«…так я писал письмо, я писал письмо.»
рукой сбивая буквы на лету,
пишу вперёд смотрящую строку,
такую, что сидит на верхотуре,
на бром-брам рее… или как её..?
кричит: “земля! смотрите! ё-моё!”
знак препинанья, накурившись дури,
над ней хохочет.
что ты ржёшь, дурак?
услышь, как ветер стал правдив и как
солёная и голубая глина
курлыкает по днищу корабля.
“смотрящая вперёд” кричит: “земля!”,
и мы – знак препинания и я, –
мы видим берег Иерусалима.
всё будет правильно.
мы сядем в шлюпку и
собрав все буквы, все слова свои,
сойдём на “нет ни смерти, ни калёной
иглы под сердцем”.
нам достанет сил
и птиц и волн…
сойдём и воскресим
всех.
по родам, по семьям, поимённо.
убористо, убористей ещё,
ещё убористей, чтобы они друг к другу
прижались так, как, ожидая вьюгу,
друг к другу жмутся жители трущоб.
плотней, ещё плотнее,
плотно так,
чтоб многоточье стало вертикальным,
чтоб россыпь знаков обернулась камнем,
чтоб в каждом знаке жил соседний знак.
и вот тогда,
прижав его к глазам
проникнуть внутрь, смотреть и удивляться,
в прожилках неразборчивого кварца,
всем будущим, всем прошлым временам.
***
когда в стручках Венецианских лодок…
когда мы проплывали под Риальто…
когда мы были гражданами мира,
печалились под музыку Вивальди…
о, ворон мой,
как ты смеялся клювом
по сердцу мне,
когда я изменялся
в бордовый цвет мадонны Тициана…
что знали вы о времени, поэты?
о дымчатом топазе, сердолике,
что знали вы о насекомых буквах,
о нотных знаках Иерусалима?
о, ворон мой, терзающий плечо мне.
какое счастье коготь твой, твой ветер,
твой шорох фиолетовый.
открою
окно,
зажгу конфорку, чтоб согреться,
и стану наблюдать, как к Набатейским
селениям, с мешком смешных подарков,
кнутом колючим щёлкая оленей,
спускается какой-то Санта Клаус…
***
так я писал письмо, я писал письмо…
чертополохом, всполохом языка,
зимним рубином, тугой дождевой тесьмой.
так выводила в тетради моя рука:
“всё о свечении звёзд,
о сетчатке сот.
всё о медовой влаге, любви, любви.”
юго-восточный ветер стучал в висок.
“кто там?” – я спрашивал.
“это свои, свои…”
***
…так из угля зияла чернота.
так над углём, как белая фата,
невесту ищущая,
плача о невесте,
порхала бабочка.
мело по всей земле
горелым мясом.
так я жил в золе,
шепча, забывши о добре и зле,
“мне больно бес, мне не хватает мести.”
всходила ночь.
я подползал к окну.
сцарапывал с лица слезу, луну..,
соскабливал со щёк небритых сажу.
в окне напротив мой стоял сосед.
курить пытался, выл на лунный свет,
свою слезу сцарапывая также.
***
хватит вранья.
не было, не было снега.
если и шли с дарами, то шли по глине,
или по щебню.
в небе висела Вега.
хватит вранья – она не видна в пустыне.
вечером зимним так лиловели листья
лоз виноградных, как Суламифи очи
в час откровения.
смерть попирают жизнью,
мужеством тела.
хватит вранья, сыночек.
хватит голландцев малых, бельгийских кружев.
батя осла развьючит, стопарик выпьет,
я спеленаю страсти твои потуже,
мы остаёмся,
ну его, тот Египет.
мы остаёмся.
будем смотреть, как тянет
сети рыбак,
как пахарь ждёт урожая.
будем рождать, будем ходить путями…
в смысле не убивая,
не убивая.
***
…и составлять из словоочертаний
то облако, то придорожный камень,
то женщину, то чуткой птицы шорох,
то мать с отцом, смеющихся чему-то.
и вечер был, и после было утро.
и говорить, что это хорошо.
и говорить, что хорошо всё это.
тревожна птица, женщина раздета,
и камень сух, и воздух соляной
пружинист,
и в соседнем доме снова
какой-то бомж колотит в дверь Иова,
крича: “Иов, поговори со мной!”
***
в середине пустыни коричневые холмы.
глаз, почувствовав геологию, выбывает из строя,
в смысле слезится.
археоптерикс кричит “курлы”.
меловой период мне давит на дно глазное.
у дороги стоит…,
словно цапля, стоит солдат.
на носу очки…
подвезу его.
аккурат
по пути нам,
туда, где железо дрожит от жажды
исполненья пророчеств.
вот едем мы, вот молчим.
он молчит теилим,
и я молчу теилим.
шестикрылый, о лобовое шмякает серафим.
ну понятно – пустыня,
они тут за камнем каждым…
***
ночным осенним воздухом не спать.
молекулы считать деревьев вдовых.
открыть на кухне кран, смотреть на воду.
часов настенных звук не узнавать.
встать у окна и обнаружить стих,
за темнотой, за самолётным рыком.
включить ночник, взять с пыльной полки Kнигу.
перечитать юродивых своих.
***
и так вот остывает голова,
молчит и остывает голова,
глядит и остывает голова…
Рахели плач перерезает горла –
той левой, что балакает слова,
той правой, что балакает слова,
той средней вздорной, вздёрнутой.
изнорной
моей души,
свивающейся в жгут,
в железный прут, завязанный булинем,
сочится пу́рпур, пепел, Божий суд.
так этой стыни злополучный иней
дыханием счищают сыновья
(свободны и прямы, не то, что я),
правдиво, талионно, по старинке,
когтями в глину втаптывая смерть –
Иуда – лев, и Иссахар – медведь…
мы были на экскурсии
в Треблинке.
***
ещё промокшая листва
в саду губами шевелила.
ещё ночная птица взмыла
с ветвей, ведущих в никуда.
ещё прохладный апельсин
темнел, качаясь и рыдая,
ещё, как старец увядая,
дождь моросил.
дождь моросил
среди развалин и трущоб
ночной подрагивавшей флоры,
ещё способность разговоры
не говорить была ещё
жива,
ещё молчать слова
уменье было с нами рядом.
и если кто хотел сказать:
“люблю тебя” – мог указать
на дождь или на звёзды взглядом.
***
с какой-нибудь Голанской высоты
посмотрим на Восток.
внизу посты
ооновских творцов любви и мира.
потом на Север и левей – Ливан.
там перламутр, там виден караван,
везущий кедры для Иерусалима.
ещё левее, глянем на Тавор.
там Пастернак и Август…
не в укор
поклонникам кириллицы, но взору
предстанет не поэтское стило,
а ветхое арабское село –
Дабурия, хранящее Дебору.
потом мы развернём свой взгляд на Цфат,
на крючковатый город.
виноград
стекает там с холма, с камней,
олива
корою смятой время сторожит.
там рабби Лурия под камешком лежит –
ссутуленный певец Большого Взрыва.
а рядом камень – рабби Куриэль.
который пил неразведённый эль,
(“Шма Исраэль” шепча)
за пинтой пинту.
сжимал в руке просоленный штурвал…
на корабле свинину запрещал…
который брал Тортугу вместе с Флинтом.
так обернувшись вкруг своей оси,
посмотрим вверх.
еси на небеси
сидит, молчит, зализывает раны.
а мимо, словно песня про сурка,
роскошные струятся облака,
прозрачные, как сети рыбака,
как лифчик Милы Кунис, из рекламы…