59(27) Ольга Андреева

Мы ехали в маршрутке

Над водительским местом круглый небольшой портрет Сталина. Не люблю эту маршрутку, портрет довлеет, но выбирать не приходится. Сталинист-дагестанец возит резко и раздражённо, возможно, выражая этим своё отношение к ростовчанам. Впрочем, не он один так водит маршрутку; мы уже привыкли.

Перед мостом водитель пытается уговорить очень худого, жилистого, с татуировками на обеих руках пассажира:

— Ну куда ты, земляк, садишься в транспорт в таком виде?

— Братан… Мне недалеко… Я щас… Щас поднимусь, тут только…

— Да ты дверь отпусти! И поднимайся, не стой там!

— Да щас, б….  Ступенька у тебя… высокая…

— Мужчина, аккуратнее!

— Да пошла ты!..  Аккуратнее…

— Мужчина, что вы материтесь? Тут дети, между прочим! Водитель, зачем вы пьяных пассажиров берёте?

Водитель не отвечает.

— Щас пешком пойдёшь, поняла, женщина?

— На поликлинике выходят?

— Да, выходят! Вот — она выходит! Ты — сейчас выходишь, поняла? Куда отвернулась? Брат, останови маршрутку — она выходит сейчас.

— Никто не выходит!

— Нет, ТЫ выходишь! А куда ты денешься? Думаешь, за тебя вступится здесь кто-то? Вы ж, славяне, никогда за неё не вступитесь… Ну, кто? Я спрашиваю: кто готов её защитить?! Никто, видишь. Ваши мужики никогда за тебя не вступятся.

В напряжённой тишине несколько мужчин тоскливо смотрят в окна. Связываться  с нетрезвым дагестанцем, да ещё и недавно отсидевшим, похоже, никто не хочет. Лица людей напряжены, каждый уговаривает инстинктивно проснувшуюся уязвлённую честь терминами прагматичной логики нашего времени: поддаться на манипуляцию и устроить драку в маршрутке — что может быть глупее?

Один из пассажиров, впрочем, не удержался.

— Эй, ты! — очень молодой голос с заднего сидения. — Ты там охренел, что ли? Ты что несёшь? Сейчас выйдешь отсюда, понял?

— Это ты – мне говоришь?

— Тебе говорю! Стой там тихо!

Худой дагестанец в татуировках решительно направляется в конец салона, но со своих мест немедленно встают и преграждают ему путь несколько очень полных и крепких женщин.

— Так, а ну стой, куда пошёл?! Ты что, не видишь — там парень молодой совсем, пацан! А ты пожилой уже — не стыдно так себя вести?

— Им же пить нельзя! А он выпил — у него уже и крышу снесло!

— Выпил — так сиди тихонько!

— Тебе сколько лет, что ты себя так ведёшь?!

Горец попытался обойти с другой стороны. Другие женщины — тоже полные — так же решительно встали у него на пути. Одна из них обернулась назад.

— Ты, парень… Ты тут — единственный мужик в маршрутке… Один ты из всех – красавчик… Остальные вон сидят — будто и не слышат ничего…

Усмехнувшись,  дагестанец  оборачивается на вопрос водителя, присаживается на коробку с ним рядом. Женщины тоже садятся, нервно посмеиваются.

— Да… Это не шутки — мы ехали в маршрутке…

Одна из защищавших парня с заднего сиденья женщин вдруг с неподражаемым сарказмом, с издёвкой в голосе, пародируя кого-то, произносит:

— А давайте песни петь! Наши, донские! Это так сближа-а-ет!

Маршрутка молчит. Думают все примерно об одном: сейчас парень выйдет, и этот выйдет за ним следом.

Но парень спокойно пишет в телефоне. Сейчас на остановку подойдут его друзья — Андрей, Максуд и Закир.

Крестоносец

Никакого дорожного знака с нарисованной коровой вдоль трассы не было. Переходить дорогу она вздумала в совершенно неположенном месте. С чего бы — непонятно. Видимо, от жары утратила бдительность. Машин почти не было, знойный полдень висел золотым маревом. Мозгов ей Аллах не дал, и побрела она, сердешная, через все четыре полосы скоростной трассы прямо за поворотом, невидимая за деревьями летящему по хорошей дороге Чугункову.

Его особенно радовали виражи — машина послушна, дорога широка, асфальт новый, в салоне не жарко — жизнь прекрасна! И вдруг его тряхнуло, заслонило белый свет, отшвырнуло и развернуло поперёк дороги. На полминуты он замер, боясь шелохнуться, чтобы не рассыпался его такой хрупкий и уязвимый, как выяснилось, мир. Потом осторожно повернул голову, подвигал руками, ногами, осмотрелся. Ещё через минуту съехал на обочину и осторожно, дрожа коленками, ступил на пыльную траву.

И тут увидел корову.

Она лежала рядом, на обочине, в двух метрах от него. Крови не было. Но она уже не дышала. Чугунков даже не сразу понял, что это он её… Присев на корточки, внимательно глядел в её умиротворённо раскрытые глаза. Рядом затарахтел мотоцикл.

— Японский городовой… Когда ж она успела? Я только за хлебом в аул съездил… Как же ты, парень, не видел её, что ли?

— Слышь, а… дорого стоит?

— Что?

— Корова.

— Да уж… Немало. Есть, правда, выход.

— Какой?

— Пока она свежая — снять шкуру, разделать — и в город, на базар. Хоть часть долга погасишь. Остальное потом доплатишь.

— Давай. Только я не умею… А нож у меня есть. Хороший. Вот! — он вытащил из-под сиденья широкий охотничий резак, незаменимый иногда в дороге.

— А тебе и нельзя.

— В смысле?

— Ну, у нас же как? Корову должен резать правоверный мусульманин, понимаешь? Он сперва над ней суру прочтёт, помолится — и тогда уж только… А иначе — грех большой.

— Ну, а ты — мусульманин?

— Я-то да… Но мне сегодня нельзя. Вчера племянника женили, вино пили…

— Да кто ж на базаре про это узнает? — и споткнулся об укоризненный взгляд.

— Аллах всё видит.

— Блин… Что же делать?

— Да вон, мечеть в ауле. Зайди, попроси кого-нибудь. А я посторожу корову.

И правда, под горкой метрах в ста белела мазанка с полумесяцем над крышей. Чугунков, всё ещё потрясённый случившимся, помчался туда. Он совершенно не осознавал, что до сих пор держит в руке большой охотничий нож. Служка у входа отпрянул, увидев его. Он беспрепятственно вбежал внутрь и сразу спросил у молящихся:

— Мусульмане среди вас есть? – видимо, головой он всё-таки хорошо приложился.

Около двадцати пар глаз глядели на его нож. Он выбрал мужика покрепче и, тыча в него ножом, спросил :

— Вот ты… Ты мусульманин?

— Да… — пробормотал оцепеневший горец.

— Пошли со мной, — и повернулся к выходу.

Через минуту из мечети донеслось громкое пение — крестьяне молили Аллаха о защите от внезапно настигшей беды.

…Ахмад сидел на траве и хохотал. Чугунков его торопил:

— Пошли, а то жарко становится. Мухи слетятся.

— Пошли, дорогой, пошли, — ещё не веря своему спасению, он был готов на что угодно. Через двадцать минут шкуру с коровы сняли, а чтобы рассечь грудину, требовалось тушу перевернуть и придерживать.

— Один не справлюсь. Ещё одного надо, — сказал Ахмад.

— Понял. Сейчас.

Чугунков опять побежал к мечети. Когда он вырос на пороге, уже без ножа, но весь забрызганный кровью, все встали и попятились к стене. Мулла отступал последним. Он широко раскинул руки, пытаясь прикрыть ими всю свою паству.

— Ещё мусульмане есть? — прогремел над ними роковой голос Чугункова. В ответ — тишина.

— Вот ты, ты же, наверно, мусульманин? — резонно спросил у муллы Чугунков. В ответ мулла что-то пробормотал одними губами, а затем вдруг осенил себя широким крестным знамением и произнёс:

— Вот те крест — не мусульманин…

…Эту байку мне рассказали в Кабардино-Балкарии, с доброй улыбкой, лет пятнадцать назад. Что в ней правда, а что нет — судите сами.