодым советским идиётом. Именно идиётом, на орфографически правильного идиота он и не тянул.

Он твердо сказал матери, что никуда не поедет. Потом почти передумал, но началась Шестидневная война и момент был упущен… А через год он встретил в аптеке Раечку. И это был удар молнии. Рыхлый толстенький Сеня, увидев ее, стал настоящим Тарзаном, похудел, пошел грузчиком на вокзал – чтобы покупать ей цветы и немыслимо дорогие мандарины у кавказцев на рынке. Раечка не устояла. Их расписывали уже вместе с Додиком, который вовсю брыкался в животе у Раечки. Тетка в загсе смотрела на нее, как на вавилонскую блудницу.

Мама умерла в семьдесят третьем. В семьдесят четвертом Додик пришел из старшей группы детского сада с вопросом, где у него жидовская морда. Раечка окаменела. Впервые легла отдельно от него. А наутро с ясным бледным лицом сказала: либо мы уедем вместе, либо мы разведемся, и я подам без тебя. И только попробуй нас не отпустить.

Он даже не думал ее отпускать. Уволился со своей очень даже неплохой работы, так его попросил начальник, до смерти боявшийся обвинения в еврейском кумовстве. Они собирали документы полгода. И не особо надеялись. Раечка давала частные уроки музыки, немножко помогали ее родители, которые сами ехать не собирались, но и не возражали. Сеня снова работал грузчиком. А в семьдесят шестом их вдруг выпустили. И так закончилась его счастливая и несчастная жизнь в Союзе.

И они улетели, и их встречали Сенины дядья в Бен-Гурионе, и они жили в Гило, и снимали квартиру, и учили иврит… И так началась его счастливая-счастливая жизнь в Израиле. И все шло прекрасно, и мандарины росли прямо на улице, и Додик рос, мужал и учился. И Раечка цвела и полнела, все время мечтая похудеть.

 В восемьдесят восьмом Додик, наконец, женился, по разрывавшей его сердце любви, и родил им двоих близняшек, а через год Сеня вместе с Раечкой решили сбежать от июльской жары и съездить в этот, мать его растак, Буэнос-Айрес. Там его счастливая жизнь кончилась. Совсем.

 Они с Раечкой пошли на выставку в общинный центр прямо с утра, а потом собирались во дворец Каса Росада и в ботанический сад. В здании центра АМИА Сеня отлучился в туалет, а Раечка осталась ждать в холле.

 Без семи десять в здание врезалась машина террориста. Грузовик был начинен взрывчаткой. Погибло восемьдесят пять человек. И мейне китцеле, Сенина Раечка тоже погибла.

 -12-

 Мама звала его Гошиком. Он всегда был аккуратист, отличник и запевала в школьном хоре. Гошик легко давал списывать, мог за компанию покурить с мальчишками в подворотне, у него всегда можно было стрельнуть гривенник, часто без отдачи. В общем, свой. А еще красавчик, прямой, стройный, пышная шапка волос и прозрачные голубые глаза на пол-лица.

 В последний школьный год он случайно познакомился с Зиной. Был час пик и полно народу. Его пихнули в бок. Потом снова. На четвертый или пятый раз опустил глаза ‒ посмотреть, кто там возится внизу. И увидел, как стоящая рядом девушка рисует в блокнотике спящую на сиденье горбоносую старуху. Пихала она, когда водила карандашом. Гошик посмотрел на старуху, на рисунок, потом на художницу и решил, что это здорово. Под мышкой она держала портфельчик. Когда на поворотах трамвай встряхивало, ее карандаш рвал бумагу в блокноте. Гошик наклонился и сказал: давай подержу портфель. Она, не глядя, выпустила портфель ‒ он только успел подхватить. И уже на правах соучастника всю дорогу смотрел, как она работает. Потом она стала проталкиваться к выходу. Про портфель забыла. И он выскочил следом. Девчонка была худющая, с острым носом и веснушками. И как-то отчаянно радостно улыбалась. Звали Зина, училась в «Серовнике» – художественном училище имени Серова. Рисовала она блестяще. Вскоре она перезнакомила его со всем своим окружением, сплошь из юных гениев. На Гошин вкус, Зина была лучше всех. И еще ему очень нравилась ее внутренняя сосредоточенность – она занималась своим делом, а тех, кто оказывался рядом, брала с собой в свои дела, не спрашивая. Он ходил с ней на выставки, на этюды, ездил даже в экспедицию. Спали они в одной палатке, именно и только спали. Она не кидала на него долгих взглядов, не кокетничала и не дулась по пустякам. Гошик с удовольствием наблюдал, как она в любом месте хватает блокнот и карандаш, как точно и быстро катится по бумаге ее рука, как она, закончив рисунок, закуривает и, щурясь от дыма, смотрит на свою работу. Говорила Зина мало, хотя он обнаружил, что она читает все, что стоило читать. За пару лет движения в ее фарватере он поступил в свою техноложку, утратил невинность в компании пьяных однокурсниц, а потом вдруг решил, что нужно жениться. Естественно, на Зине. Она была из Петрозаводска, жила в общежитии, и Гошина мама несколько напряглась, узнав о его планах. Впрочем, Зина ей понравилась. Сама Зина на брачное предложение согласилась легко, честно добавив, что это отличный выход из ее непростого положения студентки предпоследнего курса. И ни звука на тему «люблю навек-мой человек». Практичная Гошина мама тем временем договорилась со старушкой из соседнего подъезда. Та большую часть года проводила на даче в Токсово, и в последнее время ей стало трудно возить в сумке огромного дымчатого кота Русю. В итоге двадцатиметровая комната вместе с Русей оказалась в полном распоряжении молодой пары. В квартире обитали еще две семьи, но по тогдашним меркам это было нормально. Зина перебралась на диванчик через месяц. Причем это никак не испортило их отношений. Просто он любил читать в кровати, а ей мешал свет. Вставала Зина в полшестого утра, потому что именно в это время Руся садился возле своей миски и совершенно явственно, с интонацией капризного ребенка, канючил: маааам. Гоша, проснувшись, находил ее уже умытой, с кружкой кофе и наполовину заполненным блокнотом. Все было хорошо.

Он работал в КБ, она в своем издательстве. Кстати, благодаря Зине, Гоша вернулся к школьному хобби – фотографии. И она воспринимала это вполне серьезно. Хвалила, ругала, советовала. А однажды, ничего ему не сказав, послала его фото на конкурс в молодежном журнале. И он занял первое место. Детей они не хотели, жили себе вместе и каждый сам по себе. Потом умер папа. Мама уговорила их перебраться к ней. Потом сама мама долго и тяжело болела, и Зина ухаживала за ней, ограждая Гошу от самых мучительных бытовых забот. Когда умерла мама, они остались вдвоем.

 К началу перестройки Зина оказалась вполне востребована. В последние советские годы она вдруг стала шить театральные костюмы. И получалось у нее это столь ловко, что ее буквально рвали на части. Она ездила на фестивали, что-то рисовала, сметывала на живую нитку, в доме без конца звонил телефон, повсюду валялись сколотые булавками наряды. Потом она получила одну за другой несколько премий, а в перестройку она не только не потеряла работу, наоборот, ей приходилось отказываться от многих проектов.

 Гоша не всегда понимал, как устроена ее голова, как она умудряется держать в ней все, и его в том числе – она много лет подряд направляла, продюсировала и подталкивала ленивого Уварова к собственным творческим достижениям. Когда ей предлагали выставки, ставила условие, что отдельная часть экспозиции будет состоять из работ ее мужа. Периодически сватала ему клиентов на портреты и пейзажные съемки. И идею с аргентинским фестивалем родила она. Там проходило сразу несколько мероприятий, Зину позвали в жюри одного из них. Она дунула, плюнула и соорудила ему презентацию.

На выставку в АМИА его пригласил один из участников фестиваля, там было несколько его работ. У Зины с утра шел просмотр, Гоша пошел один. Когда рвануло, на него упала портьера, собственно, из-за нее и случились ожоги – ткань тлела, а он, оглушенный, не мог из-под нее выбраться.

 Зина впервые на его памяти заплакала в больнице. Хотя все зажило. И они вернулись домой, и постарались забыть этот Буэнос-Айрес как страшный сон. А через год Зина не проснулась утром. Ей было сорок пять лет. Она никогда ничем не болела. Просто остановка сердца.

 Гоша мыкался, как выброшенный на улицу домашний пес. Оказывается, всем в их жизни управляла Зина. Он ловил себя на том, что его больше всего печалит не то, что ее больше нет, а то, что эта жизнь теперь свалилась на него. А спустя полгода ему вдруг предложили возглавить филиал международной компании в Таллинне. И он решил, что это выход – начать с чистого листа, вернуться в давно забытый город детства. Квартиру в Питере он легко и задорого сдал, жилье в Таллинне ему снимала фирма. С мелкими житейскими проблемами тоже все стало полегче.

 Тайво подсел к нему в баре, пьяный в дым. Вот уж кто был красив какой-то космической красотой отравленного декаданса. Лет сорока, с яркими глазами, быстрой, перескакивающей речью. Что он углядел в потухшем после смерти Зины Уварове, одному бесу известно. Но Гоша абсолютно точно помнил момент, когда у него пошла кругом голова, и все завертелось, и эти словно накрашенные смеющиеся глаза стали единственно необходимыми на свете. И даже в том, как Тайво мгновенно переименовал его в Жоржа, не было ничего пошлого. И когда он потянулся к Жоржу губами, это тоже казалось абсолютно естественным. И кто бы сказал Уварову, что в сорок восемь лет он влюбится в этого педика, он бы никогда не поверил. Он всегда считал себя ущербным в плане эмоций, сухим, черствым, если угодно. Он был такой. А тут какой-то бесконечный звездопад. И ведь взаимный. Этот сумасшедший Тайво тоже любил. Он давал Уварову столько страсти, сколько тот даже представить себе не мог. А как они ссорились! А как Тайво звонил ему из Мельбурна в три часа ночи и пел идиотскую финскую песню! А как в день рождения заваливал его подарками и кормил с ложки черной икрой! А как сам Жорж впервые заказывал у ювелира портсигар с инициалами Тайво из его любимых сапфиров!

 Обычно страсть заканчивается года через три. У них все пылало вплоть до ненавистного две тысячи седьмого. У Тайво сорвались четыре контракта, отменилась выставка, пошли погромные рецензии. А потом он разбудил Жоржа среди ночи и сказал буквально три фразы:

 ‒ Я выгорел. Я ухожу. Меня не надо искать.

И, пока Уваров, заторможенный спросонок, вставал с постели, бросил на журнальный стол свой мобильник, повернулся и ушел. Больше Уваров его не видел. Хотя Тайво его не отпустил. В день рождения Жоржа, в день рождения самого Тайво, а также в день их знакомства в дверь Уварову вот уже двенадцать лет звонили курьеры разных фирм, доставляя тщательно упакованные подарки без открытки и подписи. Честно говоря, когда он получил это приглашение в Будву, у Жоржа мелькнула шальная мысль, что это очередной вираж Тайво. Он боялся об этом думать и мечтал об этом.

 -13-

‒ А что дальше, Лина?

‒ Через год я родила Санни. И даже Чарли мне уже не казался таким жутким. Она была очень похожа на Чарли, но при этом хорошенькая.

 А в четыре года она заболела. Вчера и сегодня – ничего, назавтра сыпь, рвота, температура. Через два дня моей Санни не стало. Менингит. Вот после этого я на Чарли смотреть не могла…

‒ Но он же не виноват…

‒ Не виноват, конечно. Но мою жизнь это никак не облегчало. Я уехала от него в Лондон – в никуда. Без денег, без работы, без желания жить, у меня все выгорело. Сначала попала в какой-то приют для бездомных, потом убирала в магазине у араба-зеленщика. Спала с ним. Потом хиппи, дети цветов, община. Наркота.

 Очнулась, когда триппер лечить пришлось. Поняла, что сама себя или закопаю, или вытащу. Училась, работала, снова училась. В шестьдесят седьмом меня взяли работать в банк. Они называли это менеджер пространства. Моя задача была выяснить пожелания посетителя и проводить его к соответствующему специалисту. Банкоматов тогда не было.

 Маманя в детстве говорила, что если тринадцатое число приходится на понедельник, то это очень плохой день. Надо быть очень осторожной и не зевать, а то попадешь в неприятности.

 А был как раз понедельник. Тринадцатое августа. И у нас сплошная суета с утра. Начальник сердится, его секретарша бегает за каким-то особым сортом кофе важному клиенту. Меня гоняют из угла в угол, а основная работа не отменяется.

 Тут входит какой-то придурок в красном свитере и втаскивает за собой велосипед. Я говорю – ему придется оставить велосипед на улице, поскольку мало места. А он давай ныть, мол, войдите в положение, велосипед могут украсть, а это его единственное имущество. Я предложила поставить велосипед под лестницей на второй этаж.

Повела его туда, а он ко мне прямо там же полез. Ну я ему и засветила. И кольцом поранила губу. Он ничего не сказал, вышел из-под лестницы, а навстречу бежит начальник. Увидел его в крови, чуть в обморок не упал: лорд Дэнби, что случилось, сейчас вызовем амбуланс… Потом меня заметил. Все понял, только рот раскрыл, чтобы убить меня на месте, как этот хрен и говорит: леди не виновата, я прикусил губу. Наоборот, она мне очень помогла. Ну, его под локоток в кабинет к шефу, мне, сквозь зубы ‒ «вернитесь к вашей работе». Хожу, развожу клиентов, и думаю – понедельник, тринадцатое.

 Потом смотрю, оба – начальник и лорд, твою мать. Идут ко мне. И этот лорд говорит, мол, хочу отметить расторопность вашей сотрудницы вкупе с профессионализмом. Не зря ли вы ее держите в качестве привратника? Надо бы повысить. Шеф кивает.

 А я соображаю, как только лорд уйдет, меня съедят без соуса. Но лорд обещает периодически интересоваться моими успехами. Забирает свою колымагу и уезжает.

 На следующий день меня в банке букетик ждет. И визитка – Ричард Дэнби, от руки приписано «с самыми добрыми пожеланиями». Еще пару недель букетики, а потом выхожу я из банка, а он тут на своем велосипеде. Только свитер синий, для разнообразия. Вот тогда я его разглядела как следует…

 Лина сунула под поясницу подушку, откинулась на спинку дивана. Слава богу, поставила на столик стакан.

– И сразу с претензией: вы, мисс, заплатите мне за каждую каплю невинно пролитой крови. С одной стороны, вроде шутит, а с другой, понимаю: моргни он глазом, и меня в этом банке завтра не будет. Про сегодняшние песни о харрасменте тогда и речи не шло.

И что мне делать? Решила, что дам ему, если опять полезет, а потом самому надоест. Он тогда напоминал актера Уайтинга, не то, что Чарли. Ты не помнишь такого?

 Нора покачала головой.

– Так вот, я решила, а он не просит. Встречает после работы. То сандвич привезет, то тащит гулять в Гайд-парк.

– Тебе он нравился?

– Да я его ненавидела. Он мне портил жизнь. Он был угрозой. Он мог одним движением вернуть меня туда, откуда я выкарабкалась. А потом пропал. Мне с одной стороны легче, а с другой, он ведь вроде моего страхового полиса в этом банке. Спустя несколько дней вызывает начальник и говорит: лорд Дэнби попал в аварию, лежит, отвезите ему бумаги на подпись. И купите там по дороге цветов, фруктов, ну, что-нибудь.

А у меня в этот день и месячные, и лихорадка на губе. Красавица, словом. Делать нечего, поехала. Консьерж впустил.

 В квартире бардак несусветный. Этот спит, на столе пустая бутылка, обезболивающее. Бумаги подписать надо, а будить его не хочу. Взяла тряпку, вымела, вымыла все. Он не просыпается. Тут я испугалась, может, у него перебор. Подошла тихонечко, за руку потрогать. А он мне, не открывая глаз: живой я, живой. Только колено болит ужасно. Потом сел, осмотрел свою берлогу и говорит: ну вы прямо Мэри Поппинс. Придется простить вам мое увечье. Давайте чаю выпьем. А у меня бумаги. Он подписал, не глядя, и позвонил в банк. И начальнику нашему сказал, что у него для меня несколько поручений, можно ли, он меня задержит до конца рабочего дня. Тот, естественно, не возражает. Я пошла чайник ставить, а там на кухне диванчик, я присела, каблуки снять. И задремала. Просыпаюсь, он сидит на одном стуле, нога на другом, и в таком положении уже стол накрыт. А я ничего не слышала. Чай заварен, какие-то бутерброды и, главное, крекеры, намазанные маслом. Для меня это самое любимое всегда, а он как узнал?

 Чай выпили, я посуду вымыла и еще плиту оттерла. Собираюсь уходить, а он спрашивает: вы готовить умеете?

 Ну, что-то умею, но не повар Букингемского дворца.

Он говорит, ладно, тогда до завтра. С меня ингредиенты, с вас кулинарный талант.

 -14-

 В принципе, все понятно. Приглашение связано с этой историей с АМИА в девяносто четвертом. Видимо, Уваров и Сеня тоже там были.

 Несвижский сегодня вел себя неспортивно. Он прогулялся по саду, но стало жарко. Плечи и спина немножко обгорели в бассейне, поэтому второй заплыв делать он не стал. Набрал Катерину, она сбросила звонок и прислала смс с коротким «веду прием». Сделал несколько упражнений на растяжку, а потом полез в мини-холодильник за водой и наткнулся там на бутылку сансера. Виновато вздохнул и сел с бокалом в кресло. Бокалы были как раз такие, как он любил – не правильные тонкие винные, а тяжелые, похожие на средневековые кубки.

 Лина Дэнби, тридцать девятого года рождения, Москва, попечитель благотворительного фонда «Danby Charity Foundation», акционер длинного списка крупных корпораций, главный спонсор молодежного рок-фестиваля в Саутгемптоне. Четыре года назад в Аскоте получила похвалу от Ее Величества за стильную шляпу. Ну, это уже не очень важно.

 То, что он прочел о ее покойном муже, Ричарде Чарлзе, лорде Дэнби, тоже достаточно интересно. Судя по всему, если бы он тогда выжил, еще многое бы успел. Одна из его корпораций в девяносто втором стала лауреатом премии «Euromoney». Широчайшая сфера интересов. Единственный брак – вот с этой Линой. Детей нет. Судя по всему, в завещании он ее не обидел. Кстати, эта вилла после его смерти была переделана. Дизайн отмечен архитектурными журналами «Орис» и «Билдинг Дизайн».

 -15-

 – В общем, практически сюжет «Pretty Woman».

 – А Рик был в курсе твоих приключений после ухода от Чарли?

– Он знал, что я была замужем, и что у меня умерла дочка. Хотя с него сталось бы провести полное расследование моей биографии. Он никогда не говорил об этом.

– Так как прошел обед на следующий день?

– Ох… Слава богу, ростбиф он накануне заказал в ресторане. К моему приезду осталось только засунуть его в духовку. Мне осталось почистить картошку и сделать салат.

 Утром пошла в банк, шеф меня увидел и удивился – зачем вы пришли, лорд Дэнби сказал, что вы ему сегодня тоже нужны. И подмигнул так гаденько.

 Приезжаю – на столе розы, мясо замариновано и даже обжарено, лорд трезвый. А я свою лихорадку утром час замазывала. Он посмотрел на меня и говорит: так это никогда не заживет, идите смойте.

 А каким вином поил… – Лина зажмурилась. – Я крепкого тогда боялась после всех своих дел. Но это была прямо кровь судьбы. И Рик мне как-то другим показался… Смотрю на него, на стол, на цветы и думаю: осторожно, Лина, себя потеряешь. Надо его вываживать, как большую рыбу. Чтобы не сорвался. А у самой аж в висках стучит, как я его хочу. Но он тоже не пальцем деланный, никаких подходов, сидели, болтали почти до ночи. Я ему тогда рассказала и про Санни, и про Чарли. Стала уходить, у подъезда такси, консьерж сказал, все оплачено. Рику еще трудно ходить было.

 А со следующего дня две недели тишина. Шеф наш ухмылялся все гаже. Потом опять букет.

 – Слушай, он тебя тоже выгуливал, да?

– Ты знаешь, я с ним столько лет прожила, и ничего наверняка про него не знала. У меня с ним щеки горели всегда, никаких румян не надо было. Но я делала вид, что просто меркантильная сука. Таких, по слухам, больше любят.

 Лина посмотрела на часы:

– Давай-ка я прилягу, а ты сделай мне маску, ту зеленую. И скажи, наконец, какое платье… Хотя ты права, разницы никто не заметит.

 16

 Вот это Нора сообразила правильно – свечи, а не электрический свет. Она все-таки молодец. Но Лина не хотела к ней привязываться.

 Как только кого-нибудь любишь, он тебя бросает. Хватит того, что она оставит ей все свои деньги.

 Когда Нора впервые появилась у нее дома после смерти Рика, Лина видела: девчонке до смерти хочется, чтобы ее обняли и приласкали. Ее чертовы родители не делали этого никогда. Но в тот момент Лине казалось, что дать кому-нибудь даже самую маленькую толику тепла сейчас – предать Рика.

 Как оказалось, завещание в пользу Лины он составил еще в день их свадьбы. А кроме того, поверенный передал ей конверт с короткой запиской:

 «Все идет слишком хорошо, поэтому вряд ли продлится бесконечно.

 Мне бы хотелось умереть раньше тебя, в этом я отчаянный эгоист.

 Если так и случится, пожалуйста, не дай Мелиссе испортить Норину жизнь.

 Рик».

 Несвижский и Уваров пришли вовремя. Сеня опоздал на две минуты. После майки с шортами Лина с трудом представляла себе, как он будет выглядеть в смокинге. Но все оказалось не так страшно.

 Нора в темно-голубом платье в пол выглядела лет на десять моложе своих тридцати семи. Все-таки свечи – идеальное решение.

 – Деламейн 1937 года… Раритет, – уважительно сказал Несвижский.

 – Коньяк года рождения лорда Дэнби.

– Вам? – Нора повернулась к Сене.

 – Я водку пью, – коротко ответил он.

– Грей Гус, Белуга, Абсолют, или вот попробуйте исландскую Рейка.

– Мне, пожалуйста, белого вина, – попросил Уваров.

Нора сама открыла бутылку, хотя Уваров жестом попросил предоставить это ему.

 Филиппинка обошла стол, разложила закуски. Лина подняла свой стакан виски:

 – Дамы и господа, за прекрасный и неповторимый вечер.

 Несвижский на всякий случай решил уточнить:

–Так все-таки, что нас объединяет, помимо того, что двадцать пять лет назад в центре АМИА мы все были товарищами по несчастью?

 Он победоносно оглядел сотрапезников. Наверняка никто больше не угадал. И вот тут Лина взорвалась, неожиданно для себя. Она в такие минуты начинала говорить тихо, и очень четко артикулировала:

 – Это мы с Сеней товарищи по несчастью. Вас, Андрей Максимилианович, там просто слегка контузило.

– Не так уж и слегка, – сухо ответил Несвижский. А Лина продолжала:

 – И Зинаида Уварова умерла в сорок пять лет, через год после АМИА. А вот ваша жизнь качественно не изменилась.

 Андрей Максимилианович не обиделся:

– Перестаньте, бомбы не выбирают.

– Вы правы, – парировала Лина. – Однако вы больше всех испугались, открыв мой обман.

– Я, может, тоже испугался, – набычился Сеня.

Ну да, из каждого вечера делать свой творческий… Несвижский повернулся к лысику:

– И поэтому лопал непроверенную еду в два горла.

 Уваров разочарованно молчал. Он до последней секунды надеялся, что это Тайво удумал какую-то безумную историю их воссоединения. Оказывается, нет.

 Лина, как это бывает у своенравных и взбалмошных людей, прониклась симпатией к Сене, потянулась к нему своим стаканом и объяснила:

– Ваша жена Рая погибла в тот же день и там же, где мой муж, Ричард Дэнби.

 Их взаимная неприязнь с Несвижским требовала выхода, и тот отметил:

– Судя по всему, не обидев вас своим завещанием.

– Вы считаете мои деньги? – фыркнула Лина.

Сеня решил, что, если сейчас будет скандал, спокойно поесть не дадут. Надо было прекращать. Поэтому он включил идиота:

– Ладно вам собачиться. Считать – это моя специальность. И скажу вам, тратите вы чересчур много. Это поместье может еще доход приносить…

– Ну да, если посадить огурцы… – поддел Андрей Максимилианович. Они раздражали его оба, и Лина, и этот толстяк.

– Вы готовы этим заняться? – поинтересовалась Лина. Продолжила мягко, адресуясь к Несвижскому:

 – Так расскажите мне, отчего вы так перепугались, поняв, что тут не дворянский клуб? Неужто и в самом деле ждали, что вас на ленты порежут?

Несвижский задумался:

 – Плохо, когда не контролируешь ситуацию. Когда кто-то нажимает на твои вполне дозволенные увлечения и манипулирует тобой. Ну, и служба безопасности немножко добавила паранойи. С другой стороны, конечно, я зря паниковал – я только член совета директоров, решающего голоса в холдинге у меня нет.

 Удивительно, но после этой реплики напряжение спало, разговор потек совсем в ином тоне. И рыба была великолепна. И другие вкусности. И рокфор, и черт знает, что еще.

 Лина вдруг встала, прошла со своим стаканом к Несвижскому и наклонилась к нему:

 – Ладно, простите, Андрей Максимилианович! Сама не знаю, что на меня нашло. Мир?

 В этом тоже была Лина – сначала нахлестать собеседника, как взрослая кошка глупого щенка – наотмашь когтистой лапой по мордам, а потом раз, и извиниться. Деморализует сразу же.

И кстати, спесивый носитель голубой крови повелся и сознался:

– Моя внучка изъясняется чудовищным, но иногда весьма метким жаргоном… Я, когда подозревал вас во всех преступлениях, подумал, обратка прилетела.

– Обратка? Что это? – встрепенулась Нора.

Андрей Максимилианович задумался, пощелкал пальцами. Лина тоже с интересом ждала ответа. Ей казалось, она знает, о чем речь, но лучше бы проверить. Впрочем, она не обманулась.

– В переводе на привычный язык – возмездие за некий давно совершенный скверный поступок, – сформулировал Несвижский.

– И много у вас на счету таких?

Андрей Максимилианович открыл было рот, но Сеня, Сеня, как же без Сени, опередил его:

– У меня только один!

– Какой? – полюбопытствовал Уваров.

Сеня секунду наслаждался всеобщим вниманием, затем поднял рюмку, повел ей в сторону каждого из присутствующих, выпил. Цапнул оливку с тарелки. Потом еще одну секунду сомневался в необходимости подобной исповеди. И наконец, с интонацией опытной Шахерезады, начал:

– В семьдесят третьем году я работал бухгалтером в тресте… Как, черт его дери, он назывался? Уралремонт? Неважно. Однажды ко мне домой пришла Шура из нашего отдела. В истерике.

– Вы ее соблазнили и бросили? – спросил Несвижский.

Сеня поморщился. Что за глупости? Тогда ведь была Раечка, и никого в целом свете ему было больше не надо. Шура, тощая истеричка с глазами навыкате, завыла от порога. Напортачила в документах и просила помочь ей исправить.

 Сеня вспомнил мокрые Шурины глаза и возмущенно сказал:

– Ну, это ж финансы. А я ж понимал, что, когда в организации есть еврей-бухгалтер, то виноват всегда будет он. А она ревмя ревет. А у нее дети. А у меня что, нету детей?

– И? – спросила Лина.

– Отказал я ей. – Сенин голос будто высох. В нем не осталось драматических интонаций, пафоса рассказчика, ничего не осталось.

Уваров слушал очень внимательно, даже подался вперед:

– И что потом?

– Что потом… Суд потом, – проворчал Сеня. – Ну, ей условно дали, а мне выговор вхряпали. А что я мог сделать? Я им всем сто раз говорил, все проверять надо, это ж финансы…

– А вы-то в чем виноваты? – Лина пожала плечами.

– По большому счету ни в чем, а вот когда Раечка погибла, я подумал, что это за Шуру. А когда понял, что здесь непонятно что, тоже подумал, за Шуру… А Додик говорит, что я каждый камень в почках считаю за Шуру… А что я мог сделать? У нее дети, а у меня нет, что ли? А как вспомню ее вой у меня на кухне, – он махнул рукой…

 Несвижский смотрел на него с любопытством. Начал от желания выступить первым, а вот уже сам чуть не плачет.

 Интересно, все так и было на самом деле или он присочинил? Может, он сам и напортачил?

 Лина сидела со своим виски тихо, как мышка. Ждет откровений исповедального характера от каждого? Но эту историю он ей вряд ли расскажет.

 17

 Несвижскому позвонил старый приятель Боб. Известный юрист, бабник, пьяница… Сам себя он претенциозно характеризовал строчками из Цветаевой – любитель водки, вина и бус, и всех молодых соседок… Да и продолжение тоже имело прямое отношение к Бобу, при всей своей разгульности тот всегда ступал мягко и осторожно, как по тонкому льду.

 У Боба случился праздник – жена с дочками на месяц отвалила в круиз. Предполагалось широко отметить. Андрея весьма веселило, как здоровенный Боб откровенно боится своей маленькой сухощавой супруги. Сам он в этот момент уже развелся со второй женой и наслаждался полной свободой. Иногда появлялись необременительные девушки, но Несвижский даже домой их не приводил, предпочитая ездить в какой-нибудь пансионат на ночь или две.

 Во дворе дома в Жуковке уже стояло несколько машин. Несвижский приехал на водителе Сереже. Ночевать на мальчишниках он не любил.

 В прихожей было тихо. Андрей знал, где народ. В подвале у Боба был домашний тир. Он черт знает сколько времени и денег потратил на оборудование и звукоизоляцию. Несвижский спустился и открыл дверь подвала. Так и есть. «Нихт шиссен!» – весело заорал Андрей. И замер. Спиной к нему надевала наушники высокая женщина. Узкая светлая юбка, кремовые сапоги на шпильках, темно-русая копна волос почти до талии.

Потом она начала стрелять, легко попадая в самый центр мишени.

 Потом раздался голос Боба:

– Дашка, дай слово, что ты не возьмешь контракт на мое убийство! О, Андрюха!

Женщина обернулась. Да-а-а. При ближайшем рассмотрении Несвижский понял, что она далеко не юна. Ну, минимум сорок. А то и все сорок пять. Но какого же класса баба! Дай бог каждой двадцатилетней… Глаза у нее были темные. И яркие крупные губы. Она заметила его восхищенный взгляд, улыбнулась. Несвижский поцеловал ей руку. Никакого красного лака, ногти коротко обрезаны, на указательном пальце необычной формы кольцо. Тревожные незнакомые духи. А ведь он считал себя знатоком дамского парфюма.

 Не прошло и десяти минут, как ввалились все остальные. Приехавшие девушки потребовали прекратить стрельбу, за это Боб отправил их накрывать на стол. Ни одна из них не стоила подметки этой валькирии.

 Даша присела на подлокотник дивана, достала из сумки пачку «Житана». Андрей спросил, что она будет пить.

– Я за рулем.

– Это решаемый вопрос, – улыбнулся Несвижский.

Она вопросительно посмотрела на него – и как?

– Со мной водитель. Но я готов пропустить питейную часть, если вы позволите отвезти вас обратно, когда пожелаете.

 Ее глаза потеплели.

Когда они шли к столу, он еще раз обратил внимание на гибкую фигуру. На узкой юбке был хитрый разрез, и на своих каблуках она не семенила, а шла нормальным широким шагом. В большой столовой Андрей поспешил занять место рядом с ней. Едва не забыл свое обещание остаться трезвым, потому что глаз не мог оторвать от этой Даши. Но в последнюю секунду, уже почти поднеся рюмку ко рту, поймал ее насмешливый взгляд. Поставил рюмку и тихо сообщил ей, что она делает из него идиота. Она пила водку. И у нее был отличный аппетит, без жеманства и попыток выглядеть райской птичкой.

 Несвижский заметил, как Боб пошел за следующей бутылкой и, извинившись перед Дашей, догнал его в коридоре.

 – Это кто? – спросил он без предисловий.

 – Баронесса Дершау.

 – А если серьезно?

 – Серьезней некуда. Она же Дашка Качалина. Жила в нашем доме, младше меня на два года. Там уже в тринадцать лет было на что посмотреть. Папаша в торгпредстве в Австрии. Я в девятом учился, она в седьмом. В общем, ездила она к папаше своему вместе с мамашей. И доездилась. В восемнадцать лет выскочила замуж за барона Дершау. Большой, говорят, друг советского народа. До того большой, что папаше даже по голове не дали, когда доченька такое учудила. Год назад развелась со своим бароном, вернулась в родные пенаты.

 – У нее есть кто?

– Тебя это смущает?

На два года младше Боба, значит, ей сорок четыре. Но прямо хоть плащ под ноги. Андрей заторопился назад.

– Вы могли задать все интересующие вас вопросы непосредственно мне, – улыбнулась Даша.

 После очередного тоста пошли играть в бильярд. Она разделала под орех одного за другим четырех Бобовых приятелей. И, наконец, положила руку на локоть Несвижскому: «Поехали». Андрей чуть отодвинул для себя водительское сиденье в ее красном форде. Она молча села на пассажирское. Дом Боба Несвижский прекрасно знал – башня на улице Алексея Толстого, которую недавно переименовали обратно в Спиридоновку.

 Сам Несвижский жил неподалеку, на углу Садового и Воровского, которая тоже стала теперь Поварской. Он отпустил Сережу. Может, зря. Но поглядывала она на него правильно. И никогда он такую бабу не упустит.

 -18-

 Через две недели Несвижский шел на Спиридоновку с чайными розами. Он ощущал себя словно в оке урагана. Ничего подобного с ним никогда не случалось.

– Дашка, – совершенно серьезно спрашивал ее Несвижский. – А у тебя есть хоть один недостаток?

– Шрам от аппендицита, – отвечала Дашка.

Еще она прикуривала одну сигарету от другой. В остальном его новая подруга была совершенством. Чем больше он на нее смотрел, тем красивей она ему казалась. Даже видимые только лицом к лицу морщины под глазами.

 Несвижский шел делать предложение баронессе Дершау.

 Казалось, что они вообще не вылезали из постели, но он никогда столько не успевал. А у Дашки еще и голова варила как волшебный горшочек. Она дала ему пару толковых советов в только стартовавшем бизнесе, и он разом заработал массу денег.

 Сегодня вечером прилетала из Вены Дашкина дочка-студентка. Знакомиться.

 В четыре часа утра уничтоженный Андрей Несвижский возвращался к себе. Все закончилось.

 Придя вчера утром на Спиридоновку, он нашел Дашку с сильной простудой. Она отыскала какой-то швейцарский супер-аспирин, и даже сбила температуру, но ее шатало, из носа текло, глаза были красные. В общем, к семи вечера, когда нужно было ехать в аэропорт за Софией, Дашка еле стояла на ногах.

– Короче, вот тебе лимоны, вот тебе мед, лежи болей давай. Встречу я твою принцессу в лучшем виде, – сказал Несвижский.

Дашка не сопротивлялась, шмыгала носом.

– Ты ее узнаешь, она очень на меня похожа, – сказала она сиплым голосом. Андрей видел пару полароидных снимков Софии. Действительно, похожа, но так, полуфабрикатом. Знакомые Дашкины черты были как будто пустые. У Дашки лицо сияло, глаза горели. Она чертыхалась и не глядя тыкала куда попало окурки, потом стремительно наводила порядок, трещала в телефон по-немецки, торопилась, опаздывала и все на свете успевала. Правда, он еще не видел Софию живьем.

 Несвижский попал в небольшую пробку. Подбежал к дверям, когда пассажиры из Вены уже начали выходить. Стал вглядываться. И тут его тронули за локоть:

 – Мама сказала, что ты самый красивый мужчина в Москве. – София говорила по-русски практически чисто.

 Да нет, она вовсе не полуфабрикат. Очень даже фабрикат. И дико, невероятно похожа на Дашку – ростом, волосами, чертами лица. Андрей подхватил ее чемодан. Когда они сели в машину, она прикурила от такой же, как у Дашки, зажигалки «Зиппо».

 На Ленинградском шоссе случилась авария. Они простояли сорок минут.

 Дашка спала. Лоб у нее был опять горячий. Андрей повел Софию на кухню, заварил свежий чай и поставил на маленький огонь гуляш. София долго принимала душ, потом вышла в Дашкином шелковом халатике. Ноги у нее были такие же бесконечные, как и у матери. Андрей смутился, когда понял, что она видит его взгляд на своих голых коленях.

 Тут из спальни выползла Дашка в совершенно ужасном виде. Андрей скормил ей таблетку, напоил чаем. Не пустил целовать дочь. Уложил. Растер спиртом. Вернулся на кухню. Мясо начало пригорать, София не обращала внимания, листая какой-то журнал.

 Несвижский выложил еду на тарелку, порезал овощи.

 – У тебя есть водка? – спросила София.

 Он молча вынул из холодильника литровый «Абсолют». Надо было подождать, пока спадет температура, и отправляться домой. Сегодня Дашке не до него.

 – Андрей, – позвала Дашка. Он пошел к ней. Увидел, как ее трясет.

 Несвижский позвонил двоюродной сестре, врачу-терапевту в поликлинике дипкорпуса. Ольга примчалась через полчаса, даром, что было уже почти одиннадцать. Послушала Дашку, сказала, что в легких чисто. Дашка ей объяснила, что всегда так болеет, сутки безумная температура, а потом как не было. Тем не менее, сестрица что-то ей вколола. Велела сделать большой термос с чаем и поставить возле кровати.

 – Знаешь, – сказала она Несвижскому, доедая на кухне остатки гуляша, – ты с ней посиди. Мало ли что.

 София никакого участия в заботе о матери не принимала. Несвижский разложил ей диван в кабинете. Она громко включила телевизор. Он постучал, попросил сделать потише. Она молча убрала звук.

 Андрей заходил к Дашке, трогал еще горячую голову, давал ей чай.

 Потом выходил на кухню, наливал себе водки. И как-то незаметно напился. Вроде ничего страшного, кашляющая Дашка в соплях была невыразимо прекрасна, как и раньше. Несвижский все равно ощущал себя замученным и несчастным. Диван в столовой был слишком мягким для него. Он никак не мог приспособиться. Встал к Дашке. Выпил еще рюмку и заснул.

 Проснулся резко, словно его толкнули. Он все еще был сильно пьян. Скрипнула дверь. Шаги. К нему под одеяло скользнуло прохладное тело. Надо же, температура упала. Почему-то всегда нравившиеся ему тревожные Дашкины духи сейчас казались слишком резкими, к ним примешивался другой незнакомый аромат. Дышала она ровно, как будто не кашляла и не сопела несколько часов назад. Она протянула руку и чуть царапнула волосы у него на груди.

 А дальше события понеслись как потерявший управление автомобиль. Андрей почувствовал длинные ногти. Дашка обрезала их коротко. Он подскочил, откинул одеяло, хмельная голова прояснилась. И тут зажегся свет. В дверях стояла Дашка. Рядом с ним на диване лежала голая София.

 Дашка не произнесла ни слова. София улыбалась. Андрей впервые в жизни понимал, что значит сгорать со стыда. И твердо знал, что ни в чем не виноват. И объяснять что бы то ни было бесполезно. Наконец Дашка хрипло сказала ему: вон.

 -19-

 Рассказывать все это он Лине не собирался. Но отношение Сени к «обратке» хорошо понимал.

 – Так что, больше никаких сердечных и грешных тайн? – обиженно протянула Лина. – Жорж? Андрей?

 Уваров улыбнулся и очень мягко ответил:

 – Довольно оригинальным способом собрав нас на этой прекрасной вилле, вы явно пытаетесь решить какие-то собственные вопросы. Давайте, вы их сформулируете, и мы подумаем, сможем ли мы помочь. Мне как специалисту нужно техническое задание.

 – И уж на провокативную психотерапию я точно не подпишусь, – добавил Несвижский.

 Жорж подумал, что никто не подпишется. И он тоже. Хотя  Сеня свою историю легко рассказал. Если поверить, что это действительно самая большая в его жизни вина…

 Уваров всегда считал своей самой постыдной тайной то, как его вербовали. Так ведь не его одного. Когда он вытащил гулять Зину и рассказал ей об этом, она пожала плечами: «Да они себе галочки рисуют. Вызовут – приходи и говори, мол, народу было очень много, общий тон разговоров – антисоветский, конкретно никого не запомнил. Что значит “не запомнил”? Да там половина конструкторского бюро была. Ты не фиксировал, у тебя плохая память. И не вздумай себя поедом есть, из-за тебя никого не возьмут и не расстреляют».

 Несвижский поднял глаза на Лину:

 – Кстати, может, вы тоже поведаете о каком-нибудь своем грешке, а то нас допрашиваете, а сама – ни слова вольного.

 Лина помолчала. Потом вытащила сигарету из лежащей на столе пачки. К Нориному ужасу, закурила ее. Еще помолчала. А потом тяжело произнесла:

 – Грешков за мной нет. Грехи есть. И заплатила я за них по полной. И двадцать пять чертовых лет пытаюсь понять, не слишком ли дорого меня заставили платить?

 – И что это изменит? Если переплатили, догрешить в виде компенсации? Это ханжество, Лина.

 Сеня забеспокоился. Ну, хорошо ведь сидели, зачем опять собачиться?

 – Слушайте, ну, о чем вы спорите? Все просто. Лина скучает по мужу. Вот и позвала тех, кто тогда там тоже пострадал.

 – Зачем? – четко спросил Несвижский.

 Лина, казалось, задалась этим вопросом впервые. И отвечала, медленно подбирая слова:

 – Там было много погибших. Под сотню. И много выживших. И почему мы с вами оказались среди вторых, а Рик среди первых?

 – А Раечка? Она тоже должна была оказаться с нами! – напомнил Сеня. Потом встал, подошел к Лине и, безжалостно смяв тщательно уложенные волосы, обнял ее:

– Хватит, я не могу об этом. И ты не можешь. И уже надо отпустить. Мы никого не вернем. Ни твоего Рика, ни мою толстенькую курочку. Хочешь… – он отпустил Лину и внезапно мастерски сделал несколько чечеточных па, – хочешь, я отобью для тебя степ? Я отлично это делаю! – Лина не успела отреагировать на пугающее своей новизной предложение. Сеня улыбнулся ей и легко пошел, наращивая и замедляя темп, подщелкивая пальцами, звучно хлопая себя ладонями по пузу. Маленький лысый человечек закусил нижнюю губу от усердия, играл бровями, выстукивая всем телом «у-люб-ви-как-у-пташ-ки-крыль-я»… Отважный Сенин танец был смешон и прекрасен. На «любви моей» Лина неожиданно для себя заплакала. Нора приподнялась было, но Лина погрозила ей пальцем, не отрывая взгляда от Сени и не вытирая глаз.

 После второго рефрена Сеня в последний раз щелкнул каблуками и плюхнулся на стул. Теперь уже Лина подошла к нему, обняла, взяла со стола льняную салфетку и вытерла ему потное лицо, как ребенку.

 Уварову внезапно тоже захотелось учудить что-нибудь эдакое, словно Тайво толкал его под руку.

 Он углядел в углу комнаты проигрыватель и несколько дисков. Выбрал один, обернулся к остальным и громко сказал:

 – Питерские принимают вызов!

 И включил «Под небом Парижа». Церемонно пошел к Лине. Несвижский уже вальсировал с Норой, оценив, что, сунувшись к Лине, столкнется с Уваровым. Обе пары медленно плыли по небольшой комнате. Сеня налил себе еще водки и набрал номер:

 – Наама! Слушай меня! Не кричи, тебя никто не бросил! Моя спина совсем не болит, не волнуйся! Я хочу твоей баранины… и еще разок ущипнуть тебя… если я не вернусь, там в банке с сахаром в кухонном шкафу есть для тебя подарок… Нет, я вернусь, но вдруг что случится. Береги себя!

 Сеня говорил на иврите громко, зная, что его понимает только Наама. И она громко орала на него в ответ. Но все шло правильно. Немножко погоревали, выпили, станцевали. Что надо человеку? Тепла и светла…

 Вальс закончился. Несвижский тоже подошел к полке с дисками, повертел в руках один, другой, потом выбрал третий и прибавил громкость. Из динамика грянул «Rock around the clock». Лина расширила глаза и замахала на Андрея руками. Положение спас Сеня. Он, не вставая со стула, начал буйную пляску в полном соответствии с канонами рок-н-ролла. Остальные посмотрели и присоединились. Именно так. Сидя. Над столом летали локти, головы качались в такт. Под столом притопывали Линины каблучки и три пары мужских ботинок. В общем веселье не участвовала только Нора. Она собрала со стола грязные тарелки, поставила их на нижний этаж сервировочной тележки.

 Рок закончился. Нора пультом заглушила следующую композицию, ибо Несвижский поднял бокал:

– Лина, скажи честно, ты ходила по Москве, в оранжевом платье?

– У меня вообще было одно платье. Оранжевое, да.

Андрей Максимилианович смотрел на нее мечтательно:

– И совершенно неподходящая розовая косынка на шее.

– Да, – кивнула Лина. – Но другой не было. И платье было одно!

Несвижский церемонно поцеловал Лине руку. И подмигнул ей:

– Я ходил там же, по Горького. И рукоблудил по ночам, представляя себе тебя… Мне было пятнадцать. А тебе целых двадцать…

Лина покачала головой с улыбкой: сопляк. А потом жестко произнесла:

– Это очень мило, господа… Но все-таки, почему случилось так, что Рик погиб, а вы все выжили?

Ну, кто-то же есть там наверху? Он же смотрит, кого сберечь, а кого в расход…

Сеня вскочил и пристукнул своей рюмкой по столу:

– А куда смотрел этот бог, когда погиб мой папа и тетя Фира, беременная на восьмом месяце? И мальчик Гриша, которого она ждала?

– И Зина, – неожиданно эхом отозвался Уваров. Он никогда не был счастлив так, как с Тайво. Но с Зиной он тоже был счастлив, только иначе.

– Хватит, – попытался остановить их Несвижский.

Лина бросилась на него лютой тигрой:

– Ты всегда проходил по краешку. И в Буэнос-Айресе тебя просто зацепило, и в кризисы ты только богател. И любимых ты не терял…

Не терял, как же… Он наклонился, положил ей руки на плечи:

– Ш-ш-ш… Это не имеет никакого значения сейчас.

 Уваров грустно улыбнулся:

– Мы все подранки, твоя витальность ужасно раздражает, прости.

– Я готов ею поделиться.

– И посадить огурцы? – встрял неугомонный Сеня.

– Да хоть капусту. Будем ходить на прогулки, танцевать по вечерам и подначивать друг друга. Нору вон замуж выдадим.

– Всенепременно. – Лина поднялась. – Я вас покину. – Она быстро вышла.

 -20-

 В кабинете Рика всегда горела настольная лампа. Лина реставрировала виллу уже после его смерти, но сохранила название «Лирик» – Лина плюс Рик, – и обустроила его кабинет, и всегда держала там зажженную лампу.

 Она достала из стенного шкафа бархатный темно-синий халат. Бросила его в кресло. Села и завернулась в этот халат, как в одеяло.

 Она двадцать пять лет не расставалась с этим халатом. Двадцать пять лет сбрызгивала его «Аква ди Парма Колония» – любимым одеколоном лорда Дэнби. И беспрерывно скучала по Рику.

 Лина высвободилась из объятий халата, встала перед ним в своей самой сварливой позе (в ней уже булькала не одна порция виски) и обвиняющим тоном произнесла:

– Хрен с тобой, что ты меня бросил! Но себя самого-то зачем? Тебе же всегда везло, скотина!

 Потом сцепила в замок руки. В год, когда погиб Рик, на них еще не было коричневых пятен. Виновато прикрыла этим замком лицо:

– Я сегодня танцевала впервые после твоей смерти. Они такие смешные, эти трое русских… И даже вроде славные, каждый по-своему… Но кто мне скажет, что в них есть такого, чтобы они выжили, а ты нет… Я перетаскала сюда всех, кого смогла найти – пострадавших тогда в АМИА. И все были никакие. Пожалуй, кроме этих…

Нора славная девка. Я знаю, что я не сахар, но я ей все оставлю. И может быть, совсем скоро…

Лина нажала кнопку на своем телефоне. И коротко потребовала: зайди ко мне.

В комнату без стука вошла Нора.

– Что они делают? – спросила Лина.

– Как в русском романе. Пьют чай.

– Смешные… Отправь их завтра утром.

Лина заговорила торопливо:

 – Мне с ними было просто замечательно. Но ответа на мой вопрос они так и не дали. Они сами в разной степени ранены и выжили только отчасти. Отправь их завтра!

Нора даже прикрикнула на Лину:

– Тебе никто и никогда не даст ответа на этот вопрос. Ты не имеешь права его задавать. Они не виноваты в том, что Рик погиб. И тебе с ними хорошо. Оставь их.

 Лина, не слушая ее, махнула вялой кистью:

 – И закажи билеты сюда троим последним.

 Нора вздохнула. Поискала имена в айпаде. Лина ее остановила:

– Я помню. Филиппинский хилер. Гражданский активист из Конго. И беглый преступник из Руанды.

– Думаешь, они дадут тебе ответ?

– Боюсь, что нет.

– Тогда зачем?

– Рик всегда доводил все до конца. Кроме своей жизни. Я должна поставить точку.

 Нора пожала плечами, сделала отметку в айпаде. Повернулась уходить.

 – Погоди, – как-то неловко остановила ее Лина. Пошуровала все в том же шкафу. Вытащила три небольших свертка, положила на журнальный столик. – Передашь им от меня.

 Нора точно так же, как сама Лина, уперла руки в бока:

 – Ты заказала подарки на «Сотбис», и будешь делать вид, будто только решила, что они завтра уедут? Лина, зачем ты врешь мне? И зачем делаешь вид, что ничего о них не знала? И как они вывезут свои раритеты?

 Лина выложила на каждый подарок по конверту.

 – И таможенные разрешения на вывоз готовы? Какая же ты чертова лицемерка!

 Лина не ответила.

 -21-

 С утра дул теплый сильный ветер. Ветка пальмы ритмично постукивала в окно.

 У Сени сегодня наблюдался явный прогресс. Конечно, не вчерашний смокинг, но и не майка-алкоголичка. Белая футболка и брюки.

 Он уже намазывал маслом хлеб, когда в столовую вошел Уваров. Через пару минут появился Несвижский, свежий, с мокрыми после бассейна волосами.

– Доброе утро! – приветливо сказал Сеня. Уваров потянулся к кофейнику. Андрей Максимилианович предпочел молочный улун. Они пили, ели, молчали. Легким молчанием близких людей, позволяющих друг другу завтракать под собственные мысли. А ведь вчера еще знать друг друга не знали.

 Как ни тихо двигалась Нора в своих балетках, Несвижский все же ее услышал.

– Господа! – она держала в руках три небольших свертка. – Лина просила извиниться, она неважно себя чувствует.

Сеня первый распаковал коробку. Издал восторженный крик. Нацепил подарок на ноги, вскочил и начал звонко чеканить.

 – Мужики! Это чечеточные туфли Фреда Астера! Это мне?

 Нора невольно улыбнулась. Тут и остальные полезли смотреть, что внутри красивой красной бумаги.

 – Дагерротип моей прабабки, герцогини Несвижской…

 – Фотоаппарат Войтландер Бекка, 1932 год, Германия… Слушайте, по-моему, нам вежливо указывают на дверь, – задумчиво сказал Уваров. Сеня жалобно сморщился и прижал к груди туфли.

 -22-

 Лина покачивалась в кресле, завернувшись в халат Рика. В комнату влетела Нора. Молча включила телевизор. Изображение появилось с задержкой, когда уже шел звук:

 – Курортное место вблизи взорванного аэропорта хорошо известно любителям отдыха в стиле люкс. Много лет назад там приобрел виллу известный меценат лорд Ричард Дэнби. Но вернемся к новостям с места событий. Ответственность за взрыв пока никто на себя не взял. Работают спасатели. На данный момент никого из выживших обнаружить не удалось. Больше всего пострадал зал ожидания. По оценкам с воздуха – вряд ли кому-то из пассажиров удалось спастись.

 Лина встала. Аккуратно повесила в шкаф халат. И сползла на пол.

 Она не видела стоящих в дверях по росту, будто в строю, Сеню, Уварова и Несвижского.

 В разгар курортного сезона Нора смогла взять билеты только на завтрашние рейсы.

[1] «Заказ пятьдесят семь прибыл, пожалуйста» (сербск.).

 —