Дувшанит
(история нелюбви, фрагмент романа “Бабий Бункер”)
…Кто-то из израильтян метко охарактеризовал ее – дувшанит, что на иврите означает “пряник“. Нет, она не была толстой – а именно пряничной, излучающей неспособность отказывать себе в самых разных удовольствиях, но главное – почти всегда умела добиться того, что ей нужно, от других; по-детски надувала большие пряничные губы и принималась так жалобно скулить пряничным голосом, что отказавший ей в просьбе сам себе казался неотесанной дубиной.
Несмотря на девственную необразованность и безграмотность – надо же, а я еще предъявляла какие-то претензии к Симоне! – тупой бы я эту девушку не назвала. Просто она понимала лишь то, что хотела понимать.
Познакомились мы с ней чуть позже, чем с Симоной и Амалией, и, как обычно, на работе – той, куда в кризисный сезон Амалия с тяжелым сердцем отпустила меня перекантоваться. Девушка мне сразу не понравилась своими эгоизмом и избалованностью, о которых я ей прямо и заявляла. Пожалуй, я была единственной неотесанной дубиной, на которую не действовало, а только раздражало ее пряничное нытье. Тем менее, объяснимо, чем я смогла ее привлечь, и какими пряничными речами ей удалось впервые затащить меня в гости, но в итоге мы сдружились.
Как я уже говорила, тупой она не была. Да, она не понимала многих аллюзий – того, что принято называть “культурными кодами” – самые простые понятия подчас приходилось объяснять с азов, но, обладая природной интуицией, правильно улавливала смыслы, удачно шутила и умела видеть смешное. Вдобавок обладала способностью чувствовать людей и сопереживать (бедная Аня, у нее нет денег даже на детскую коляску! Но я нашла знакомых, которым коляска не нужна, и они ей ее отдадут!). И с удовольствием дружила с людьми самых разных возрастов, от ровесниц до почти бабушек. Казалось, от дружбы она получает наслаждение не меньшее, чем от секса – а уж его-то она любила больше всего на свете!
Наша дружба – состоявшая из обсуждения коллег, религиозных взглядов (мы обе считали, что Бог един, и ему по барабану, какой длины у тебя рукава и юбка), средств для волос и лица, нарядов, влюбленностей и секса – как правило, происходила на скамейке перед ее домом или в сквере неподалеку. Тогда как в самом доме мне бывать ужасно не нравилось, поэтому ей каждый раз приходилось волочь меня на пятый этаж упрямым грузом, а мне – каждый раз переступать через себя. Ну, хорошо, только поздороваться с бабушкой. Хорошо, только на пять минут, которые неизбежно превращались в метание на стол всего холодильника: салатов, борщей, макарон, матбухи, хумуса, оладий, апельсинов, кексов – ну хватит, яуже правда больше не хочу! – и безразмерное ожидание в липком времени, когда все это кончится и мы выйдем наконец на свободу. И хотя окна в доме всегда были распахнуты настежь, но то ли от слишком пристального внимания родных – которым я, особенно бабушке, сразу понравилась, и та уговаривала бывать у них чаще, – меня, действительно, преследовало ощущение постоянной нехватки воздуха и головной боли, и я вечно слонялась, не находя угла, между стулом, столом и диваном. Причем голова начинала болеть еще до попадания в квартиру, на последнем пролете лестницы – слишком крутая? слишком кривая? солнце светит в окна слишком ярко? У меня не было объяснения.
Бабушка, которой я казалась человеком взрослым и серьезным, делилась со мной тревогами за будущее внучки, всецело зависящее от того, кто станет ее мужем: правильный, безнадежно влюбленный очкарик и будущий инженер Стасик – но у него так воняет изо рта, что одна мысль о поцелуях вызывает у девушки содрогание; или же Кирюша, неизвестно на что живущий после увольнения из охраны – обкурившись, два дня не мог выйти на смену, – а неуемной ревностью и слежкой вымотал ей все нервы, – зато красив, как греческий бог и, очевидно, хорошо пахнет. Я могла с уверенностью сказать, что опасения бабушки по поводу Кирилла напрасны – девочка-пряник понимала все сама и как кандидата в мужья его не рассматривала. Просто шла на поводу у страсти в ожидании развязки. Которая, ко всеобщему облегчению, наступила – Кирюша долго не мог найти новую работу и вернулся в Украину.
Сделанный от него первый в жизни аборт на возможность в будущем иметь детей не повлиял – слава израильской медицине! Правда, и вылился он в какую-то заоблачную сумму, разбитую по кредитке на платежи. Случилось это еще до увольнения Кирилла из охраны – помнится, в тот день у него была утренняя смена, а у меня вечерняя – мы с Дувшанит уже не работали вместе. Ее маме тоже с утра нужно было на работу (за почти пятнадцать лет в стране, выучив на иврите единственное слово – шалом, та до сих пор мыла в поликлинике полы), поэтому я согласилась ее сопровождать – в десять начало, ну, сколько там продлится – часа два? Да если и больше, все равно успеваю на работу с большим запасом.
Ехать предстояло в Петах-Тикву. Правда, с этим израильским транспортом, его пробками и пересадками – клиника оказалась не в центре города, а в каких-то новостройках – мы добрались ближе к одиннадцати, а, отсидев в очереди и получив нужную бумагу, выяснили, что операция будет проходить не здесь, а в Рамат-Гане, куда снова предстояло добираться черт знает сколько времени, и где очередь оказалась просто немыслимой по сравнению с той, что в Петах-Тикве. Я начала догадываться, что на работу рискую не успеть, и на протяжении часа употребляла всю свою скандальность, чтобы не пускали всяких без очереди, а пустили без очереди нас. Иначе бы приняли еще на час позже. И так уже пришлось позвонить начальнику – предупредить, что опоздаю.
И тут была засада. Операция длилась недолго, но дело в том, что проходила она под общим наркозом, и после нее нужно было ждать еще минут сорок, пока подруга придет в сознание. Приходить в него она не собиралась, и я молча дёргалась на стуле. Держать ее в кабинете до вечера тоже не могли, поэтому хочешь не хочешь – просыпаться надо.
Наконец она начала что-то бормотать, после чего, не открывая глаз и схватив меня за руку, сказала, что меня очень любит, и заплакала. Доктор, все это время говоривший с нами на русском, очевидно, от смущения, перешел на иврит, обратившись вроде как в шутку:
– Мне кажется, она лесбиянка.
– Нет, – ответила ему по-русски девушка-пряник, по-прежнему не открывая глаз, – просто она очень хорошая подруга.
«Ах, вон что, – догадалась я,– так это он обо мне! Конечно, он прав, не я же пришла делать аборт. Плюс на мне эта уродливая куртка с эмблемой охранной фирмы, в которой я уже взмокла, но надела ее, чтобы успеть отсюда сразу на смену – к ночи похолодает. Дура, хоть бы накрасилась для приличия!» Мне кажется, в тот момент я испытала всю гамму чувств абсолютно гетеросексуальной девушки, которую только что обвинили в лесбиянстве. Нет, я никогда не считала, что быть лесбиянкой плохо или стыдно – но не здесь, не в этой ситуации и… не с этой девушкой. Но самое странное, что посторонние, действительно, нередко принимали нас за пару. Что, с одной стороны, было смешно – что за глупости; а с другой – заставляло задуматься. Почему именно с ней? Это что – резкий контраст типажей плюс банальный стереотип о притяжении противоположностей? И дело не только во внешности – мы с ней на самом деле абсолютно разные во всем. Возможно, именно это и наводило людей на невольную мысль – хоть что-то же между ними должно быть общего! Ну, если совсем ничего, тогда остается секс!
Неправда. Лично мне, чтобы влюбиться, нужно очень, очень много общего! Впрочем, это долгая тема. Зато она влюблялась именно в противоположности – как тебе объяснить, просто это совсем другая энергия! Кроме худощавого телосложения, у всех объектов ее страсти я подметила еще одну общую черту – глаза. Большие, задумчивые и словно лучистые от густых ресниц. Наверно, у той девочки тоже были такие.
Это была покупательница, на которую я, занятая очередью на своем конце прилавка, так и не успела взглянуть. И только зайдя в подсобку за новой порцией сыра, увидела там Дувшанит. Та сидела на стуле, подпирая ладонями раскаленные щеки.
– Скажи, она еще там?
– Кто?
– Девочка. Молоденькая. Невероятно красивая! Таких красивых я еще никогда в жизни не видела!
– Как выглядит?
– Светленькая, волосы длинные, шорты и белая майка – кажется, это какая-то спортивная команда, их было несколько человек. В общем, я ее уже обслужила, а она все стоит не уходит. Спрашиваю ее: “что-нибудь еще?” “Нет“, – отвечает, и продолжает стоять. Просто стоит и смотрит, прямо на меня! Вот такими глазами! Не отрываясь! А сама такая красивая, что с ума сойти! Чувствую – у меня горит лицо, а она же наверняка это заметила! В общем, я не выдержала и убежала. Интересно, она еще там?
Я выглянула за дверь.
– Вроде, нет.
– Ахмед, дубина, это он ее прогнал! Нина послала его узнать, что со мной, а я только попросила проверить, там она или нет… Он к ней подошел, спрашивает, не меня ли она ждет, а она отвечает: «Да!» – «Ты ее хочешь?» – «Да!» Так этот придурок ей сказал, что я ушла домой! Вот дубина! Она отошла в сторону, но еще стояла… я подглядывала. Она меня так ждала, бедненькая!
– Так ты ее хочешь?
– Да!!!
– Ну, так выйди в зал, догони, сунь записку с телефоном! Наверняка она еще в магазине.
– Как?! Нет, не могу. Был бы парень, я бы не испугалась, а такого со мной никогда не было… Это нельзя, это стыдно, это все увидят…
Еще с неделю Дувшанит горевала и злилась на дубину Ахмеда, надеясь, что спортивная команда вновь явится в «супер» за покупками. Но тут в мясной отдел напротив взяли новенького – длинноногого мальчика из арабской деревни, с модной стрижкой и задумчивыми, лучистыми глазами. Звали его Мухаммед.
– Какой сладкий, – прошептала девушка-пряник и забыла прекрасную незнакомку.
***
Знать бы заранее, что история с абортом так затянется – я бы, скорее всего, не согласилась. Но теперь отступать некуда. Начальство порвало телефон – говорила, что опаздываешь всего на час! Ну и что, что говорила?! Приехать, в лучшем случае, через полчаса на такси – значит бросить человека после наркоза посреди улицы, они это понимают? (Перекрикиваю грохот улиц Рамат-Гана). Что она там вызовет?! Еле ворочает языком и ничего перед собой не видит! Сползает и норовит сесть на тротуар. Да мы еще не начали его ловить, до дороги нужно еще дойти! Говорю же, нет, сама идти не может! Ждать, когда приеду. Уже не знаю – а то опять скажу, а впереди вон какие пробки!.. Да, только самолётом.
Не уволили. Штрафы при почасовой оплате тоже неактуальны. Словом, справились. А доктор, между прочим, имел в виду не меня, поняла я это позже – ведь со своими словами он обращался ко мне! В третьем лице? Так что обвинения сняты.
***
Иногда я брала экскурсию на Север, по святым местам Каббалы. И почти всегда ко мне присоединялся кто-нибудь из друзей, но не помню, чтобы хоть в одной из поездок со мной была Дувшанит. Помню только, что после каждой она обижалась, уговаривая в следующий раз обязательно взять ее с собой. Но когда доходило до дела, что-то опять не складывалось – то именно на этот вечер их позвали к себе родственники, то чего-то она сегодня устала – а ведь это нужно всю ночь не спать, но ты там обязательно за меня помолись, обещаешь? И так было не только с Севером, но и с Иерусалимом, и с другими местами за пределами городка R, и даже в его пределах. Ее невозможно было вытащить ни в театр, ни в кино, ни в клуб (единственная корпоративная вечеринка не в счет). Декорациями нашей дружбе служили городские скамейки да кровать в ее комнате – только на нее не садись, она не заправлена, можно вот сюда, на диванчик – на которых мы раскладывали карты, задавая им разные вопросы.
– А давай спросим, какой у меня будет муж.
– Ты это уже спрашивала в прошлый раз.
– А я забыла. Ну, хорошо, давай я спрошу сама. Вот. Только не помню, что означает эта карта. Ну, подскажи! Ну, пожа-а-алуйста! Хорошо. А теперь давай спросим, или он мне будет изменять?
– А сейчас-то тебе зачем?
– Ну-у, я хочу знать! Мне важно.
– А без карт ты жить можешь? Если их постоянно терзать из-за каждой ерунды, они начнут врать. А решения нужно принимать своей головой, карты – это только на самый крайний случай.
– Это не ерунда, это и есть самый крайний случай! И мне действительно очень важно знать это именно сейчас!
***
Как-то раз Дувшанит отдала мне кожаную косуху, которая стала ей мала. Я знала, что она ужасно не любит в доме лишних вещей и постоянно от них избавляется, а не то чтобы как-то сознательно искупала вину. Да, дело в том, что косуха случилась несколькими годами позже того, о чем я собираюсь рассказать. Впрочем, я и сама порой раздаю вещи, когда-то любимые или совсем новые, если точно знаю, что носить их не буду – допустим, купила по настроению, а оказалось не мое, или взяла, не померив. Хотя проще всего бывает поставить пакет в нескольких метрах от помойки или, скажем, повесить на забор. Хотя могу, в свою очередь, принять что-то от друзей – получается такой круговорот. Косуха была действительно шикарная, так что я долго не раздумывала. На небольшой разрыв возле шлевки в ателье настрочили заплатку – стала совсем как новая! Хотя, повторюсь, искуплением вины с ее стороны это не было. Уверена, что о своем поступке она ни разу не пожалела и не вспомнила.
Стаж нашего знакомства как раз приближался к контрольным трем годам, когда я решилась на отъезд, и выбрасывать пришлось не только пакеты с одеждой. Я раздавала мебель, технику, книги. С собой забирала компьютер – поколения начала нулевых, один монитор которого весил как небольшой холодильник, ну, и по мелочам.
Однако, не зная еще, что меня ждет в Москве и не придется ли вернуться, даже если просто в гости, а если не просто – то от хорошей жизни не возвращаются, поэтому самый минимум необходимого на первое время сочла разумным оставить, дабы не покупать каждый раз заново. Зимнее пуховое одеяло и подушка, ужатые до предела, кое-как втиснулись в полиэтиленовый пакет. Прочее – комплект постельного белья, полотенце, электрический чайник, по паре столовых приборов и роскошная непромокаемая куртка с капюшоном – черный блеск, словно специально для израильской зимы – всякий, кто меня в ней видел, спрашивал, где купила?! – все это уместилось в старом клеенчатом чемодане на молнии. Том самом, с которым я шестью годами ранее иммигрировала в страну. Он был так мал, что по нынешним меркам его и чемоданом-то назвать нельзя – так, скорее, портфель. Ну, и личный противогаз – нам их раздавали в две тысячи третьем, перед началом войны в Заливе, на случай, если в качестве ответа американцам на нас нападет Ирак. Возвращать противогаз государству было необязательно, но в случае, если кто-нибудь снова вздумает на нас напасть (надеюсь, этого никогда не случится), нам положена бесплатная замена старого фильтра. Если же именной противогаз утерян, новый продадут за полную стоимость – несколько сот шекелей.
Вспомнился балкон Ритиной квартиры, заставленный чужими баулами, самыми настоящими чемоданами, коврами и даже тумбочкой. То были вещи ее подруги, уехавшей жить в Канаду. Слышала, что позже Рита переехала в квартиру подешевле. А это значило, что подругины вещи ей тоже пришлось перевозить, – возможно, даже что-то доплачивать за перевозку, а затем искать им новое место в уже менее просторном жилище. Большинство моих друзей были такими же репатриантами и тоже жили на съеме, иногда внезапно переезжая. Да и видела я эти жилища – свое негде поставить.
В принципе, мини-чемодан, пакет с одеялом и противогаз я могла увезти в Хайфу или в Ашдод, но тогда они лишались смысла предметов первой необходимости – в этих городах, в случае возвращения, я селиться не планировала. Девушка-пряник была единственной из моего окружения в R, кто жил в квартире даже большей, чем когда-то у Риты, при этом – своей. То есть пока она, конечно, принадлежала бабушке с дедушкой – именно они, приехав в начале девяностых, брали на нее льготную ипотеку. Но главное, что оттуда никто не собирался никуда съезжать, а у самой Дувшанит (каждую встречу твердившей, как она меня любит, что я ее лучшая подруга, ну, прямо, почти сестра!) в ней была отдельная большая комната с громадными встроенными шкафами и антресолями. В конце концов, за все три года дружбы я еще ни разу ее ни о чем не попросила.
Я увидела резко выступившую на щеках краску. Расслышала слова: «Дедушка будет против, потому что эта квартира его». Только один противогаз… Но нет. Меня затошнило от унижения. Почти сестра. Бедная родственница! Хотелось провалиться вместе со своим противогазом. Приходи к нам, тетя кошка, нашу детку покачать… «Как я могла так себя опустить? Превратить в приходящую няньку! Почему не бабушка?» – пронеслось в голове. И тут же пришел ответ. Да потому, что у бабушки, чисто теоретически, я могла спросить, – тут бы все и выяснилось. А дедушка все равно глухой и с трудом выговаривает постинсультное “з-здра…”.
До вылета оставался день. Бухарская пара хозяев минимаркета возле дома, который я покидала, предложила оставить вещи у них на складе – кроме них, туда никто не заходит. Я согласилась.
А в первый же приезд, спустя почти год, выяснилось, что то ли бухарцы кому не угодили, то ли обычная зависть конкурентов, но кто-то донес в полицию, якобы те хранят в магазине наркотики. Нагрянув, полиция разнесла к чертям склад, с особой яростью набросившись на мои вещи. Объяснений арестованных хозяев полицейские не слушали, вытряхивая на дорогу содержимое чемодана, а когда и там ничего не нашлось, с последним рвением расправились с именным противогазом, части которого так и остались валяться на дороге. Ничего не найдя, полиция на следующий день бухарцев отпустила. Это случилось примерно через месяц после моего отъезда.
Бухарцы извинялись изо всех сил, будто были в чем-то виноваты. Сознаюсь, что, кроме противогаза, мне было жалко еще и куртку. Лучше бы кому-нибудь отдала. Не сомневаюсь, что ее в любом случае подобрали, но… я представила, с каким остервенением полицейские швыряли на дорогу мое, личное, как оно летело в разные стороны, растопырив руки. Нет, это не полицейские, это Дувшанит выбрасывала на улицу меня.
Ей я больше не звонила и не писала. Ни из России, ни когда приезжала в гости. Останавливалась в другом городе, поэтому не знаю, каким образом ей однажды удалось вычислить мое недельное присутствие в стране, подловив на телефоне. Набрала наудачу? Сообщение о том, как полиция расправились с моими вещами, она пропустила мимо ушей. Она очень соскучилась. Она меня очень любит и хочет видеть. Когда же я к ней приеду? Я пропустила вопрос мимо ушей. Да и вообще, была занята бурной развиртуализацией хайфского романа. Словом, с R меня больше ничто не связывало.
– Погоди, вот я сейчас вынула карту… что она означает? Это я спросила, выходить ли мне замуж за Вадима?..
Позже Дувшанит нашла меня на «Одноклассниках». Писала, что вышла замуж за Вадима. Расписываться ездили в Прагу, потому что он не еврей. Совсем не еврей. Умер дедушка. Она беременная. Очень скучает и ждет в гости. А потом в России случился кризис – компания, в которой я работала, распалась, но вместе с тем поступило хорошее предложение на год от израильской фирмы.
Так я, оказывается, уже третий месяц в стране и молчу?
– Умерла бабушка. Она, тебя, кстати, очень любила. Хочу тебя видеть. Как жаль, что ты теперь живешь в другом городе! Скажи, когда я тебя увижу?
– Когда сядешь в автобус и приедешь в город N.
В ответ раздался вопль возмущения, за ним последовали уговоры и стоны, а также веские доводы, что теперь она должна неотлучно находиться при маленькой дочке, с которой очень хочет меня познакомить.
Еще не один месяц пряничного мяуканья в трубку, а также сообщение, что специально для меня она решила приготовить суши – сработали. «Может, правда изменилась? – допустила я. – Бывает же, что с рождением детей люди меняются, взрослеют».
Она действительно изменилась. Внешне. Теперь это был уже не пряник, а крупная хала – неработающая, вечно скучающая и вечно худеющая, из опасений, что если ей не удастся сбросить вес, она перестанет быть интересной для мужа. В последнее время они почему-то слишком редко стали этим заниматься. Может быть, он ей изменяет? Да, она помнит, что я ей говорила – нужно читать книжки. Она нашла в доме какую-то книжку и уже прочла две страницы. Вадим почти не бывает дома – вначале по утрам грузил в супермаркете ящики за минимум в час, а с тех пор, как у мамы начались проблемы со здоровьем – работать уборщицей стало тяжело, иврит и поныне там, а пенсия не скоро, – пришлось дополнительно пойти на стройку. Ну, а что, ему и так повезло – другие жилье снимают, а этот пришел в дом на всё готовое!
Разговаривать было больше не о чем, и Дувшанит старалась заполнять мучительные паузы непрерывным пополнением моей тарелки – всем подряд, что находила в холодильнике, тогда как сама я себя чувствовала далеко не в своей тарелке. Я виделась себе беспризорным псом, вежливо жующим неудавшиеся суши под любопытными взглядами двух совсем не похожих друг на друга женщин – молодой и постарше, что привели его в дом покормить. Та, что постарше – худощавая, стеснительная до забитости, да и вообще вся какая-то бесполая, пристально разглядывала меня со своего места на диване, время от времени невпопад исторгая какой-нибудь дежурный вопрос. Молодая, на целых восемь лет моложе меня, была теперь настолько несопоставимых со мной размеров (старая косуха ей точно больше не пригодится), что рядом с ней я казалась себе несерьезной букашкой. Внезапно она рассмеялась, радостно и по-детски: “Как здорово, что ты наконец-то ко мне приехала!” Я не знала, как реагировать.
Я не понимала: зачем я ей вообще нужна? Чтобы меня безостановочно кормить? Это она называет общением? Она со всеми теперь так общается или только меня держит за нищебродку, соблазнившуюся на обещанные суши? Я не нищая, у меня приличная работа, нормальный заработок, и по случаю даже небольшая московская рента, так что я в состоянии купить себе все сама. И сюда я пришла не для того, чтобы жрать. А правда, зачем я пришла? Мне снова стало не хватать воздуху. Снова вспомнился чемодан, но тут же я устыдилась своих мыслей, глядя на сияющее детской радостью лицо Дувшанит. А вдруг она мне на самом деле рада? Вдруг не притворяется? Вдруг дело было и впрямь в дедушке? Да и эта унылая женщина из хорошей еврейской семьи, ничего на своем веку толком не видавшая, кроме глухого украинского поселка с социалистическим названием, да швабр с унитазами в поликлинике израильского городка R – где ей было набраться изысканных манер? Словом, либо не стоило приезжать совсем, либо, раз уж приехала, о чемодане надо забыть. Хорошо. Дам ей шанс. Или, выражаясь языком компьютерной игры – новую жизнь. Жми кнопку “продолжить” и играй сначала, как в первый раз! Вот только жизней в левом верхнем углу стало на одну меньше.
Мы вышли в парк. Едва присев на скамейку, женщина-хала вынула из сумочки карты. Вопросов скопилось много. Теперь у нее появилась новая родня со стороны мужа, честными и нечестными путями потянувшаяся с Украины на заработки. Некоторые вели себя подозрительно, и ее справедливо интересовало, что у них на уме. Да, и обязательно нужно спросить, не изменяет ли ей Вадим. Как это неважно? А если туда начнут уходить деньги?
Прощение мое выражалось в том, что раз в пару месяцев, находясь проездом в R или поблизости, я соглашалась встретиться с ней в парке. А из поездок в Россию привозила ей зеленку (копеечное средство, которое в Израиле почему-то не продают).
Правда, сама ей больше не звонила – да я и ее-то звонки выносила с трудом! Скажет: “Привет, как дела” и молчит. Словно ждет чего-то. Чего ждет? Непонятно. Зачем звонила, если сказать нечего? Ждет, когда я начну ее развлекать? Поначалу я еще силилась выжимать из себя какие-то слова, но она оказывалась неспособной даже поддержать беседу. В лучшем случае заполняла тягостную паузу растягиванием вздохов и междометий: “Я-я-с-н-о-о“, – и опять молчит. Поэтому каждый раз, когда ее номер снова высвечивался, хотелось убиться о стену, но состав преступления отсутствовал – формально ее обвинить было не в чем! – и после долгих раздумий я нечеловеческим усилием заставляла руку жать на кнопку ответа.
***
Однажды ее звонок застал меня в больнице – через день после того, как я на себе испытала, что такое наркоз. Вернее, такое уже было раз в детстве, но те ощущения забыты – тем более, тогда я еще плохо понимала, что к чему. Теперь же, как только по венам побежала бесцветная жидкость, а прозрачная силиконовая маска закрыла пол-лица, я приготовилась фиксировать ощущения, дабы отследить момент перехода в небытие. Сперва стало не хватать воздуха, хотелось глубоко вдохнуть, но не получилось. На минуту я закрыла глаза, но тут же их открыла, поинтересовавшись, когда начнется операция.
– Все готово.
– Так быстро?
– Два часа.
Ну вот, опять все пропустила. В то время как эти люди… нет, неправильно. Боги! Эти боги видели то, чего мне не увидеть никогда! А теперь, как ни в чем не бывало, мне улыбаются и со мной же разговаривают. Вот так и пилот – сажает борт, выходит из кабины и скромно стоит у двери, провожая пассажиров, и каждому говорит “до свидания”. Совсем как человек. Во всяком случае, очень похож на человека – вот только глаза его, немного уставшие – боги ведь тоже устают, словно продолжают смотреть вдаль. Это мы, земные, приземлились благодаря ему, но сам он пока еще не здесь. Потому что видел, а может быть, до сих пор видит то, что скрыто от глаз простых смертных. Хирурги и пилоты. Антропоморфные боги. Я хочу сказать… Кстати, что у меня с голосом? Какой смешной. Говорю в полную силу, а выходит писк. Наверно, это от наркоза. Не ожидала, что будет так смешно. Почти сразу в послеоперационную принесли мои ценные вещи, которые все это время были заперты в сейфе – возможно, мне нужно позвонить. Да, нужно.
Но нормально соображать и разговаривать своим голосом я начала только наутро. Открыв телефон, увидела несколько пропущенных от Дувшанит. Как она снова догадалась, что я в стране? Как обычно, наудачу? Меня так долго не было. В последний раз я уезжала на учебу, вскоре после встречи с Амалией и Фернандо. Неделю как вернулась, и вот, угодила.
Раздался звонок. Дувшанит сказала, что приедет. Что было очень благородно с ее стороны. Должно быть, именно этот жест и позволил ей выиграть дополнительную жизнь, продлив игру в дружбу еще на три года.
Хотя какой-либо специальной необходимости в ее визите не было – добиралась я в оба конца все равно сама, а условия в больнице – от сияющей цветным кафелем душевой в палате на двоих, до меню в столовой – были вполне четырехзвездочными, до сих пор вспоминаю с ностальгией этот недельный курорт в центре Тель-Авива. При том, что врачи не брали взяток, а нижний этаж больницы напоминал скорее зал международного прилета – с его киосками, аптеками, магазинами и кафе – на фоне которых, словно инопланетяне в толпе, несколько странно смотрелись спустившиеся на лифте с этажей люди в пижамах.
Тем не менее, жест я оценила. А через неделю после выписки даже согласилась приковылять на автобусе в R, чтобы поесть суши. Впервые в жизни Дувшанит не только не отказалась, но и сама предложила куда-то сходить! О нет, совершенно никаких претензий к ковылянию до города R! Больше того, это была рекомендация – ковылять тут прописывают чуть ли не сразу после пробуждения от наркоза! Через силу. Хотя именно в первые дни возникает вопрос: куда? Утюжить взад-вперёд больничные коридоры – скучно. Поэтому, конечно же, в зал прилета. Посмотреть, что есть в магазинах. Купить банку колы или пирожок. А можно – со стороны лестницы во внутренний двор, на скамейку с айпадом. Или – туда же, но не одной, а в компании тетки моей соседки по палате. И тетка, и другие родственники постоянно ее навещают, непрерывно сменяя друг друга. Большая дружная семья интеллигентных выходцев из Ирана, старающихся как можно реже оставлять больную наедине с тяжелыми мыслями – врачи сообщили пугающую новость.
Тетка иногда спускается с нашего восьмого этажа во двор покурить, предлагая составить ей компанию. Мне нравится ее компания. Да и вообще, нечасто женщина небольшого роста производит впечатление высокой. Для этого, полагаю, нужен особый темперамент, стиль и взгляд. Мне кажется, именно таким взглядом рулевой корабля смотрит вдаль за горизонт. На ней стильное ярко-голубое платье в полоску, с ремнем и аксессуарами. Оно ей очень идет (спасибо за комплимент), где она такое купила? Как не платье? А что? Джаллабийя? Праздничная рубаха мусульманских мужчин? Ни за что бы не догадалась! Ветер слегка задувает назад пружинистые, выше плеч волосы с налетом морской соли. Седину она не закрашивает – в черненом кружевном серебре пока ещё больше черни, чем серебра. Ну, и, конечно же – капитанская трубка, редуцированная до сигареты. Черт, она не только одевается, она даже курит красиво! С нее хочется писать картины. Не могу только вспомнить имя. Имя соседки помню, а ее нет. Может быть, Сара. Может быть, Эстер. Как еще могли называть еврейских девочек в Иране чуть более полувека назад?
– Слушай, а та женщина в палате что-нибудь про меня говорила?
– Сказала, что ты похожа на дувшанит. Знаешь такое слово?
– Кажется, есть такой цветок, очень пахучий.
– Это, оказывается, еще и пряник – от слова мёд. Я, например, тоже не знала, пряники тут почти не продаются – по крайней мере, в привычном нам русском виде.
– А что она говорила про меня еще?
– Да вроде ничего больше. То есть, я спросила ее, в каком смысле – дувшанит? А она говорит: ну, мол, вся такая женщина-женщина!
Подруга засмеялась. Чутье ее не подвело! Но в действительности я передала ей не все слова женщины-фарси – ибо подругам такое не передают. В общем, мелочь, но… а может, дело в другом? Не в самих словах, а в том, что внутренне я была с ними согласна и стыдилась это невольно перед ней обнаружить?
Да, к своему стыду – я стыдилась Дувшанит! При этом чутье не обмануло и меня – там, в больнице, пока она, такая благоухающая, такая несоразмерная нашей маленькой палате и ее обитателям, и такая – если не видеть гладкого лица и полудетского взгляда, не вязавшихся с оплывшим телом и туго зачесанными в дулю кудряшками – такая степенная и взрослая по сравнению со всеми нами, неловко ютилась на стульчике – ибо единственное кресло было занято женщиной-фарси еще до ее прихода, обе иранские женщины только делали вид, что заняты разговором, на самом деле тайком за нами наблюдая! Но самое ужасное – они к нам прислушивались! Они, говорившие между собой на иврите, прислушивались к нашему разговору по-русски, из которого все равно бы не поняли ни слова – если бы он был. Но его не было. Разговор не клеился, и это они слышали!
– Скажи, она правда твоя подруга? – спросила женщина-фарси, когда Дувшанит ушла, впрочем, до ухода той успев перекинуться с ней парой фраз – при этом Дувшанит вела себя крайне неестественно, краснея и чего-то смущаясь; похоже, за годы домоседства успев отвыкнуть от людей; и я тоже испытывала за нее неловкость. Хотя посторонние могли истолковать это иначе.
– Скажи, она правда твоя подруга? «Черт, – подумалось с досадой. – И эти туда же». Ну, да, как видишь, а что? В глазах женщины-фарси мелькнуло сомнение. Ну, просто ей показалось, что мы слишком разные. А, ну да, я тоже так думаю. И тут – о, Боже! Я поняла, что ухмыляюсь! Я стесняюсь своей подруги! Я не хочу, чтобы эта женщина думала… чтобы вообще кто-нибудь думал, а возможно, еще и представлял себе всякие сцены… Фу, какая гадость.
И все-таки странно. Сколько у меня ни было в жизни подруг – ни с одной (за исключением разве что Симми, ну, и, возможно, еще максимум двух, с кем мы изначально подружились на почве любви) наши отношения не имели никакого сексуального подтекста. Наиболее близкие и многолетние были либо абсолютно, либо преимущественно гетеросексуальны – во всяком случае, сама мысль о выходе за рамки для каждой из нас показалось бы дикой. Но если бы кто-то со стороны принял нас за пару или нам бы самим пришлось притвориться, с целью избежать приставаний, – да пусть думают, что хотят, ведь на самом деле это не так! И только почему-то с Дувшанит мне было неприятно этим заниматься даже в чужом воображении.
Все же, кажется, что равнодушными ухмылками и прямым взглядом в лицо мне удалось убедить персидскую женщину, что – нет, нет там того, что им почудилось! Пряник? Женщина-женщина? Пожалуй, вы правы. Хотя… хотя, вообще-то, под словом “женщина” я привыкла понимать человека взрослого. Тогда как Дувшанит – мать теперь уже двоих – сама до сих пор оставалась младенцем.
***
Шампанское с долгими пузырьками (пила только я), и суши, и огненный том-ям (тоже только я) – были восхитительны, и мы с Дувшанит решили, что теперь это будет “наше” кафе. Отныне, бывая проездом в R, я не упускала случая в него заглянуть, при этом Дувшанит всегда выражала готовность присоединиться, но в последний момент, когда я оказывалась на месте, у нее случались срочные дела: “Лучше приходи ко мне. Хорошо, посидим в парке, скажи, что взять из еды?” Да вообще-то, я уже заказала себе суши, тебе взять? А, опять худеешь. Хорошо, тогда сейчас свои доем и приду.
Она говорила комплименты моей манере одеваться и рассказывала о родственниках со стороны мужа. Если я начинала фразу словами: “Мы с одной подружкой были на…”, или “ездили в…”, или “смотрели…”, или “этим рецептом со мной поделилась…”, она искоса щурилась, якобы в шутку изображая сцену ревности: “Ага, подружка, значит. А я кто?”, или: “Нет, я не тоже подружка, я твоя самая лучшая подружка!” Впрочем, о своих старых подружках она тоже рассказывала: эта долго лечилась от какой-то венерической заразы, а теперь, наконец, вышла замуж. За нелегала. Да ей уже было все равно за кого, лишь бы родить – с другими ничего не получалось. А кавказская красавица Оделия почему-то перестала узнавать ее на улице, и в телефоне заблокировала. Кажется, у той все хорошо. Я молча кивала.
– О, а давай спросим, что думает обо мне Оделия?
– Так, – говорила я, – в следующий раз я возьму с собой ноутбук, там у меня накопилась куча непросмотренных фильмов. Забыла иврит? По-английски не поймешь? Хорошо, будем смотреть на русском. Кстати, на следующей неделе именно в вашем городе будет идти русскоязычная премьера “Матильды”, пошли!
– Да ну, ты что – а муж, а дети?
Я едва не поморщилась, но сдержалась.
– Окей, тогда в следующий раз я беру ноутбук.
– Хорошо.
Как читатель, вероятно, уже догадался, оба последующих – и последних раза ноутбук проездил в город R со мной зря. Здесь, в принципе, можно было бы поставить точку и в этой части романа, и в самих отношениях с девушкой-пряником, затянувшихся, как и повествование о ней, до неприличия. Да все уже с ней ясно, – возможно, скажете вы. На что захочется возразить: а развязка?! Для развязки нужен был повод – иначе все равно, что шёл-шёл и внезапно пропал с радаров. Но я на самом деле думала, что двух глав с нее хватит. Не хватило. Поэтому придется добавить еще одну. Прощальную.
Возможно, кто-то меня осудит за слабость характера, и будет прав – нежелание обидеть ту, что называет тебя лучшей подругой, должно быть, и впрямь признак слабости, если ты с этими словами в душе не согласна. Я снова ухмыльнулась. Напомнить про чемоданчик? Нет, это низко. И вообще, объяснять такие вещи – значит чего-то требовать, унижаться. Их либо понимают, либо нет. Надеюсь, она поняла. На то они и друзья, чтобы понимать.
Ну, а другая причина, полагаю, крылась в том, что женщина-хала (уже не девушка-пряник) мне не нравилась внешне, и это заставляло меня чувствовать себя перед ней виноватой. Не знаю, но думаю – нет, дело было не в полноте – иначе бы это означало, что мне в принципе не нравятся толстые, а это не так. Напротив, многих я считаю привлекательными, а в некоторых и вовсе влюблялась. Согласна, что полнота ей не шла, но здесь было что-то другое. У толстых, которые нравились мне, были выразительные, думающие, эмоциональные лица, а тело не выглядело безвольным куском теста. Оно казалось заряженным – энергией силы духа, темперамента, интеллекта, в конце концов – обычным человеческим теплом. Словно природа умышленно выбрала сосуд покрупнее, дабы вместить в него содержание столь богатое, что и этот сосуд им оказывался мал. Это были люди-энергоносители. У Дувшанит собственной энергии не было, она казалась слишком мелкой для своего тела –осторожного и ленивого, словно распухшего от бесконечных удовольствий, а на лоснящемся лице застыло выражение безмятежной сытости домашнего питомца.
Как-то давно я сформулировала для себя мысль, что, оказывается, вне связи с сексом, друзей мы тоже выбираем по внешнему признаку – нет, не за красоту в общем смысле, а за то, что на элементарном физическом уровне нам кажется приемлемым, не создающим помех для дальнейшего узнавания. Это еще не дружба, а некая биологическая валентность, первый этап деления на своих и чужих. Свои всегда кажутся красивыми. Такими мне казались мои подруги – все, кроме женщины-халы. Я чувствовала: познакомься я с ней сейчас, скорее всего, уже бы не подружилась – и сама себя за это ругала: какое мне дело до ее внешности! Меня же никто не заставляет с ней спать! Ведь главное – отношение, главное, что она моя подруга, которая всегда меня так ждет и хочет видеть – неужели трудно доставить человеку эту маленькую радость? Совершить мицву. Не уподобляться же предательнице Оделии!
Карты были убраны в сумочку. Смотреть фильм ей не захотелось, и мы принялись молча любоваться эвкалиптовым садом. В конце концов, такие минуты тоже бывают необходимы – вырваться из непрерывной суеты, остановиться и тупо попялиться на эвкалипты. Хотя это можно сделать и в одиночку. Я автоматически стала пролистывать в телефоне фейсбук, время от времени что-то вслух ей зачитывая. Дувшанит внимательно меня разглядывала, не меняясь в лице. И я поняла – она меня не слышит! Ее не интересовали ни новости, ни смешные рассказы, ни сетевые срачи – соцсети она вообще не читала. Оба аккаунта – на «Одноклассниках», с которого она писала мне сообщение, и на фейсбуке – ей завел Вадим, добавив несколько друзей, ибо сама она едва ли знала, как включается компьютер. Книжка, которой лет десять назад она мне похвасталась, что начала читать, так и осталась заброшенной на второй странице, – и другие в руки не брались.
Чем она, не работая, занималась целыми днями, пока дети находились в школе и в садике, а в доме, помимо одной бабушки, вот уж несколько месяцев как водворилась вторая, приехавшая с Украины понянчить внуков? Пялилась, вместо эвкалиптов, на стены? У Вадима, открывшего свой бизнес, появилась машина, и затариванием закромов тоже занимался он. Что он за человек, понять было сложно – замкнутый, весь в себе, он опускал очки в пол и почти не общался даже с женой, хотя было заметно, что детей своих любил.
Медленно, растягивая слова, женщина-хала спросила, влюблена ли я в кого-нибудь, и я соврала, что нет. От ее вопроса мне сделалось грустно. Помолчали. В Израиль вернулся Кирюша. Она боится. Только бы не позвонил! Нет, не его. Себя. Ведь она не устоит. А ей в ее положении это совсем не нужно. «Это – последний?..» – спросила я себя.
Но вскоре получила сообщение на «вотсап»:
– Привет, хочеш пиджак? – фото прилагалось.
– Не моё.
Затем – несколько свалявшихся свитеров с выцветшим воротом (ага, разбирает шкафы) и пара роликов. Посмеявшись роликам, от свитеров я отказалась. Свое девать некуда – и это несмотря на то, что покупаю я только то, что нравится. Вот так что прямо уйти не могу. Нет, я не перебираю вешалки в поисках, чего бы купить, а сразу вижу издалека: вон, висит! Недавно в Эйлате увидела платье. Еще не подойдя, в голове – сколько? Если не больше пятисот… Двести пятьдесят? Какое счастье! А так-то, на каждый день, в нашем городе можно найти вполне приличное и за сорок, а то и вовсе за двадцать.
***
Кажется, именно в тот момент, когда Дувшанит в очередной раз по мне невыносимо соскучилась – в трубке по обыкновению прянично заскулило, – я выходила из дверей Соцстрахования, что на нашем языке зовется Битуах Леуми. Опять ничего не вышло. Клерки запутались и, спохватившись, в сто пятнадцатый раз отослали к начальнице – пусть та решает. И в сто пятнадцатый раз начинался заколдованный круг – одно невозможно, другое невозможно. Почему все было возможно, только не у нас, а в какой-нибудь Хайфе, Эйлате, Ришон ле-Ционе? Будто живем не в одном государстве! Где ты такое слышала, быть этого не может! Нет, она из меня еще и дуру делает – то есть мало того, что десять лет назад, когда, предвидя будущие проблемы, я всеми силами стремилась их избежать – кажется, она? да, именно та же гадина – на вопрос, как я могу платить взносы из-за границы, ответила:
– Оставить на счету нужную сумму.
– Но я не знаю, как надолго собираюсь уехать, деньги со счёта мне нужны сейчас; то, что я оставлю, скоро закончится – ведь новых поступлений не будет, и начнет копиться долг! Люди рассказывали, будто бы как-то платили иностранной картой. Как? Куда? Дайте реквизиты!
Никак. Никуда. Она не знает, кто эти люди.
А через несколько лет государство мне вчинило огромный долг. Чтобы не возникало вопросов, придется пояснить – за неуплату налогов. Ибо каждый совершеннолетний житель страны обязан ежемесячно платить налог в Соцстрахование. Нет ни зарплаты, ни пенсии, ни пособия – тогда из своего кармана. Фиксированную сумму. И Соцстрахование не волнует, пинал ли ты все эти месяцы балду, учился ли в вузе или жил за границей, а может, просто сломал ногу и не успел донести куда надо справку, чтобы государство назначило пособие, с которого само снимет то, что ему причитается. Временно от налога в Битуах Леуми освобождаются лишь солдаты да свеженькие репатрианты, и пожизненно – домохозяйки. То есть, жены работающих мужей. В том числе просто пялящиеся на стены.
Стоит ли рассказывать, как при взгляде на цифру в письме внезапно расхотелось жить? По крайней мере, в этой стране. Сбежать куда глаза глядят, отказаться от гражданства! Не тут-то было. От гражданства отказаться нельзя – только от резидентства, но тогда нельзя будет здесь работать, а долг никуда не денется и будет расти, пока, однажды въехав в страну, выехать из нее не удастся. Позднее мне доводилось встречать москвичей, по одной лишь этой причине закрывших для себя въезд в Израиль пожизненно. В Израиле у них остались дети.
Стоит ли рассказывать, как выматывают регулярные банковские списания, когда им не видно конца? Как зарабатываемые суммы тают на глазах, давая понять, что – куда там откладывать! – просто жить можно будет начать не скоро, и годы уходят, а то, что сейчас – разве эту зависимость можно назвать жизнью? Так или иначе, за два года половина долга была выплачена. И вот теперь, когда денежного дохода, по счастью, привалило больше обычного, хотелось одного – как можно скорее от всего этого избавиться. Приблизить долгожданный конец нежизни. Я была готова разом погасить половину остатка! А если и следующая пара месяцев будет такой же удачной… Но в кабинете начальницы сидела все та же, десятилетиями не сменяемая гадина. Погасить половину нельзя. Или сразу всю сумму – да откуда же у меня вся?! – или продолжай платить, как платила. Иначе у нее запутаются компьютеры.
Тогда я поняла, что единственный выход – найти город, в котором компьютеры не путаются. В принципе, им мог стать любой, стоило в нем лишь на время прописаться. Хоть на две недели – в Израиле с этим никаких проблем! Только заплачу и вернусь. Ну, и желательно чтобы он находился не очень далеко – письма, поликлиники, да и тот же Битуах Леуми – все это будет теперь там. Таким городом стал для меня Эйлат, за пару месяцев даровав вожделенную свободу. Дорога до Эйлата в одну сторону занимала всю ночь.
Но почему не R, наш старый знакомый R, который находился всего в получасе езды от дома? Тем более что в Израиле, где только по официальным данным – не учитывая съемщиков комнат и всякого рода приживальцев, более трети населения живет на съеме, – так называемая “прописка”, она же “смена адреса” – дело пяти минут. Ибо у каждого резидента должен быть адрес. Ни к праву собственности, ни к размеру коммунальных платежей отношения не имеющий.
Иные владельцы домов на Севере, уезжая на заработки в Центр, арендуют там жилье и в нем же прописываются. Так удобно всем – и им, и государству. Вся процедура – прийти в МВД, где тебя с твоих же слов запишут по новому адресу, автоматически сняв со старого. А твои дела уже переданы в другой муниципалитет.
Главное, называя адрес, не ткнуть пальцем в воздух. То есть в какой-нибудь супермаркет или школу, или – неизвестно, что хуже – несуществующее сочетание квартиры и дома. Впрочем, я помнила некоторые из своих старых адресов. Ради правдоподобия можно назвать не их, а соседние. И тут мне пришло в голову: а ведь по существующему адресу непременно кто-нибудь живет. Кто – мне неизвестно. Хорошо, если такие, как мы – находя в почтовом ящике банковские отчеты на имя каких-то Мантельмахеров, о которых никто в нашем доме не слышал, мы попросту выкидывали их в мусор. А сколько кругом мошенников, ворующих личные данные, подделывающих удостоверения – увы, я и еще несколько знакомых, чьи данные были однажды похищены тружениками публичного дома, впоследствии насилу отмылись. Не хватало потом еще и этих проблем.
Нет уж, лучше назвать адрес тех, кого знаю. Дувшанит. Заниматься всякими махинациями она точно не станет. Хотя делать это молча, с моей стороны, конечно, некрасиво. Нужно обязательно предупредить. Вот приеду – и поговорим.
***
Рошаль была красива – самой настоящей, взрослой, аристократической красотой. Она читала на трех языках. Делала “мостики” из положения стоя и сходу садилась на поперечный шпагат. На стенах висели ее акварельные и масляные работы – не ученика, а мастера со стилем. Старые рисунки она хранила в шкафу. У нее был по-детски искренний, увлекающийся темперамент и серьезные взрослые глаза. Рошаль было восемь. В тот день мы забрали ее из школы, поэтому, прежде чем уйти в парк, первым делом поднялись в дом. Наблюдая за нашим общением, Дувшанит светилась счастьем и гордостью, время от времени якобы от лица дочки приговаривая – тётя Майя, приходи к нам почаще!
Присев на скамейку в парке, откуда-то из-за спины она достала прозрачный пакет. На, посмотри, может быть, что-то из этого захочешь. Приоткрыв пакет, я увидела в нем сваленную вперемешку груду невнятного допотопного тряпья – заношенные майки, лифчики, кружевные боди… спасибо, не трусы. Что это? Зачем? Ты правда такое носила? Как не ты, а кто? Тётя Вадима? Работает у людей уборщицей, и они ей это каждую неделю отдают мешками? Да нет, дело не только в том, что я такое не ношу. А что место всему этому даже не на заборе. На, забери.
– Нет, мне не нужно. Повесь куда-нибудь.
Так. Вообще-то, по-хорошему, повесить должна была она. Да такое даже вешать стыдно! Я огляделась в поисках урны. И тут настал решающий момент. У меня есть реальная проблема – в нашем городе мне не дают быстро расплатиться с долгом…
А теперь – спокойно. Никаких резких движений, обвинений, уходов. Это унижение мною однажды уже пройдено. И если теперь я приводила в ответ какие-то аргументы, то не из желания уговорить – а лишь по причине крайнего, безграничного изумления! Причем не знаю, чем в большей степени – дремучим невежеством этих людей или их подлинным ко мне отношением? На недоуменные доводы, что я – да не только я, а вообще любой с улицы мог назвать в МВД ее адрес, ни словом ей не обмолвившись; и о законе, по которому единственный посторонний человек, имеющий право требовать раздела имущества по суду – это гражданский супруг, при наличии свидетельских показаний соседей, чеков о совместных покупках в дом на протяжении пяти лет и прочего, прочего… А ведь я, кстати, целых шесть лет была прописана в квартире у одинокого мужчины – вот бы кому стоило волноваться! – но нет, обретя более-менее постоянный адрес, всего лишь мирно выписалась. Вот дура-то, скажи? Оказывается, у меня были все шансы ограбить мужика? Надо же, какой идиот. Как, впрочем, две трети населения страны. Арендодатели не догадываются, чем рискуют, а арендаторы – что теряют. Ну почему, ведь это так просто! Да что уж, прямо в первые дни и ограблю – в конце концов, жить и быть прописанной в разных местах ужас как неудобно…
Словом, на любые мои аргументы по застывшему лицу женщины-халы лишь сильнее разливалась краска, а безвольный рот, едва переводя дыхание, продолжал бормотать – да, она все понимает, но мама не разрешит. Потому что есть опасность, что я буду претендовать на квартиру. Опасность. Я представляла опасность для унылой женщины из хорошей еврейской семьи, ничего на своем веку толком не видавшей, кроме глухого украинского поселка с социалистическим названием, да швабр с унитазами в поликлинике израильского городка R. За тридцать лет жизни в стране выучившей на иврите единственное слово – шалом – и перехитрившей две трети местного населения.
Сама, в Москве? Нет, друзей не прописывала. Прописывала узбекскую пару – нашего дворника с женой. Чтобы их дочку взяли в ближайшую школу. Они не были моими друзьями.
Еще раз – никаких резких движений. Высказать всё в лицо – значит спровоцировать ненужные разборки, апелляции, замяукивания зубов, на которые она такая мастерица. У нее было пятнадцать лет. Удар судейского молотка: «Апелляции не подлежит!» Компьютерная игра окончена. Нет, это не обида. С обидой у этого чувства не было ничего общего. Обида – это когда ждешь, жаждешь объяснений, когда на них не жалко времени и слов. Это и была та стадия, когда любые слова – лишние. Жизнь слишком коротка, чтобы размениваться на нелепую роль няньки при безмозглом, никчемном куске мяса, одаривающем меня чужими обносками. Ее можно потратить на близких, любимых, друзей. Интересных собеседников. Книги и путешествия. В конце концов, просто полезных знакомых. Мне слишком дорого мое время и силы, чтобы этим убогим посторонним людям позволить себя грабить. Никто никому ничего не должен. Я в том числе. Ну, она попробует поговорить с мамой, но скорее всего… А еще спросит соседку…
– Соседку? – не сдержалась я. – При чем тут соседка, которую я ни разу даже не видела?! И ей на руки будут приходить мои документы? Я ей кто? Впрочем, все равно она тебе откажет, и будет права. Я бы на ее месте отказала.
– Я ее буду очень просить…
Боже, и этому человеку без малого сорок лет! Нет-нет, все кончено. Осталось только вежливо попрощаться. Хотя, думаю, она все же что-то почуяла. Ибо через пару дней позвонила, но не со своего номера – иначе бы я не взяла трубку, а с чужого. Позвонила сообщить, что ни мама, ни соседка не согласились. «Да при чем тут соседка?!» – отмахнулась я. А через минуту заблокировала и этот неизвестный номер, и на всякий случай ее собственный.
Однако, выждав паузу примерно в месяц, она объявилась через «вотсап» и принялась раз в неделю мне что-нибудь посылать. Картинку. Ролик. Напоминание, что сегодня переводят часы. Поздравление с праздником. Я не отвечала (не скрою, что наблюдать за этими жалкими конвульсиями – вызывало во мне нечто вроде садистского любопытства). Затем, назвав меня уменьшительным именем, спросила, как дела. Я не ответила. А после сообщения: “Привет такое платье хочеш?” – чужой обносок прилагался – отправила в бан и не вспоминала о ней до зимы.
***
Обледенелые окна забрызганы грязью. Кажется, я вообще ошиблась маршруткой и куда-то не туда еду. Что за “К”, откуда мне знать, что у вас тут за “К”! Стоп, телефон. Звонок с московского мобильного – наверно, по работе. Но это была не работа. В трубке я услышала знакомое мяуканье. Да мне без разницы, что она тут делает, в Москве! Сброс. Погодите, а куда мы вообще едем? Где ближайшая остановка? Снова звонок – уже с другого московского мобильного. А, ну теперь точно по работе. Что за черт, опять она! Да дайте же мне где-нибудь выйти! Только до конечной? Вот засада! И телефон, как назло, не умолкает, замучилась сбрасывать! Даже выключить не успеваю – для этого нужно, чтобы он хоть несколько секунд помолчал! Представляю, как достала моя музыка всех пассажиров, не только меня. Я выругалась матом. Вот дура настырная! Когда же до нее дойдет! Не хочу, неужели не ясно! Но она была не из тех, до кого доходит. Она понимала лишь то, что хотела понимать – одна из фатальных форм невменяемости. А главное – на экране каждый раз высвечивались разные номера! Поэтому ее невозможно было даже забанить. И я догадалась – это разные коммутаторы. Она в Израиле. Купила специальную карту для России, приготовила речь. А я срываю ей планы.
Ну, нет, во второй раз замяукать себе зубы я не дам! Во мне закипала волна злобы. На тебе, на! Пшла вон! В мусор! К обноскам! Бесполезно. С настойчивостью автомата она брала меня измором – дальше, очевидно, полагаясь всецело на свой талант. Волна подступила к лицу и обожгла глаза. Хочешь – получай! Хватило секунды, двух слов и отбоя. Ответить она не успела. Ни крика, ни мата. Всего два слова. Красноречивее которых была, возможно, интонация.
Больше она не звонила. А остальное меня не волнует, и пусть думает, что хочет – что я обиделась, что хотела ее использовать или что ее, такую хорошую, в очередной раз предали (привет, Оделия!); пусть недоумевает и спрашивает у карт, коли нет своих мозгов. Любые объяснения – трата времени. Пустая, как и сама Девушка-Пряник.
Амалия! Но ты-то со мной так за что? И даже хуже. Ведь после твоего же поцелуя на парковке – ты не сказала мне и этих двух слов!