Правильный прикус совести
– Голову держи.
Кристиано привычно перехватил человека одной рукой за темя, другой оттянул подбородок, не давая закрыть рот. Самуэле вооружился устрашающего вида клещами и, неодобрительно хмыкнув, одним ловким движением вывернул гнилой зуб из лунки, как редьку из земли. Пациент замычал, трепыхаясь в сильных руках Кристиано, а банщик швырнул клещи в ведро, заткнул кровоточащую лунку комком корпии и грозно поглядел на страдальца:
– Чего голосишь-то? Как дрянь всякую в пасть тянуть – так не вякаешь.
Пациент осторожно ощупал припухшую челюсть и пробормотал что-то невнятное, но Самуэле потряс у него перед носом только что выдернутым зубом:
– Молчи и слушай, умник. Зубы – они тебе не навозная лопата. За ними глаз нужен. Их надобно хоть раз в день тряпицей протирать, в толченую соль умакнувши. А опосля полоскать разбавленным вином или хоть уксусом, на худой-то конец. И зелень огородную жевать.
Пациенту было не до препирательств. Он обреченно покивал, выложил на стол перед банщиком несколько монет и двинулся к двери, всё ещё приглушенно постанывая. Самуэле же смахнул деньги в ладонь и проворчал:
– Стонет он, холера. Вот поглядишь, Кристо, ни черта он не запомнил. Ещё снег не сойдет – снова прибежит пни свои гнилые драть. Чучело огородное… Всё, будет на сегодня. Мать, небось, уже к ужину ждет. Давай, топчан помой, пока я инструменты обихожу.
Кристиано молча полоскал ветошь в бадейке, сдерживая ухмылку: отец не ждал от него ответа. Самуэле всегда подолгу бранился, выпроводив очередного страждущего. Он неистово презирал людей, хворавших по собственной лени и скудоумию, и даже такое обыденное и в целом неизбежное явление, как вши, считал гнусным признаком человеческой глупости.
– Дались вам эти зубы, отец, – примирительно сказал, наконец, Кристо, слыша, как банщик продолжает что-то сварливо бормотать. – Заразу не разносят – и слава Богу.
Самуэле в ответ поморщился и оценивающе поглядел на сына, мывшего заляпанный кровью пол, словно прикидывая, стоит ли дать ему подзатыльник.
– И ты туда же, – отрезал он, – с малолетства при лекарском деле, а дальше собственного срама поглядеть лень. Зубы, Кристо, они как совесть. Пока не тревожат – будто и нет их. А как заболят – хоть в петлю лезь. Вроде как повыдирать можно – и баста. А жизнь прежней уже не станет, как ни крути.
Кристиано нахмурился, отжимая над бадьей грязный лоскут: он не любил нравоучений, а в нечастых лирических ремарках отца усматривал затаённую насмешку над собственным трепетно-романтическим отношением к медицине.
– Ну, уж вы и загнули, – пробормотал он, – совесть…
А Самуэле поворошил угли, вооружился кузнечными клещами и начал выуживать из раскаленной пасти жаровни хирургический инструмент, раскладывая на подклете для охлаждения.
– И не думал загибать, – спокойно отозвался он. – Ты, сынок, погляди на тех, у кого совесть с гнильцой. Хоть на городского урядника, хоть даже на кровососа Августо, что нам дрова возит, чирей ему посередь лба. Все чем-то её, родимую, украсить пытаются, чтоб не так свербела. Урядник на день Сан-Джованни шесть бочек вина выставляет, чтоб в городе на него обид не держали. А Августо на каждом шагу талдычит, сколько он милостыни подаёт, аж сам святой Лазарь на небесах от умиления всхлипывает.
Кристо ухмыльнулся:
– А зубы-то при чём?
– А при том, – Самуэле сгрёб инструменты в корзину и вытер руки, – я по молодым годам знавал одного врача из Пьемонта. Такой рассказчик был – заслушаешься. Я, как в караул заступал, так сразу к нему шёл. Делать-то нечего, да и в сон клонит. Целыми ночами, бывало, с ним толковали… Вот он-то мне и рассказал, что в городах побогаче, где доктора вельмож пользуют, без зубов ходить вроде как немодно. И ежели кто зуб в драке или по престарелости потерял, так надобно у ювелирщика заказать новый, хоть серебряный, хоть золотой, а можно вовсе из слоновой кости, как у сарацинов. А доктор этот зуб к соседним тонкой золотой проволокой приспособит. Толку мало, им репу не куснешь, но в улыбке очень фасонно, да и не так в глаза кидается, что прочие зубы уже на ладан дышат. Смекаешь? Когда у человека такая красота во рту блестит, уж поневоле не заметишь, что смердит от него, как из лавки скорняка.
Кристо расхохотался:
– Чудаки. И как додумались?
Самуэле же улыбнулся не без ностальгии:
– Так это не они. Ещё в старину была такая страна – Финикия. Тамошние эскулапы и придумали. Только они куда попроще были. Собачьи клыки людям вставляли, а то, бывало, и кабаньи. Не знаю, сильно ли шикарно, но уже не каждый на рожон полезет, когда ты на него эдаким оскалом сверкнёшь.
Кристиано передёрнуло.
— Вот ещё, всякую мертвечину в рот совать, – пробормотал он.
Некоторое время отец и сын работали молча, спеша закончить хлопоты в процедурной каморе. Снаружи в моечном помещении слышался грохот ушатов и пение на два фальшивых голоса: это слуги домывали пол. Истопник с неистовым лязгом выгребал золу из очага. Только в святая святых бани, где Самуэле вправлял вывихи, вскрывал нарывы, сажал пиявок, делал припарки свиной желчью и оказывал прочие лекарские услуги, не допускался никто, кроме Кристо. Отчасти потому, что тот был наследником отцовского ремесла, а отчасти из-за полного равнодушия к пузатой бутыли самогона, стоящей в углу каморы для облегчения боли у пациентов.
Но вот дела были окончены, а Кристо всё так же стоял у погасшей жаровни, задумчиво глядя на отца.
– Чего тебе? – пробурчал банщик, видя в глазах сына невысказанный вопрос.
– Батюшка, а… вы с тем врачом где познакомились-то? Ежели в караулы заступали…
– Ну, так… – Самуэле почесал в затылке: эту часть своей биографии он не любил вспоминать. – Конвойным я тогда был в крепости Сан-Бартоломео. И помощником палача под то же жалование. А врача-то… За колдовство его прижали. Казни ждал.
Кристо онемел:
– Отец… Вы прежде и не рассказывали…
– Да и не должен бы, – отсёк Самуэле. – Мать тоже не знает, то ещё до неё было. Ты с чего думаешь, парень, я в “кровавые ремесленники” пошёл? Видел я, как папаша Козимо людей на пласты свежует. Да умело так, с толком. Он-то из бывших студентов-медиков был. Ты бы послушал, как он толковал, меж каких позвонков надобно топором садануть, чтоб недобиток потом не хрипел, не пугал души христианские. Да где нерв нужный сыскать, чтоб одним гвоздём всю спесь к чёртовой бабушке выбить. Сукин сын…
Самуэле сплюнул в жаровню.
– Я, Кристо, отродясь науке не учился. А вот тогда, его послушавши, решил: к бесам службу. Пойду к банщику в обучение, чтоб никогда больше мне про “иссечение дыхательного горла” не слыхать. Возьму, да эту же погань кровавую, какой меня Козимо учил, на Божье дело пущу. Лекарствовать буду. И вот тебе крест, сын, ни разу я о том не пожалел и, как придёт время, подохну спокойно. Мне того… совесть оборками обшивать ни к чему.
Кристиано помолчал. Потом осторожно тронул отца за мокрое от пота плечо.
– Стало быть, о зубах вы так… образно? Мол, совесть беречь надобно? Чтоб потом было, чем смерти в лицо улыбнуться?
Самуэле тоже ответил не сразу. Вздохнул и взъерошил рыжеватые волосы сына, выбившиеся из-под шнура. Поднёс к его лицу правую руку, на которой не хватало одного пальца:
– Нет, сынок. Совесть, конечно, беречь надо смолоду. А только и зубы в жизни – дело не последнее. Видишь? Так того врача и не казнили. Он сбежал по пути к эшафоту, прямо с телеги.
Кристиано моргнул:
– Как это?
– Да как… Дёрнулся, я его давай хватать. А он, шельма, откусил мне палец и рванул с моста в реку. А мне и стрелять нечем; вою, кровь хлещет. Потонул, конечно, в кандалах-то, но всё же не на костре корчиться, зевакам на потеху. Так что, береги зубы, сын. Глядишь, пригодятся.