При последнем издыхании
…Сквозь дверной проём спальни виднелись его одеяло с шёлковым чехлом, стоявший на низком табурете гранёный стакан, напоминавший маленький, помутневший от затхлой воды аквариум, и потонувший в нем мёртвой рыбкой, давно уже ненадёванный зубной протез…
По шуршанию моего плаща в прихожей или, может, по запаху моих духов он опять догадался, что пришла я. Об этом говорили слабые движения его истончённых за последние месяцы ног, едва различимых под одеялом, плавающих там время от времени, как в подводной невесомости…
И в прошлый раз он точно так же отреагировал на мой приход – закрыв глаза, не поднимая головы с подушки, не повернувшись, как в былые времена, в сторону двери.
И в прошлый раз, когда я, не желая потревожить его, на цыпочках вошла в комнату, он так же притворился умирающим. Упорно делая вид, что состояние его всё ухудшается, он за весь день ни разу не разомкнул век, пока я, устав от долгого сидения, не отправилась в совершенном изнеможении домой. Видением собственной смерти он будто хотел припугнуть меня и тем самым отвратить от себя и своего дома.
…На этот раз в комнате, кроме него, были ещё двое – по всей вероятности, приехавшие из дальнего села родственники: мужчина с коротко стриженой головой с проседью, похожий на ёжика, и розовощёкий сельский подросток. Увидев меня, мужчина доверительно, тоном старого знакомого сказал:
– Хорошо, что пришла. Он совсем уже плох…
…Состояние старика и в самом деле казалось критическим. Пожелтевший нос его повис крючком, глаза потонули в тёмных впадинах. Он словно бы и не дышал вовсе. В полуоткрытом рту проглядывалось иссохшее, поблекшее нёбо…
– До завтра дотянет… – сказал мужчина еле слышно, словно сам себе, и, отвернувшись, стал смотреть в окно.
Подойдя к старику, я пристально вгляделась в его лицо. Похоже, он действительно умирал. В судорожно коротких вздохах его слышались доносящиеся откуда-то издали странные ноющие звуки…
– А Саида где? – спросила я.
– У соседей. Пошла звонить врачу. С утра телефон отключили. Так всегда бывает: один к одному, – со скрытым превосходством сказал родственник и почему-то взглянул на меня.
…Старик и в прошлый раз был почти в таком же состоянии, но говорить – говорил. Речь его была похожа на жаркий бред: заполошно, на одном дыхании он выстраивал в ряд бессвязные, бессмысленные фразы; порой, словно утомлённый продолжительной агонией, умолкал на полуслове, мутным взглядом обводил комнату и, увидев меня, всякий раз чуть слышно, где-то внутри, всхлипывал, терял сознание, словно нарочно окунаясь в очередные кошмары…
Иногда во время этих бредовых откровений мы превращались в очевидцев его переходов в некие иные измерения: на наших глазах, не сходя с постели, он как бы переносился в известные только ему места; там – это мы определяли по его движениям и мимике – он занимался какими-то непонятными, не присущими его натуре делами: заключением с кем-то неких тайных договоров, напряжённым наблюдением за жизненно важными для него процессами…
В такие моменты в последнее время ни мне, ни Саиде никак не удавалось правильно оценить смысл его поведения: невозможно было понять, в себе ли он, или притворяется, стремясь таким образом отстранить меня от себя. Ведь, как говорила Саида, в подобное состояние он впадал только при мне, а сразу же после моего ухода ему становилось лучше. Он как ни в чем не бывало, облокачивался на подушку и послушно съедал кашку на ужин.
…Кризисы следовали один за другим. Всё чаще и чаще пульс его слабел, а временами почти не прощупывался, дыхание надолго пресекалось, и воздух еле слышно булькал глубоко в горле. Каждая очередная бригада «скорой помощи», тщательно обследовав его, выносила один и тот же вердикт.
– Зря мучаетесь с ним, – не поднимая глаз, говорили они, – он уже не жилец.
И говорили они это с такой уверенной безнадёжностью, что становилось ясно: он и в самом деле находится при последнем издыхании. Мы испытывали настоящее потрясение, видя, как обессиленная старческая рука его в моменты этого самого «последнего издыхания» тянется к запястью докторши, присевшей к нему на кровать с аппаратом для измерении давления. Как пальцы, словно лапки скорпиона, обвивают белое запястье пышной молодой женщины, впиваясь в неё с неутолимой жадностью, и начинают судорожно сокращаться, как бы пожирая её плоть… Ни я, ни Саида не сомневались в том, что гнусные отпечатки этой патологической тяги к женщинам мы обнаружим и после его смерти в помертвевших его зрачках, когда он всё-таки испустит дух.
Бывало, мы наблюдали, как этот полумёртвый старик, словно уставившись в никуда, лежит с бездумным взглядом, а его безжизненные руки, будто высохшие ветки, брошены на впалый живот, – и вдруг с отвращением понимали, что угасающие зрачки его обращены не куда-нибудь, а именно на крутые бёдра соседки, по доброте душевной зашедшей навестить его. Именно тогда, по молниеносному движению его безжизненных зрачков, незаметно для нас переводимых с бёдер женщины на массивную ножку стола, мы убеждались в том, что внутри его полумёртвого тела осталось нечто чрезвычайно живое…
Из коридора послышались шаги. В комнату вошла Саида.
– Не могла дозвониться, – сказала она с порога. Потом, обращаясь ко мне, будто я нахожусь тут со вчерашнего дня, спросила:
– Может, на машине поехать?
– Куда? – отозвалась я.
– В «скорую», – ответила Саида и, кивнув в сторону неподвижного отца, добавила:
– Видишь, в каком он опять состоянии?
Лицо её поблекло. Нос истончился, вытянулся почти так же, как и у старика, глаза глубоко запали.
– Зачем ему доктор, доченька? – заговорил родственник. – Не жилец он. Но ты не беспокойся, Ясин[1] я знаю. Подожду, никуда отсюда не уйду, не бойся. Кто у этого несчастного остался? Единственным сыном был у отца и матери, да и та ушла из этого мира, когда он ещё ребенком был. Вырос, бедняга, по милости мачехи. Я – его единственный двоюродный брат, вот и приехал. Почитаю молитву, предам его земле и вернусь домой.
После этих его слов пол в комнате будто задрожал… Или нам это почудилось? Что толчком к содроганию послужил невообразимо истошный вопль старика, мы поняли чуть позже, когда он, со странным хрипом, отдалённо напоминающим тарахтение неисправного мотора, стал прочищать горло, запершившее от непосильного для него вопля.
Старик ворочался в постели, хотя мгновением ранее лежал в кровати неподвижно в позе каменной статуи. С воплем старика исчезло с лица родственника выражение довольства.
– Ещё и не то увидим… – сдавленным голосом пробормотала Саида. Очевидно, и до неё дошло, что старик с самого начала слышал всё, о чём говорилось в комнате.
Подойдя к кровати, родственник вынул из кармана осколок зеркала, прихваченный, видимо, с собой из села, и поднёс его к губам старика. Потом, мимолётно взглянув на поверхность стекла, обтёр его и со скорбным достоинством вернул на прежнее место.
– Совсем мало осталось, – со знанием дела сказал он и почему-то стал почёсывать руки.
Саида будто не решалась подойти к старику; она настороженно присела рядышком и уставилась на отца расширенными от страха глазами. По её растерянности, бессмысленным движениям зрачков, слабому голосу, – можно было судить о её состоянии: паническом страхе, переживаемом бедняжкой в глубине души. Глаза её расширились, никак не возвращаясь в прежнее положение, – со времени нашей последней встречи, когда старик, будучи в сознании, полуоблокотившись на подушку, прихлёбывал мелкими глотками чай, и в ответ на мой вопрос, внезапно поперхнувшись, опрокинул чай на себя, посинел и зашелся в долгом удушливом кашле…
Тогда старик задохнулся от сильных приступов кашля, от которого, в конце концов, и умер. Дыхание его оборвалось, глаза покатились куда-то под лоб, а спустя несколько минут голова его, дёрнувшись пару раз, безжизненно упала на подушку и замерла.
А в первый же раз, ещё задолго до моего вопроса, когда он ещё бодренькими шажками прохаживался по квартире, – старик приветливо поздоровался со мной, подробно и участливо расспрашивая о самочувствии каждого из моих домочадцев; однако, выслушав просьбу Саиды о моём намерении написать документальный роман о его жизни, почувствовал себя плохо. Внезапно побледнел, на лице возникло выражение безысходного беспокойства, подобное страху смерти. Медленно встав со стула, так же медленно, настороженно-опасливыми шагами, он ушёл из гостиной и заперся в ванной комнате, не решаясь выйти оттуда.
– Ты когда-нибудь присутствовала при последнем издыхании? – почти шёпотом, чтобы не услышал старик, спросила я.
Саида, глядя в сторону, виновато покачала головой. Потом мы стали вспоминать, как вела себя при последнем издыхании покойная тётя Хадиджа, которая, упорно сопротивляясь смерти, день и ночь напролёт сидела, не шелохнувшись, на этой же самой кровати, упрямо отказываясь лечь, так как была уверена, что умрёт, как только приляжет. Вспомнилось и то, как от грохота шагов могучей тёти Хадиджи сотрясался чуть ли не весь дом, как от мощного её голоса ветром сдувало со двора ребятню, как одним ударом увесистого кулака убивала она крыс, изловленных ею в блоке… Вспомнили жалобный взгляд её на окружающих за несколько часов до смерти, как, тяжело переводя дух, тонким девичьим голосом она шептала, будто сама себе:
– Боюсь я, детка, очень боюсь…
И всё поглядывала на пол, словно искала там спасения от смерти. Вглядываясь в перекошенное от ужаса лицо тёти Хадиджи, мы обе как-то физически ощущали тогда узкий, удушающий переход в Смерть где-то совсем рядом. Это ощущение временами переходило в чувство страха, сравнимое лишь с глубинным предчувствием опасности, которую таит в себе последний, безвозвратный шаг в мрак бездны.
Тут я вспомнила и последнее издыхание своей тёти, которая, захлёбываясь, как утопающая, и синюшно задыхаясь, при этом приветливо махала рукой каким-то стоявшим рядом со мной, невидимым нам людям…
В тот день, вероятно, мою тетю задушили, лишили её последнего дыхания самые близкие ей люди, которых она так радостно приветствовала…
Тогда я явно ощутила медленное, неотвратимое приближение к изголовью тёти родных, близких ей людей, на которых она уповала в наивной уверенности, и воочию увидела, как при последнем издыхании, вытаращив от ужаса глаза, оказалась она лицом к лицу, с глазу на глаз с ними.
***
– Это всё твои вопросы доконали его, – пробормотала Саида чуть позже, когда мы с ней, сидя на кухне, перебирали рис для ужина.
Я виновато пожала плечами.
– А что такого я сказала?
Смертельный страх старика перед прошлым, его ужас перед возможным разоблачением каких-то грехов, лишь одному ему известных тайн, все эти судорожные попытки, пусть даже ценой собственной жизни, точнее, смерти, скрыть следы каких-то засекреченных в своё время событий – всё это для меня означало, что моё спонтанное намерение писать о нём в действительности имеет некое более глубокое и сложное основание. Ещё в детстве не раз я слышала от тёти Хадиджи, что высшее образование он получил в суровые для всех военные годы, и сразу же был направлен на руководящую работу в район, где, имея за плечами только скудный студенческий опыт, стал председательствовать в достаточно крупном колхозе. Тётя Хадиджа рассказывала, как, став в скором времени главой всего района, он самолично, по разбитым дорогам, верхом на коне объезжал колхозные угодья, недрёмно держал под контролем каждое пшеничное поле, в одиночку выискивал и сдавал военкому укрывающихся от фронта дезертиров, не отказывал при этом в поддержке семьям фронтовиков, уделяя особое внимание нуждам смазливых вдовушек. И ещё о многом со всеми подробностями поведала нам покойная тётя Хадиджа. Однако уже тогда я почувствовала, как эта властная матрона, всегда предпочитавшая резать, что называется, правду в глаза, повествуя о прошлом своего мужа, всё-таки перескакивает через какие-то существенные моменты – так с неосознанной опаской люди обычно перепрыгивают через пугающие своей бездонностью узкие горные пропасти. Порой я примечала и уловки, позволявшие ей мастерски прошмыгнуть мимо чего-то такого, о чём она не желала бы даже вспоминать.
Когда мы вернулись в комнату, родственник, примостившись в ногах старика, бормотал что-то под нос, вероятно, ясин… Подросток дремал, сидя перед выключенным телевизором.
Старик же пребывал в прежнем состоянии. Лицо его было похоже на злую физиономию одного из ужасных героев русских сказок – Кощея Бессмертного. Со стороны казалось, будто за время нашего отсутствия его лицо непропорционально уменьшилось и усохло, как усыхают на раскалённой жаровне куски рыбы, впитавшие в себя кипящее масло.
…Когда мы входили в комнату, его иссушённые костлявые пальцы легонько постукивали по впалому животу, как по клавишам пианино, словно бы подавая кому-то невразумительные знаки…
Войдя, мы сели за стол, стоявший напротив кровати. Отсюда безжизненные руки старика выглядели иначе: они напоминали иссушенных жгучим солнцем пустыни и жаждой песчаных скорпионов. Именно этих самых «скорпионов» в одну из прошлых ночей во сне, зажав в руке башмак, я пыталась уничтожить, долго преследуя их по полутёмным комнатам. Они же были неуязвимы, с умопомрачительной скоростью носились по стенам, прятались в недоступных уголках и там с торопливой вороватостью что-то жевали и пережёвывали. Настигнутые и будто раздавленные башмаком на стене, чугунным утюгом на полу, эти гребнеобразные насекомые всё же ускользали из-под удара, сохраняя невредимыми свои тонкие, как лезвие бритвы, тела. А затем на невероятно шустрых ножках стремительно проносились то мимо, то надо мной…
Вообще, в последнее время мне часто стали сниться связанные со стариком странные сумеречные сны. Бывало, в этих снах с упорным постоянством он копошился в моих бумагах, в вещах, шаря по карманам, словно искал в ворохе присвоенных бумажек что-то очень важное, какой-то особый документ…
Саида принесла чай и поставила на стол.
– Рис варится, – сказала она, – скоро будет готов.
На эти слова Саиды родственник отозвался лишь после того, как закончил молитву, придвинувшись вместе со стулом к столу и отпив глоток горячего чая.
– Что тут поделаешь?! – сказал он.
Я пила чай без варенья. Зная чётко, что и варенье впитало в себя запах плесени, постоянно витающий в комнате. Этот запах исходил и от домработницы – дальней родственницы, молодой женщины с маленькими раскосыми глазами, которая ухаживала за стариком днём, когда Саида была на работе. От этого зловония мутило и Саиду: едва переступив порог квартиры, она сразу же распахивала настежь все окна и двери, и опрыскивала комнату освежителем воздуха. Однако уже через несколько секунд бодрящий аромат дезодоранта растворялся и исчезал в тяжёлом запахе плесени… Порой, двигаясь по квартире, я ощущала налёт заплесневелости у себя на лбу, на коже лица. Во всех комнатах запах свисал откуда-то сверху, словно прозрачный тюлевый занавес, и по ходу движений, казалось, приходилось пробираться сквозь него, как сквозь трепещущие языки холодного пламени.
По словам домработницы, она несколько раз в день проветривала помещение, где обращённые к морю четырёхстворчатые окна распахивались настежь, и по всей квартире гулял свежий морской ветер, напоённый запахами свежей рыбы.
По-видимому, и домработница осознала, что у этого стойкого зловония есть свой цвет; недавно, проведя рукой по стене и с каким-то странным сожалением посмотрев на нас, она сказала:
– Когда-то эти обои были светло-жёлтыми…
***
– Кажется, он не дышит…
Бледная Саида стояла рядом с кроватью и неотрывно смотрела на старика. Вблизи рот умирающего напоминал очертания некоего таинственного пространства – проход в древние пугающие недра мифической пещеры, подступы к которой заглохли и затерялись из-за того, что туда давно уже не ступала нога человека.
– Ещё дышит, – залпом выпив чай, мужчина поставил стакан на блюдечко и стал доедать варенье, посматривая на «исторические папки», нагромождённые на полках книжного шкафа.
– Ах ты, мой учёный, трудолюбивый брат… – приговаривал он, словно стараясь ещё более расчувствоваться.
Груды папок, пыль с каждой из которых грузная тётя Хадиджа, взбираясь на табурет, осторожно протирала каждый день, высились и в других комнатах. Неоднократно я была невольным свидетелем бурного гнева старика, когда обнаруживалось, что тётя Хадиджа тайком выбросила пару-другую папок, чтобы хоть немного уменьшить бумажные залежи, захламляющие всю квартиру. За подобное самоуправство старик месяцами оставлял семью без копейки, надолго прекратив всякое общение с женой; причину этого мы узнавали позже, когда папки возвращались на прежнее место и сердце старика смягчалось.
– Целыми днями, день и ночь напролёт пишет, – жаловалась с виноватым видом чуть ли не всем соседям тётя Хадиджа. – Слово поперёк скажешь – злится; на хлеб, говорит, этим зарабатываю.
Долгие годы я наблюдала процесс заполнения этих папок. Даже после выхода на пенсию старик по-прежнему просыпался рано утром, как человек, спешащий на работу. Торопливо брился, затем при полном параде – в накрахмаленной сорочке, при галстуке, – устраивался за своим письменным столом и с утра до вечера, посматривая одним глазом на мерцающий в углу экран телевизора, прислушиваясь к транзисторному приёмнику, вещавшему на столе без перерыва, с каким-то непонятным воодушевлением корпел над бумагами. Уже тогда во мне пробудился возрастающий год от года интерес к этим папкам. В сущности, именно эти папки и внушили мне идею написать о нём что-то вроде документального романа, основу которого должны были составить материалы, хранившиеся в них.
По словам Саиды, в этих папках содержался грандиозный научный труд, в котором старик осветил один из переходных этапов нашей истории. Мне же почему-то казалось, что старик собирает в папки воспоминания о своей собственной жизни. Зная его, трудно было предположить что-нибудь иное. Я чувствовала, что этот человек, хорошо знакомый мне с самого детства, живёт всем существом не дома, не в кругу семьи, а именно в этих самых папках, где свил он себе уютное гнездо, благополучно прячась там от всех и всего.
…Саида сидела, уронив голову на руки, и, кажется, спала. Родственник тоже дремал, откинувшись на спинку стула… И подросток всё ещё спал крепким сном, как спят обычно сельские дети. То ли из-за тяжелой тишины, навалившейся на комнату, то ли от внезапного ощущения свободы среди спящих, мне вдруг показалось, что наступил тот долгожданный момент, когда я смогу прикоснуться к этим недоступным легендарным папкам. Я встала, и уже было двинулась по направлению к ним, как вдруг…
– Вот он… Он самый… Сук-кин сын!.. Держите его! Живо! Кому говорю?! – голос старика, созывающий кого-то на подмогу, прозвучал словно выстрел, разорвавший тяжёлую тишину комнаты. Спящие вскочили на ноги, я же замерла на месте.
…Выпученные глаза старика ворочались под закрытыми веками. Не открывая глаз, он гневно вперил взгляд в кого-то, видимого только ему самому.
– Началось… – сонным голосом проговорил родственник, протирая покрасневшие глаза.
– Что… началось? – и без того бледное лицо Саиды ещё больше побелело от страха.
Мужчина кивнул в сторону старика.
– Так оно и начинается, – сказал он. – Бедняга уже на пороге.
Я чуть было не поинтересовалась у него насчёт того, не работал ли он в своё время мюрдаширом[2] при мечети, но вовремя опомнившись, наклонилась к Саиде.
– Замучил уже своими репортажами… – шепнула ей в ухо.
Старик вздохнул ещё раз, теперь уже более глубоко. Потом веки его, напоминавшие скорлупу грецкого ореха, слегка приоткрылись, и в просвете показались пожелтевшие от ветхости зрачки. Он опять смотрел на кого-то… И, задыхаясь, продолжал ворчать:
– Я же в прошлый раз показал тебе… Мямля! Иди, позови Гафара!..
Теперь он говорил с иностранным акцентом.
Услышав имя Гафара, родственник заворочался на месте.
– Ничего себе. Гафара вспомнил… – вмиг загоревшимися глазами смотрел он то на старика, то на нас. – Двоюродного своего брата Гафара. В позапрошлом году умер. Его зовёт. Значит, дошёл, – последнюю фразу он произнёс, не отрывая глаз от старика.
– Хасай… Его тоже позови… – задыхаясь, проговорил старик. – Пусть он откроет… С этим только он справится…
– А Хасай… это кто? – взволнованно спросила я.
Не глядя в мою сторону, родственник указал рукой куда-то назад.
– Тоже из наших, – сказал он, и добавил: – И он там… На том свете.
Тут я почувствовала, как от волнения ослабли колени. Тайны, которые вот уже несколько месяцев старик из последних сил скрывал от меня, видимо, желали раскрыться сами собой.
– Ну!.. Ну-у!.. – кричал он раздражённо на кого-то, будто что-то жгло его изнутри. – Это ты так думаешь… Но от судьбы не уйдё-ё-ёшь!..
То ли от внутреннего жара, то ли словно раздавленные некой тяжестью, зрачки старика будто растворялись.
Осторожно присев на краешек кровати, Саида взяла руку отца в свои ладони.
– Доченька, ты бы там не сидела… Скончается, испугаешься, – зычным голосом сказал родственник.
Слова родственника окончательно доконали старика. Отвернувшись к стене, он застонал тонким голоском, напоминающим пронзительные звуки кеманчи[3].
Вздрогнув, Саида вскочила с кровати и, пряча от присутствующих взволнованно-растерянное лицо, прошла в соседнюю комнату.
– …Убрать этих людей отсюда! – завопил вдруг старик, лежавший лицом к стене. Потом чуть тише, деловым тоном работника охраны, усердно выгоняющего кого-то из комнаты: – А ну, проходите!.. Идите отсюда… Не толпитесь тут!..
Мы переглянулись с родственником.
– Бредит, – сказал он со знанием дела, – ещё протянет, – добавил хмуро.
– Выходит, он пока ещё не на пороге? – спросила я и почувствовала, как от волнения кружится голова.
– Ещё нет, – решительно ответил родственник и с бодрым выражением лица посмотрел сначала на меня, потом на подростка, всё ещё дремлющего перед телевизором.
Подойдя к кровати поближе, я села не табурет, склонилась над стариком и внимательно вгляделась в его лицо.
– Кончик носа побелел, – сказала я. – За час до смерти моя мама выглядела точно так же.
На эти слова старик повернулся. Приподняв тяжёлые веки и глядя мне прямо в глаза, он вдруг прошептал странным, жалким голосом:
– Что тебе от меня нужно?..
В ужасе я отпрянула… И родственник вскочил на ноги.
– Не бойся, дочка, это в бреду, – сказал он. – Так всегда бывает перед самой смертью.
Отрешённый взгляд старика всё ещё упирался в меня. В его ничего не выражающих глазах мерцали пугающие жёлтые огоньки, вызывающие в памяти некий приглушенный волчий вой…
Я отошла от кровати. Взгляд старика застыл на том месте, где мгновением ранее стояла я, и словно бы погас. И снова над нами нависла долгая напряжённая пауза.
Таинственная игра в прятки, которую в последнее время вёл со мной старик, почему-то ещё более усиливала мой интерес и к нему самому, и к закрытым папкам, бережно сложенным друг на друга во всех комнатах, как складывают ценные упаковки денежных знаков.
Собравшись с духом, я двинулась к папкам, прикосновение к которым на долгие годы было строжайше запрещено. Взяв одну из них и вернувшись обратно, я положила папку на стол и потянула за тесёмку. Стоило мне прикоснуться к тесёмке, как папка распахнулась, и кипа бумаг, годами сдерживаемая внутри, словно мягкая колода карт, рассыпалась по столу. Это были старые рукописи, пожелтевшие от времени и исписанные чернилами неопределённого цвета.
Я прочла первую попавшуюся под руки страницу. Слова, написанные крючковатыми буквами, начинающиеся вверху страницы и постепенно сползающие к середине листа, меньше всего походили на предложения – они напоминали ломаные линии последней кардиограммы человека, умершего от острой сердечной недостаточности.
С трудом я прочла несколько предложений. Это были беспорядочные, отрывистые записи текстов, некогда звучавших в новостных программах. Большинство страниц начинались соответственно. «…Добрый вечер, дорогие телезрители…».
Быстренько сложив страницы, я перелистала их. Отрывистые, бессвязные стенографические записи, сообщающие о материалах очередного съезда КПСС, о ходе посевной кампании, о социалистическом соревновании, о материальном положении матери девятерых детей, – выглядели на бумаге случайными, попавшими сюда откуда-то со стороны.
Я перелистала следующие страницы. В центре одной из них было написано: «О ты… краса несравненная… пленительные локоны волос твоих…». Под этой строкой были помещены написанные остроконечными буквами слова: «…завершил свой рекорд… на всём протяжении дороги, ведущей по нижним склонам горы Арафат…». За ними следовала фраза: «чтоб ты сдох…», а дальше шли опять же бессвязные слова и такие же бессмысленные предложения.
– Отстань от меня, умоляю, оставь меня в покое… Ну, чего ты хочешь? Что хочешь от меня?
Старик будто бредил… Но я-то видела ясно: он разговаривал со мной. От неожиданности у меня волосы встали дыбом. Старик не смотрел не меня. Вперив взгляд в потолок, он будто пытался вымолить прощение у Всевышнего.
– Я больше не буду… Прости мой грех… Не надо… Не трогай меня… Не трогай их…
Родственник, низко опустив голову, прижал к глазам вынутый из кармана носовой платок.
– О чём это он? – вполголоса спросила я.
– К нему прикасаются, – глубокомысленно заявил родственник.
– Кто?
– Тебе такие вещи лучше не знать. Молода ещё, – отрезал родич и мокрыми от слёз глазами стал смотреть на тёмную безлюдную улицу.
Я отошла от него, взяв из шкафа ещё несколько папок, положила их на стол, потянула за тесёмочку, – и от изумления по телу пробежала холодная дрожь. И эти папки ничем не отличались от предыдущих.
«Доброе утро, дорогие радиослушатели…» На этом предложение обрывалось, а следующее начиналось откуда-то с середины: «…По заснеженным равнинам Севастополя… истина заключалась именно в этом… почему же его не отпустили…».
– К тебе обращаюсь, к тебе, слышишь?!
Мы оба вздрогнули от крика старика, голос которого теперь походил на скрежет старой массивной двери. Глаза его были широко раскрыты. Потухшие зрачки вращались в глазницах, как в западне, и словно бы изо всех сил старались сорваться куда-то. Старик был явно не в себе, встревоженные зрачки уставились на кого-то… Он выдавливал слова из себя, словно проталкивая их слабеющим дыханием сквозь непреодолимую узкую щель.
– Я же в прошлый раз сказал тебе… Просил, умолял, не приходи… Не приходи. Не приходи…
Пробормотав это, старик, словно прячась, отвернулся к стене и оттуда едва слышно произнёс:
– Боюсь я тебя… И в прошлый раз сказал, что боюсь; тебе ли не знать, как я боюсь?!
От ужаса мороз пробежал по телу…
***
Ни в тот день, ни в последующие, ни я, ни Саида не смогли определить, к кому относился последний в ту ночь бред старика – ко мне или же, по утверждению родственника, к явившемуся за ним с того света какому-то достопочтенному посланнику.
Под утро старик как-то странно, сладко посапывая, скончался. В момент его смерти все, кроме меня, в комнате спали.
Светало… Я копошилась в груде «исторических» папок, которыми можно было бы заполнить кузов самосвала. Исследуя их, я буквально оторопела от того, что всё содержимое было похоже на продолжение бреда старика. Поразительно было то, что в этих абсолютно лишённых смысла и логической последовательности скопищах слов ощущалась своеобразная атмосфера мучительной, таинственной жизни…
В ту ночь о кончине старика я узнала совершенно случайно: подняв голову на раздавшийся где-то поблизости аккуратный щелчок открываемого или, может, закрываемого затвора, я увидела, что он умер. Лежал он боком, и широко раскрытыми глазами смотрел на меня.
Когда я разбудила всех, солнце уже взошло. Саида, вопреки ожиданию, не стала плакать: бледная и осунувшаяся после предсмертных мучений отца, она бродила по комнатам, завешивая бязью зеркала, стеклянные створки буфетов.
Родственник долго занимался лицом старика. Сначала он возился с никак не желающими закрываться веками, которые в конце концов всё-таки удалось вдавить на место. Потом, взявшись за белое полотенце, подвязал ему челюсть.
Дожидаясь, пока из мечети прибудет маафа, я присела на табурет возле кровати и наблюдала за ежеминутными изменениями лица старика, которое по мере оттока крови приобретало по-детски невинное, красивое, умиротворённое выражение…
В последний миг, когда перед выносом тела из дома его укутывали в одеяло, как в пелёнки, лицо старика приняло лик непорочного юноши, покидающего этот мир в расцвете сил, ничего не успевшего совершить, не вкусившего радостей и наслаждений жизни.
Когда тело вынесли из дома, родственник принялся усердно читать молитву. Я же получила у Саиды разрешение забрать все папки к себе домой.
Перевела с азербайджанского Пюсте Ахундова
[1] Ясин — заупокойная молитва.
[2] Мюрдашир – служитель мечети, совершающий ритуальное омовение покойников.
[3] Кеманча — национальный струнный инструмент.
Мрачный рассказ. Есть в нем какое-то очарование недосказанности…