22(54) Владимир Ханан

Тунику лёгкую задрав

                                            «Природа тот же  Рим…»

                                                                    О.Э.М.

Быка любившая матрона, браво!

О бабью стать твою и дышащую справно

Тугую плоть – я, грезящий во тьме

Своих времён – оттачиваю жало,

И Рима обмелевшая держава,

Как некий пласт, раскинулась в уме.

Мужчина – минибык. Но бык-то уж навряд ли

Мужчина (это ведь не важно, что рога

Есть украшенье общее)… Строга

Наука логика, хотя не дорога, –

Лишь были б внутренние органы в порядке.

А встречи, надо думать, были сладки.

И ты, тунику лёгкую задрав

До крепкой белой шеи и склонившись,

Была по своему права, с природой слившись,

И бык – природа был не меньше прав.

И семенем накаченная туго,

Патрицианочка, бычачьих чресл супруга,

Глотай бодрящую горячую струю,

Покуда для тебя не вылепили друга,

Что душу даст тебе и выжжет плоть твою.

Покуда нежный зверь, собой объявши древо

И свесившись с ветвей, не скажет: «Где ты, Ева?

 – Вот яблоко тебе»

– «А это вкусно?»

– «Да».

 И, друга повстречав, с ним яблоко разделит.

 И Рай в последний раз для них постель постелит,

  И выведет из врат и отошлёт в стада.

 

На  смерть  Цицерона

Марк Туллий! Корень зла – сей воздух ядовит,

но речь идет о том, что Рим гниет, Марк Туллий.

Равно заражены сенаторы, сады,

и бабы жирные, и греки гувернеры,

и в доме Януса воинственный, привычный сквозняк…

Клянусь Судьбой – прискорбный вид, Марк Туллий!

Стекает  мозг  в  прибрежные пески.

Невыразимо сух прибоя сыр овечий…

Что в Городе тебе? – бродяги, кабаки,

изысканных матрон любовники быки,

 да к небу кулаки – азы плебейской речи.

Что в Городе тебе?

Замкни губастый рот:

Дежурный триумвир охвачен честной жаждой –

Он Фульвии своей преподнесет однажды

Твой череп.

            Sic transit…

                         Конвойный, грубый скот,

вольноотпущенник – он карьерист, мерзавец!

Три довода мечом неотразимы.

В том

Порукой Фульвия. И опустевший дом.

И македонский брег.

                                     Но неужели зависть

В ораторе такой мог вызвать аргумент:

Испанский острый меч?

Как воздух густо-бел!

Твой гордый Рим гниет, как старый сифилитик.

Ты недорассчитал, блистательный политик.

 Недоучёл, писатель, проглядел.

Втекает мозг в прибрежные пески.

Густеет немота сенаторской конюшни.

Наглеют всадники. В провинциях разврат.

Дежурный триумвир томится жаждой власти,

И он не пощадит.

несчастный мой язык, проколотый иглой нет шпилькой

злобной бабы

и правая рука, прибитая к трибуне на площади

Так

Я, Марк Тулий Цицерон,

сим объявил в веках смерть города-героя:

Республика Меча рождает Трон,

 могилу собственную роя.

Страх слушает  себя  и  глушит  плеск  реки

Во  тьму  набухшую  распахнутой  аорты.

Но  высыхает  мозг  и  с  неба звуки  стёрты,

И  вечность  сонная  ложится  на  пески.

            ***

                                                              Александру Кушнеру

…а нам не тень собой кормить,

Но эту мёрзлую землицу

В берёзах басенных ,в татарских тополях,

В осенних пустошах, в расслабленных полях,

Где всё погост – куда ни ляг,

И бездорожный свет заглядывает в лица.

Здесь шеи и дома рубили топором,

И  реки сонные краснели от Завета.

Каким такой земле заплатишь серебром?

Скрипит меж берегов несмазанный паром,

Нет никого, и не найдёшь ответа.

Спокойно спи! Здесь небо и земля

Давно ли вспаханы? – а поросли бурьяном…

Какого ни на есть варяга-короля!

Спит, бедная, соски и бельма оголя.

Так тихо… И звезда чуть плещет за туманом.

Остановка на ночлег

Я остаюсь гостям на зависть

Другим, которым не даны

Ни кофе, крепкий, точно завязь,

Ни ночь с местечком у стены.

(паркет качается сначала,

хозяйка стройная пьяна

и как стрела внутри колчана

торчит природа из окна)

Я остаюсь. – Довольно склоки

С асфальтом ночи ножевой,

Когда на улицах широких

Он бьется плотью неживой.

И по зиме уносит пьяниц

В насквозь раскрытые гроба,

И для последних покаяньиц

Одни сугробы нагребал!

(а ночь венчается за шторой,

и пьяной женщины плечо

горит, и длится век, который

нас изуродует еще!)

Пусть нам приснятся как живые,

На нашу бросившись постель,

 Асфальта зори ножевые

И дождевая канитель.

Чтоб, в эту бестолочь зажатый,

Я видеть мог, как наяву,

Иконостаса лик дощатый

И олимпийскую траву.

Любви бездомная морока!

Больного города тоска!

О, время – спящее в берлогах.

Пульсирующее в висках!

(уже звезда густеет в кроне,

и растворяются кусты)

О, тот колокол вороний,

Пугающий до тошноты!

Я жил в тоске. Зверел от злости.

Я даль разменивал на близь.

Который час? – Вернитесь, гости!

Подруга спящая, проснись!

                       ***

                                                    М. Г.

Яблоко осени желто-зеленой

Падает вверх, вопреки

Доле своей и землице влюбленной…

Если бы нам в мотыльки!

Как я любил это пламя сухое

С добрым сердечком во рту,

Ежевечерний туман над рекою,

Вещего зренья тщету!

Кто разбудил эту синюю крону –

Скажешь, а я повторю.

Над колокольней, где ласточки тонут,

Светлую вижу зарю.

Сонное озеро плещется в чаще,

Нежит в закатной крови…

Не говори мне о доле пропащей,

Если она по любви.

Разве не так же тоскует о Боге

Маленьких племя свечей,

Как человек, обреченный тревоге?

Как бы я выжил – ничей?!

… В тоненьких крылышках, в лапках прижатых

Утлое тело неся,

Падают яблоки – ни удержать их,

Ни задержать их нельзя.

                Обухово

Обухово, на кладбищах твоих

Я буду ждать суда, покоя, мира.

Кресты и звёзды, точно души мёртвых,

Разделены дорожным полотном,

И в небе правит полукровка ворон –

Два гноя в нём текут, он сыт и пьян.

В чужих гробах лежит моя душа

И сквозь гнилые доски прорастает.

Её глаза – кресты, берёзы, липы,

Простой цветок и  драгоценный мрамор –

Безмолвный или с надписью короткой

На клинописном языке иврит.

Два кладбища лежат в душе моей,

Уже не разделённые дорогой.

И нет уже «направо» и «налево»,

Не существует  чисел, направлений,

А только почва… Почва и судьба.

Как просто жить на свете фаталистам,

Как в самом деле просто, Боже мой!

Сойти вот так однажды с электрички

И пристально взглянув по сторонам,

Вдруг осознать – легко и беспощадно –

Что ничего другого не осталось,

Как только ждать суда, покоя, мира,

Обухово, на кладбищах твоих.

                       ***

Я очнулся. Но несколько суток,

Проведенных во сне и в бреду,

Представляли собой промежуток

Нежитья – и не шли в поводу.

Но казалось болезненно важным

Удержать на губах и в горсти

Полумрак и талончик багажный

На проверенный хлеб взаперти,

Перепевы мои, переходы,

Голос крови, работу в крови,

Неизбежную тяжесть породы

И бессрочную старость любви.

Я любил нелюбезных красавиц,

Но в золе предпоследнего дня

Вождь-отец – козопас и мерзавец –

Разделил меня на два меня.

Узнавай меня, мучай поденно,

Унижай, не плати серебра

За живые слова-веретена

Над губительной темой добра.

И поднявшись над собственной зыбкой,

Я их проклял – и сбросил крыло!

Но глядело судебной ошибкой

То, второе мое ремесло.

 

 

 

 

 

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *