61(29) Давид Шраер-Петров

Особняк над стадионом

Они ходили в кино рядом с Кулидж-Корнером. Потом зашли в соседнюю пиццерию. Не хотелось расставаться. Они медленно шли к её дому, стоявшему над городским стадионом. Это был общественный стадион, вечно зелёный, кажется, даже зимой, потому что и зимой солнце часто приходило сюда, отогревало землю и помогало траве расти и сохраняться до будущей весны. За оградой стадиона был заповедник с прудом, в котором жили рыбы восточного побережья Америки, и птицы, которых редко можно было встретить в наше время в американских городах. Например, голубая цапля. Он говорил иногда:

— У тебя глаза под цвет этой голубой цапли. И ноги такие же длинные.

— Не хватает мне ещё часами стоять на одной ноге! — отвечала она задиристо.

Он целовал её в горячие губы. Так они прощались у дверей особняка, в котором она жила со своими родителями.

Раньше в особняке жил и её старший брат. Но три года назад он поступил в университет Беркли, и теперь приезжал из Калифорнии только дважды во время учебного года: на День Благодарения и на Пасху. Он так любил свой университет, в котором сразу же увлёкся экспериментальной биологией, что если и приезжал в августе на недельку погостить в родительском коттедже на Кейп-Коде, то не оставался на еврейский Новый Год, который приходился на сентябрь.

Её дом в Бруклайне, ближнем предместье Бостона, был еврейским нетрадиционным домом, в котором всё разрешалось, кроме главного: нельзя забывать о своём происхождении и об истории еврейского народа. И ещё одно: не оставлять у себя мальчиков ночевать. Её гости должны были уходить не позднее полуночи. Таковы правила их дома. Отец, директор одного из отделений «Сити-банка», строго им следовал.

Её звали Маргарет, Марго, Марг. У неё были тёмно-каштановые волосы, мягкие скулы, голубые глаза, переливающаяся, как у бегунов-марафонцев, лёгкая насмешка на губах. И длинные красивые ноги. Осенью Маргарет любила ходить в чёрном коротком пальто. Стоял октябрь. Она училась в Бостонской консерватории, мечтала стать концертной пианисткой.

Его звали Кристофер, Крис. В минуты нежности она называла его Кристи. Друзья придумали ему прозвище «Скальд». Он писал стихи. Крис был рыжеволосым крепышом. Рыжие кудри спускались на плечи, мышцы перевивались под футболкой, как тугие канаты парусников.

Когда они говорили о политике, Маргарет затаённо усмехалась, словно принимала за данность забавное несовершенство человеческого общества, даже если общество состоит всего из двух индивидуумов. Крис же откровенно хохотал и над либералами, и над консерваторами, потому что больше всего ценил в человеке и человечестве необычайные, до смешного, черты. У политиков черты забавности или экстравагантности выпирали с телеэкрана — в речах и в жестах. Особенно ему нравился пожилой, крепко скроенный негр, член Палаты представителей, который в дискуссиях все экономические и политические проблемы пытался объяснить комбинациями яблок и апельсинов. Эта наивная абсурдность была особенна мила Крису. Он ужасно не любил и всячески избегал правильных людей, которые ложатся спать вовремя, просыпаются по будильнику, платят вовремя по счетам и трясутся над общепринятой моралью.

К условиям быта он был не требовательным. Казалось, Крис сросся со своей брезентовой курткой, на спине которой красовалась выведенная масляной краской цитата из барда–диссидента Леонарда Коэна: «First we take Manhattan, then we take Berlin!»

Кристофер был из рабочей среды. Много лет отец его, выходец из семьи эмигрантов из Ирландии и Норвегии, и мать, привезенная в детстве родителями из послевоенной Польши, трудились по-чёрному, в полном соответствии с этой усталой метафорой тяжелого физического труда. Отец Криса двадцать лет провёл, валяясь под автомобилями или бегая от машины к машине на заправке. Наконец, около сорока лет от роду, отец с матерью накопили достаточно денег, чтобы внести в банк первоначальные десять процентов  стоимости бензозаправки «Shell», продававшейся по умеренной цене. Отец перешёл в класс предпринимателей. Это нисколько не изменило его образа жизни. Он продолжал заниматься ремонтом, разве что реже мотался между машинами, вставляя в баки пистолеты бензонасосов, получая у клиентов наличные или прокатывая кредитные карточки. Заправкой занялся парень-филолог, недоучившийся до диплома, но гордившийся родством с Пушкиным и знанием нескольких пушкинских строчек; например: «Под небом Африки моей…».

Несмотря на убийственные ежемесячные платежи, назначенные банком за покупку бензозаправки, отец отправил Криса учиться в Бостонский Колледж, надеясь, что в их роду появится первый дипломированный адвокат.

Фильм, который они посмотрели, был французским, с традиционным драматическим сюжетом: семейная история времён оккупации Парижа немцами. В сюжет вплетались судьбы французских евреев. Пережила войну и оккупацию главная героиня фильма — жена французского банкира, католика, наследника старинного аристократического  рода. Жена его по рождению была еврейкой, которая ещё с довоенных времён скрывала своё происхождение, зная о традиционных антиеврейских настроениях в доме жениха. Мимикрия под француженку, жену банкира-католика, помогла ей избежать депортации и выжить. Всё было бы прекрасно, не проснись в ней под конец жизни, где-то слева в груди, маленький зверёк под названием совесть. Этот зверёк-совесть напоминал миф о спартанском мальчике, который посадил за пазуху лисёнка, прогрызшего его кожу, а потом грызшего сердце (физические угрызения как модель нравственных угрызений совести), пока мальчик не умер, претерпев страшные муки. Моральные муки старой банкирши были не менее ужасными. Она их терпела всю жизнь, но не захотела умирать во грехе, а предпочла признаться сыну и внукам в своей пожизненной лжи.

Они шли молча, как будто каждый обдумывал фильм, заново просматривая жгущие кадры. Пока они смотрели фильм, Маргарет время от времени хотелось уйти, — так противны ей были колебания старухи-банкирши. Будто война и оккупация не кончились давным-давно, а проклятый еврейский вопрос ещё имел какое-то значение.

«Наверное, у нас  в Америке не имел, а во Франции имел, и имеет до сих пор. Иначе почему банкирша так осторожно открывала свою тайну сыну и внукам? Разве тайна — быть еврейкой — в самом деле оказалась настолько страшной?» — подумала Маргарет. И поймала себя на мысли, что не уверена: стоит ли обсуждать еврейский вопрос с Крисом? Он может и не понять её сомнений и колебаний;  многие американцы далеки от подобных проблем. Для них это и не проблемы вовсе! Хотя, может быть, и стоит? Ведь история человечества как единая материя не прерывается, а возвращается к вечным сюжетам. Всегда есть следы прошлого.

Словно прочитав её мысли, Крис сказал:

— Какая-то полоумная французская старуха! В Америке такие немыслимы!

— Потому что никому нет никакого дела, кто ты: еврей, католик или протестант! — воскликнула Маргарет. — Вот, например, тебе, Крис, важно или не важно, что я еврейка?

— Марго, важно, что мы любим друг друга! — он обнял её, и они начали целоваться. Они шли, останавливались и целовались, пока не подошли к особняку. Фонари горели у парадной двери. На третьем этаже, в кабинете её отца, зелёная лампа светила, как турецкая луна. Отец никогда не ложился спать, пока Маргарет не возвращалась домой.

Маргарет познакомилась с Крисом всего три месяца назад. Он пришёл на концерт студентов консерватории вместе с приятелями по колледжу. В перерыве, ничего никому не объяснив, он пошёл за кулисы и разыскал Маргарет. После концерта он пригласил её в бар. С тех пор всё и началось. Они виделись часто, но, несмотря на приглашения, Крис не заходил в дом.

— Почему? Ты стесняешься? — спрашивала Маргарет.

Он смеялся в ответ:

— Разве я, по-твоему, стеснительный? Здесь, в парке и на стадионе, так хорошо и вольготно. Что нам делать в комнатах?

«Почему Крис не заходит в дом? Чего он стесняется или стыдится? — спрашивала себя Маргарет. — А если нет, почему отказывается?»

Однажды Крис пригласил Маргарет к себе домой днём. Он жил на границе Бруклайна и Бостона. Туда стекались трамваи, автобусы, грузовики, таксомоторы и прочий городской транспорт. Здесь было царство бензоколонок, мастерских по ремонту автомобилей, дилерских контор с демонстрационными залами. Здесь шумело, гремело, гудело, свистело, звенело с утра до ночи. Крис любил эти уличные шумы. Они были для него, как для фермера шум листвы и шелест стеблей на кукурузном поле. Отец был на бензоколонке, мать уехала погостить к старшей сестре в Вустер. Они были совершенно одни. Никто не мешал им заниматься любовью. Она горячо любила его. Он это видел и чувствовал, потому что ничьи губы, кроме её губ, не могли так отчаянно целовать его; ничьи губы не могли так страстно выпивать каждую клеточку его плоти. Никто до сих пор не был ей таким желанным, как Крис. И всё же, даже после этого, Крис отказался заходить к ней домой.

То же самое было и с фамильным коттеджем на Кейп-Коде. Он ни за что не хотел заходить внутрь, а тем более ночевать там, хотя иногда её родители оставались в городе. Несколько раз Крис приезжал на Кейп-Код в субботу или воскресенье. Он звонил ей по мобильнику. Он выходила. Они ехали на пляж, купались и резвились в океане, как беззаботные дети, пока было тепло. Начиная с середины сентября, просто гуляли по пляжу. Они уходили далеко, пока не оказывались около обширного имения, огороженного  каменной стеной, из-за которой выглядывал замок с башней, увенчанной задорным колпаком крыши. «Тоже мне, отгородились!» — однажды процедил Крис и сплюнул сквозь зубы.

Обычно по утрам, до того, как уехать в консерваторию на звонком трамвае линии «С», Маргарет натягивала спортивные брюки и джемпер с белой окантовкой и делала пробежку, а потом зарядку на стадионе. В это раннее время по зелёному полю носились друг за другом собаки, а их владельцы (правильнее сказать: няни, опекуны, гувернёры, тренеры) умилённо наблюдали за своими питомцами и вели задушевные разговоры. И в это утро так было. Но появилось и нечто новое. По росистому с ночи ковру стадиона там и сям были разбросаны спальные мешки, одеяла, тележки, термосы, складные столики со стульями, упаковки с бутылками питьевой воды и другие предметы, присущие лагерю туристов или стоянке беженцев. Из спальных мешков и из-под одеял высовывались заспанные лица обитателей этого лагеря. У Маргарет мелькнула мысль, что это какие-то спортивные сборы, временная стоянка, подготовка к соревнованиям или что-то в этом роде, но она тотчас отказалась от этого предположения, потому что лагерь представлял собой картину хаоса. Но не было времени вдаваться в разгадку происхождения этого сборища, необычного для городского стадиона. Она сделала разминку около скамейки, поставленной несколько лет назад на пожертвование, внесенное её отцом, — о чём свидетельствовала медная дощечка с его именем и фамилией. Надо было спешить домой, чтобы переодеться, позавтракать и успеть к трамваю, который отвезет её на урок со знаменитой когда-то русской пианисткой.

В пятницу Крис был занят и не смог встретиться с Маргарет. Наутро она со всей семьёй отправилась на Кейп-Код. Отец вёл «мерседес», переговариваясь с матерью. До Маргарет донеслись обрывки фраз о каком-то движении протеста против банков, с главным лозунгом: «Захвати Уолл–стрит!». Маргарет не вслушивалась в разговор родителей, занятая размышлениями об очередной пьесе, которую предстояло разучить к следующей неделе. Она любила, прежде чем начать разучивать, прочитать ноты несколько раз и словно прослушать музыку изнутри. Она была серьёзной девушкой и старалась во всё вникнуть самой. Это относилось к её учёбе, к домашним обязанностям, и к отношениям с Крисом. У Маргарет была задушевная подружка Эбби, с которой она могла говорить обо всём на свете. Но Эбби уехала на уикэнд  в Нью-Йорк.

На Кейп-Коде их ждала приятная дачная рутина. После ланча в ресторане местного яхт-клуба, они вернулись домой. Маргарет продолжила занятия на фортепьяно, и поначалу долго отказывалась поехать к приятелям родителей. Всё же она, наконец, согласилась, потому что отец посмотрел на нее поголубевшими, как утреннее небо, глазами и сказал:

— Поехали с нами, доча. Так мало видимся на неделе!

Согласилась — и пожалела об этом. Лучше было бы проваляться с книгой в гамаке, следя за развитием запутанной интриги в романе. Лучше, чем слушать дискуссию о каких-то демонстрантах, запрудивших центр Нью-Йорка вокруг Уолл-стрита — района, где высились громады банков.

Во время коктейля у приятелей речь зашла о волне анархической ненависти к банкам толпы, раскинувшей поблизости от Уолл-стрит палаточный лагерь. С экрана телевизора многократно повторялся дерзкий лозунг толпы: «Захвати Уолл-стрит!». Маргарет показалось, что родители и хозяева повторяли этот лозунг с ироническим оттенком, который маскировал их обеспокоенность. «Что тут особенного? — подумала Маргарет. — Леваки с очередными требованиями невозможного. Кто их поддержит?» Но вдруг ей припомнилось утро на стадионе: спальные мешки и одеяла с несколько необычными туристами. Маргарет не показала виду, что все эти разговоры о толпе, вооруженной лозунгами протеста, ей вовсе не безразличны. Из-за Криса? Где он? Она соскучилась. А Крис? Что, если их любви наступит конец? Вместо любви придёт безразличие…

Она отвлеклась и взглянула на экран телевизора. Операторы показали крупным планом группку демонстрантов, над которой покачивался транспарант: «Долой евреев-банкиров!» В гостиной воцарилось тяжёлое молчание. Хозяин коттеджа, финансист, резко поднялся с кресла, отставил бокал мартини с водкой, и выключил телевизор со словами:

— Сколько можно смотреть эту мерзость?!

— Как бы эта мерзость в дальнейшем не обернулась чем-то похожим на марши нацистских молодчиков! Они тоже начинали как социалисты-анархисты! — сказал отец, оглядев гостиную. Когда его глаза остановились на Маргарет, ей показалось, что из голубых они стали тёмно-синими, как океан перед штормом…

После возвращения в город отец решил пройтись до  стадиона, чтобы размяться после дороги с Кейп-Кода. И, конечно же, наткнулся на палаточный лагерь. Маргарет поняла это по его озабоченному лицу.

Прошла неделя. Телевизор в новостях показывал перемещения в центре Бостона групп протестующих с плакатами солидарности: «Мы поддерживаем захват Уолл–стрита!». Маргарет перестала бегать на стадионе. Как будто бы она сама себя убедила в том, что у неё на это есть веская причина. Крис не звонил всю неделю. И этому Маргарет нашла своё объяснение: замотался в колледже. С родителями она уехала на Кейп-Код в пятницу под вечер. Был обычный уикендовский траффик. Маргарет смотрела на пробегающие стволы корабельных сосен и думала о Крисе. «Почему он не звонил? Важные дела? А вдруг?..» Она перебирала самые противоположные — логичные и бессмысленные — причины его молчания. И не могла рассказать об этом матери. Раньше бы она рассказала, как рассказывала всегда о своих мальчиках. А теперь стыдилась. Словно боязнь открыться была связана с утренним стадионом и с кадрами телехроники о людях, которые вышли на открытую борьбу с банками и банкирами. Она вернулась в Бруклайн, как обычно, под вечер в воскресенье.

Почти ясновидение, присущее во время критических поворотов жизненного сюжета, заставило её пойти следующим утром на стадион. От предыдущего посещения остался смутный осадок. Ещё до уикенда на Кейп-Коде Маргарет дала себе слово подождать, пока необычный туристический лагерь, более похожий на становище бродяг, исчезнет бесследно. Теперь она понимала, что между этими туристами-бродягами на стадионе, толпой в Манхеттене, призывающей захватить Уолл-стрит, и кадрами местной телехроники, в которых показывали лагерь, раскинувшийся в центре Бостона на Дьюи-сквер, существует несомненная связь.

Было около семи часов утра. Она вышла из дому и спустилась со склона холма, уставленного дубами. Их подножья утопали в желудях, напоминавших ей человечков в спортивных шапочках набекрень. Она усмехнулась: в тяжёлые минуты она умела отвлечься чем-нибудь смешным, и тревога уходила прочь, хотя бы на время.

Маргарет спустилась с холма и выбежала на стадион. Лагерь исчез. Почти исчез. Остались две палатки, обитатели которых, наверно, проспали общую побудку. Теперь они  торопливо снимали и складывали палатки, закатывали матрасы и заталкивали свой походный скарб в рюкзаки.

Маргарет была знакома с укладом туристической жизни. В старших классах школы и в летнем еврейском лагере в Нью-Гэмпшире, она участвовала в восхождениях на невысокие лесистые холмы, — с ночёвками в лесу на берегу озера. С постановкой палаток запускался механизм вольной походной жизни: приготовление пищи, купание, пение у ночного костра, переглядывания с мальчиками и тайные мимолетные поцелуи под защитой широченных стволов. Так что, увидев последние признаки уходящего лагеря, она успокоилась, поверив, что её предчувствия напрасны, и что Криса здесь и в помине не было.

Она собралась было начать утреннюю пробежку, как вдруг натолкнулась на парня невысокого роста, в ковбойской шляпе и диковинных остроносых сапогах. Этого парня она встречала раньше в баре рядом с Кулидж-Корнером, где бывала с Крисом. Парень упрямо заталкивал в мешок голубую палатку, покачивая головой так, что месяцеобразные медные серьги звенели, как цыганская музыка.

Неожиданно для самой себя Маргарет спросила у парня:

— Ты не видел Криса?

— Скальда?

— Да, Скальда, Криса.

— А как же! Он у нас один из вожаков. С основной группой ушёл ещё затемно на Дьюи-сквер. Они сейчас там!

Ватные ноги дотащили Маргарет до дома. Она переоделась, села в такси около гостиницы «Холидей Инн», и сказала шоферу:

— На Дьюи-сквер, пожалуйста!

Вышла из такси — и увидела палаточный город. И снова смесь бродяжного и туристического быта бросилась ей в глаза. Палатки были небрежно натянуты; там и тут торчали грязные матрацы, подбоченились мусорные баки, а рядом с ними стояли вёдра, набитые каким-то хламом; валялись обрывки газет и плакатов, дымились допотопные печурки для приготовления пищи, ожидали своего часа прочие предметы быта — кочевого? осадного? бродяжного? Тут же топырились на ветру наскоро намалёванные транспаранты с революционными требованиями к властям, финансовым магнатам, могущественным компаниям и другим сильным мира сего от имени всемирного братства доведенных до отчаяния людей.

Никто не обращал на Маргарет внимания. Она искала в толпе Криса. Вдруг кто-то из протестующих крикнул:

— Идём к консульству Израиля!

Тотчас взмыли два новых транспаранта: «Израиль должен уйти!» и «Свободу Палестине!» Во главе толпы шёл Крис-Скальд.

Крис увидел свою возлюбленную, но не остановился. Он шёл впереди толпы навстречу полицейскому заслону. С кем-то на пару Крис нёс огромный транспарант: «Захвати Уолл-стрит!»

И всё же, перекрыв голоса своих сотоварищей, Крис помахал свободной от транспаранта рукой и крикнул:

— Марго, сюда! Пойдём с нами вместе!

А в толпе, идущей за Крисом, отозвалось:

— Израиль должен уйти! Израиль должен уйти! Израиль должен уйти!

— Нет, Крис!! — крикнула Маргарет, скорее обращаясь к самой себе, чем к своему возлюбленному. — Я с вами никогда не пойду! Израиль будет вечно!