22(54) Юлия Беломлинская

Маленький зелёный городок моего детства

(Нуар)

 

— Любите вы уличное пение? — обратился вдруг Раскольников к одному, уже немолодому прохожему, стоявшему рядом с ним у шарманки и имевшему вид фланера. Тот дико посмотрел и удивился. — Я люблю,- продолжал Раскольников, но с таким видом, как будто вовсе не об уличном пении говорил, — я люблю, как поют под шарманку в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые и больные липа; или, еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру; знаете? А сквозь него фонари с газом блистают…

                                                        «Преступление и наказание»

 

Это мой район и мой город,

Потому поднят повыше мой ворот,

Потому на мне немаркие боты,

Я отсюда — у нас так,

Что ты, что ты!^[1]

 

 

Мы шли по Итальянской улице. Итальянская улица была пуста. Полпятого — самое непопулярное время для белой ночи.

Все её кареты превращаются в тыквы. Кучера в крыс.

Хрустальные башмаки — падают и бьются.

Бальное платье оказывается испачкано золой.

Тыквы стремительно катятся к мостам.

Крысы — заряжают по полной и всячески выябываются.

Всем хочется уже домой, но «мостовики» и «метрошники» — заперты.

Начинается утренний озноб.

Уже везде лужи блёва и осколки пивных бутылок.

Время поливальных машин ещё не пришло.

Метро закрыто ещё час.

Но мы были как раз местные — ребята с района.

Мы уже давно привыкли, что, выйдя элементарно заплатить за свет на Миллионную, натыкаешься на Атлантов, которые держат небо.

Пойдешь прямо — упрешься в Эрмитаж. Налево — дворы Капеллы. Направо Казанский собор…

«А зачем тебе Исаакиевский? Ссы тут!»

Мой спутник Лёха Саксофон, сняв комнату в коммуналке на Караванной, окончательно осознал «щасте жить на центру и тусить на районе». И сочинил эту радостную песню.

Теперь мы громко пели её на пустой площади.

А это, парень, мой район и мой город,

Потому поднят повыше мой ворот,

Потому на мне немаркие боты,

Мы такие, у нас так,

Что ты, что ты!

— Давай, Лёха, крути. Скрути сразу парочку, хорошо же тут, Пушкин ручкой машет… мы ему пяточку оставим… Лучшему поэту — лучшую пяточку!

Мы уже сидели на скамейке и глядели на Пушкина.

Бомжи, которые собираются в сквере на Достоевской под памятником Достоевскому, называются «достоевцы», а те, что на Пушкинской, под Пушкиным, — «пушкинцы».

А тут у нас вообще никого… полпятого, время-то детское, и никого.

Золотой Треугольник. Здесь никогда ничего не происходит…

Два года назад прямо у «Европы» грабанули английского консула, и с тех пор — тихо. На крышу Малегота должен выходить каждую ночь Призрак Оперы и кричать, как муэдзин: «В Золотом Треугольнике все спокойно!»

Шала^[2] кончилась… И солнце уже светило сквозь Пушкина.

На голове у Пушкина сидели мелкие птицы: воробьи и голуби. А вокруг летали ещё и крупные птицы: вороны и чайки. И все они кричали на своих языках. Ну, воробьи, положим, чирикали, и голуби мелодично клекотали. Но вот эти крупные птицы издавали звуки чудовищные, особенно для человека, который покурил нормально и хочет покоя. Какие-то вопли, стенания, ужас. И удивительным казалось, что язык птиц называется «пение».

Всё равно — уходить из садика не хотелось. На свинью^[3] уже пробило, конечно, но лень еще сопротивлялась свинье, тем более, все ночные места были какие-то невкусные. И стоило потерпеть и дождаться открытия «Прокопыча» или «Фрикаделек» — прямо тут, на площади.

Хотя ясно было, что до девяти мы в этом садике не дотянем.

У Лёхи были ещё шишки в маленькой индийской баночке…

Чайки и вороны поднялись и улетели на крышу Малегота…

С Малеготом было связано мое Прошлое.

Миша Бакалейщиков, Человек Из Прошлого, тогда свалился, как снег на голову.

В конце февраля.

Человек Из Прошлого должен приезжать в Маленький Зелёный Городок Своего Детства искать Прошлое… Это — нуар… Нормальный ход для пижона.

Миша в очередной раз вернулся в Маленький Зелёный От Плесени Городок Своего Детства. Мы сидели в кафе — в «Европейской», всё на той же площади.

Была страшная скользкая зимняя оттепель — чёрный снег.

Говорили о Прошлом. Говорили друг другу: «Дай мне сигарету…»

От Миши ушла жена. Пятая или третья.

— Это потому, что ты куришь траву с утра!

Сейчас он жил Лондоне и работал на каком-то мифическом «Русском Радио». Но туманно намекал на близость свою к опальному двору.

– Я вообще могу всё! Ну, придумай любое желание, и я его исполню. Чего ты хочешь? Хочешь, отвезу тебя завтра в Лондон?

— Я хочу… В Лондон — это теперь слишком просто. Надо подумать…

—  Выполню — выйдешь за меня?

— А на фига тебе на мне жениться? Мне сорок…

-…пять — я помню. Да я уж на молодой женился. Последняя была молодая — Светка. Надоело. А на тебе я еще никогда не женился.

— А всегда мечтал?

Я засмеялась. И Миша тоже смеялся. Никогда он не мечтал! Всегда, сколько мы были знакомы — он был женат. То на зав. отдела в «Березке». То на финке, то на шведке, то на известной балерине, то на знаменитой модели. Все его браки служили «машине социального становления» — так он сам говорил.

В постели, затягиваясь красиво «дежурной» сигаретой: «Понимаешь, девочка, я не могу на тебе жениться. Я давно уж превратился в машину собственного социального становления…»

Когда-то я радовалась неизменным приездам роскошного Бакалейщикова то из Финки, то из Шведки, то на «Хонде», то на «Мазде»… Походам в рестораны и кафе, ночёвкам в дорогих гостиницах, развесёлому сексу спортивного характера, со всякими там интересными заграничными фенечками…

Я говорила: «Не пиз*и — скручивай…»

А он мне пел песенку из «Беспечного ездока»:

Don’t bogart that joint, my friend

Pass it over to me

Roll  another one

Just like the other one

That one’s just about burned to the end

So come on and be a real friend…

И объяснял, что в современном английском есть такой глагол «to bogart».

— От Хамфри Богарта, честно! Он появился после фильма «Ревущие двадцатые», там, в начале, в окопе Джим Когни дает Богарту затянуться своим бычком, а тот сразу, с одной затяжки этот бычок до конца выкуривает, ничего Когни уже не оставляет… Это хипповской такой глагол, типа, затянулся, так не «богарть», а передавай дальше товарищу…

— Давай не трынди, забивай…

И вот мы опять рядом. И даже номер у него опять в «Европейской». И постель по-прежнему больше с элементами спорта, нежели медитации. Странно для травокура…

Он опять рассказывал про старое кино. У него в Америке обнаружился двоюродный дед.

— Ты прикинь, Ань, его звали как меня — Миша Бакалейщиков! И он работал композитором в старом Голливуде, писал музыку для всех этих нуаров Джона Хьюстона, с Богартом и с Лорэн Бэккол! Эти киносы у нас шли в «Повторном фильме» на Ваське, помнишь? Трофейные и ещё по лендлизу… И я тебя учил, как глаза надо подымать, когда прикуриваешь…

Потом мы вспоминали нашу старую компанию, времена, когда все мы паслись во внутреннем дворе Малегота.

Макетная мастерская была в бывшей адмиральской квартире, такая анфилада проходных комнат, а сбоку ещё и коридор.

Дом, где когда-то находилась «Бродячая собака», забрал театр, снизу и сверху стояли пустые нежилые квартиры. И зайти в этот двор можно было просто в подворотню — без всякой охраны.

В середине восьмидесятых там работала целая компания художников. И ко всем таскались друзья. Туда ходили другие художники, ходили музыканты… Актёры из близлежащих театров: из Оперетты, из Комиссаржевки, из Комедии… Ходили — фарца, валютчики, проститутки из «Европейской». Просто артистические барышни, «подруги поэтов», сопутствующие таким компаниям…

Художников звали смешно: Немков, Немцов и Немчинов.

И ещё двух звали Табачник и Пасечник.

Приход в мастерскую человека по имени Бакалейщиков всех уж развеселил окончательно.

Табачник, Пасечник и Бакалейщиков — дружили между собой. Немков, Немцов и Немчинов — наоборот, всю дорогу ссорились. Часто из-за очереди к Киту.

А Кит их разнимал… Он — макетчик Малегота, — объединял всю эту компанию, он всем им делал макеты.

В самой первой комнате стояла огромная ванна, и Кит там разводил аксолотлей. Однажды он поссорился с пожарниками, они потом пришли и аксолотлей отравили.

Ещё Кит собирал коллекцию чугунных утюгов.

Я однажды рассердилась на Табачника и кинула ему утюг в голову. Слава Богу, промахнулась, могла бы насмерть.

Иногда там, в мастёре, возникали драки — пьяные художники выясняли отношения не хуже корсаров. Но не из-за очереди к Киту. И не из-за бабла. Драки всё ж таки из-за тёлок в основном были. Типа: «Не богарть этот джойнт, сука, пыхнул — передай товарищу!»

— Ань, а я вот не помню, Кит вообще пыхал с нами? Или он тока по синему делу выступал… не считая мохнатого кармана…

— Он так бухал, что ему ещё только дуть с нами не хватало…

— Да не так уж он и бухал, как тебе кажется. Он просто гулял направо и налево, и на бухло всё это самое простое списать… — Миша засмеялся. — Он тебя динамил всю дорогу. Что он заснул где-то там пьяный, а ты, дурёна, ему верила… Я, Анюта, я к тебе свататься приехал!

Миша хотел говорить про любовь. А я уж завелась вспоминать про Кита:

— И убили его в пьяной драке!

 — Ань, ты чего? Ты что, до сих пор веришь, что это была пьяная драка? Ты, мать, совсем дура, што ль?

— А что же это?

— Аня, это была заказуха. Да я думал, ты знаешь.

— Заказуха… А что он такое сделал? Из-за чего?

— Не знаю толком. Может, из-за бабы… Не, вряд ли из-за бабы-то… Из-за фальшака очередного. Они ж все там сидели в этой мастёре и гнали фальшаки. Вся эта компания «золоторуких», все эти левши — активно блох ковали. Народ-то забогател стремительно. На реставрацию было много заказов, а вслед за реставрацией начинаются заказы на фальшаки…

Этот «период Реставрации» я, конечно, помнила. Там были иконы, картины какие-то… Иногда мебель появлялась. Я однажды даже помогала из шпона розочки для столика «маркетри» вырезать. Лепестки и листочки. Шпон разноцветный, это было как в кружке «Умелые руки»… по трафарету. Даже мне доверили. И отдельно приходил Линас и отливал ангелов бронзовых… Ещё были старинные макеты музейные… рисунки… Я помню, там сидела девка с глазами, подведенными до ушей, и раскрашивала акварелью, прозрачно так, старинные гравюры… Они ещё спорили, то ли Немков, то ли Немчинов говорил, что это надо пастелью, а она настаивала, что нет, только акварель, у неё был альбом с такими же гравюрами, это были виды Санкт-Петербурга…

— Миш, но почему именно Кит? Остальных никого…

— Потому что он был, типа, самостоятельный. Остальные все работали на определенных людей. И всё это уходило далеко, куда-то в Грузию… не знаю точно. А у него появился вдруг свой клиент. Как раз здесь, в «Европе», они встречались. Ну, хрена ж теперь восстановишь, что там случилось. Ну, вроде это были другие бабки. И соответственно, другие правила. Он что-то там закосячил, что-то ушло за кордон, и оказалось, что хорошие люди попали. На такие серьёзные зелёные бабки. Я не в курсах толком, но история примерно такая… Да ведь когда его убили, ты уж и не жила с ним? Ты уж вся была в этом своём следующем… кто там был? Король джаза?

— Призрак Оперы… это был Призрак Оперы… Навсегда.

Потом мы опять сидели внизу, в кафетерии, который теперь назывался «лоунж». Опять болтали и вспоминали прошлое. Какое-то уже другое прошлое, то ли следующее, то ли предыдущее… До фига, оказывается, накопилось этого прошлого.

Миша загрустил.

— Ты не меняешься… Ань, почему ты не меняешься? Давай, поедем со мной… Мне там одиноко…

— Эй, не богарть этот джойнт, френд, пыхнул — передай товарищу… Я зато желание придумала: хочу на крышу Малегота. Как тогда. Помнишь, мы летом любили туда выходить ночью… С крыши мастёры можно было легко перелезть…

— Да это уйня-желание. Даже не интересно, там щас, наверное, кровельщики работают. И скользко. Хотя, если хочешь, запросто!

— Нет, не запросто! В Малегот сейчас вообще не пройти. Там теперь Кехман. И суперохранная система.

— МНЕ не пройти? Ты шутишь?  Кехман… уехман!

Миша когда-то закончил экономический факультет Театрального, и последняя его должность перед отъездом называлась «младший администратор Малого государственного оперного театра», того самого, который в народе называли «Малегот» — это чуть искаженная аббревиатура.

Теперь театр называется Михайловский.

— Там теперь вообще карточная система входа.   Электронные карточки.  Ещё и разного вида. Одним можно ходить в одни места, другим — в другие, большинству можно ходить не всюду. В общем, если ты всемогущ, выведи меня на нашу крышу, такая моя мечта. Выведешь на крышу — поеду с тобой в Лондон.

— Легко, Аня, легко! Хочешь на крышу — выйдем на крышу, будет тебе Призрак Оперы! Выйдем и споем: «Я сам себе и солнце, и луна… inside your mind!»

Я даже не верила, что это возможно.

Но вот же — мы стоим на той самой крыше.

Вошли в театр как зрители. И прямо в пальто нырнули куда-то в потайную дверцу, он открыл карточкой, попали на потайную лестницу и долго шли по ней, и потом спрятались в какую-то потайную комнатку. Нужно было ждать, пока кончится спектакль и все уйдут.

Всё было сложно. Театр при новом директоре по степени охраны напоминал военный завод времен совка. Бакалейщиков оказался реальный Штирлиц. Он где-то надыбал карточку-«вездеход».

А про потайные дверцы и комнатки он помнил.

— Как ты помнишь? Столько лет…

— Вообще-то я рассеянный стал.

— Это от травы. Нах ты куришь траву с утра…

Потом мы пошли по тайной лесенке дальше и вышли на крышу. Как тогда. Только тогда обычно было лето и белая ночь. Зимой как-то и в голову не приходило по крышам лазить.

Зимой мы были на крыше впервые.

Ветра не было.

Холода не было.

Не было завораживающей красоты Петербурга.

Не было гиперборейского льда.

Кругом лило, хлюпало, чавкало…

На площади лежали ошметки черного снега.

— Осторожнее, Аня, не поскользнись…

— Да тут нету льда. Всё растаяло. Иди сюда, я тебе покажу что-то, иди давай, да перешагни ты эти балясины, иначе не увидишь.

Там был такой ампирный мини-заборчик ниже колен, и за ним ещё кусочек, метра в полтора, ничем не защищённой крыши — вот с него было больше видно.

Бакалейщиков совершенно охуел от вида с этой крыши, на эту страшную площадь, засранную такими чёрными бурханами и хлябями… Хотя, по-моему, всё равно красиво. Но такое вообще… жуткое зрелище. От Петербурга ждешь чего-то другого. Даже зимой…

Он произнес Классический Монолог Отвалившего.

Он стоял на краю крыши в развевающемся чёрном пальто и кричал почти истерически… Плащ его бился, как альмавива, и шарф его метался красным знаменем…

— Вся ваша жизнь тут — грёбаная достоевщина! Одна такая большая Царь-Жопа имени Настасьи Филипповны! Унижение паче гордости. Якобы тут красота. Аня, какая тут, на хер, красота? Аня, тут гниль, он гниёт, этот факин Питер, понимаешь… гниёт не хуже Венеции… только Венеция гниёт цивилизованно, а это порождение херни гниёт на свободе — на просторах Севера. И тут ничо не помешает сгнить ему на фиг, ни Юнеско там, ни зауеско… Снег, Аня, должен быть белый! Белый, понимаешь? Это медведь бывает белый и бурый. А снегу положено быть белым! И только! Тут царство грёбаной чернухи. Тут сплошной факин, факин, факин грёбаный нуар!

Сердце у меня стучало. И мысли стучали. От страха.

Он — раскоординированный. Он курит траву с утра. Он не успеет.

Не зацепится. Не схватится за меня.

Я толкнула его резко, двумя руками в спину — вперёд.

Он не успел зацепиться. Не схватился. Ничего не было КАК В КИНО.

Не надо было бить его ботинком по пальцам и видеть его глаза. Этого бы я, наверное, не выдержала.

Полетел вниз, как миленький, с криком.

Всмятку. Вдребезги.

Нефиг курить траву с утра.

Всё это я собиралась рассказать Лёхе Саксофону.

Моему соратнику по группе «Анюта и ангелы». Главному Ангелу.

Архангелу с тяжелой золотой трубой.

Лёха Саксофон, наверное, не смог бы представить меня убийцей. Я для него была героиня. Даже то, что я сбила свою группу «Анюта и ангелы» и как-то кормила себя и четверых музыкантов, уже много значило в нашем, действительно замкнутом, затхлом, как болото, городе. Тут все толкались на малом пятачке — денег и славы было мало. И всё время нужно было как-то толкаться локтями, заново рождаться из этой нашей «царь-жопы», именно выпихиваться плечами из узкой её дыры. Сам Лёха этого никогда не мог. Он умел по жизни только дуть в свою дудку, в золочёную архангелову трубу.

Даже если бы Миша произнёс совсем другой монолог, наоборот, о любви к Питеру, я б его всё равно не пожалела. Я его приговорила к смерти и привела на его личное Лобное Место. В декорацию его личной смерти…

Потому что в любом уважающем себя нуаре, Человек Из Прошлого всегда рассказывает что-нибудь такое… насчёт этого самого прошлого… Из чего становится ясно, что он — не жилец.

Работы у Кита всегда была хуева туча. В Малеготе он был на ставке макетчиком. И там нужно было только раз в сезон делать Табачнику один официальный макет для текущей постановки. Но все остальные макеты были заказные, и для Табачника, если в другие театры, и для всей остальной шайки-лейки.

Потом ещё были военные макеты, с них и начались заказы для коллекционеров в конце восьмидесятых, когда вся лавочка с театром временно стухла по причине очередной революции.

Кит был пьяница, конечно. Самый натуральный пьяница. Такой классический русский мастеровой пьяница.

И опять же — кабацкая душа.

Основное время он проводил в этой малеготовой мастерской; по театральной описи имущества, движимого и недвижимого, она так и называлась «макетная». А прочее время он делил между тремя ресторанами Всероссийского театрального общества. Тем, что наверху, парадным, тем, что в подвале, и третьим, который был просто маленькое кафе-буфет.

«Европейскую» он не любил. Потому что туда ходили его загадочные работодатели, особенно в последние годы. Тонкие, изящные коллекционеры, которые заказывали ему уникальные макеты знаменитых битв. С солдатиками всех видов и с техникой. Все это один к двадцати. Иногда и мельче. И платили по тем временам больше, чем просто много.

Это его почему-то нервировало. Он вообще был нервный.

Наверное, он стал бы алкашом и спился. Но не успел.

Может, я бы его и бросила, я вообще была легкомысленная. Но не успела.

Он часто дрался спьяну. И однажды его убили в драке.

Глупо, случайно. Отрыв селезёнки.

Хлоп… и нету пацана. Еще до всей этой Большой Стрельбы.

Так я думала целых двадцать лет. И дальше думала бы. Если б не этот разговор с Мишей.

Когда это случилось, из всей нашей компашки только он, Бакалейщиков, уже был женат на финке и мотался сюда с той стороны.

И было так очевидно, что он это всё и устроил. Этот суперзаказ, на суперфальшак, за супербабки. Он и сдал Кита. Больше некому. Сдавать своих — это принято в любой уголовной среде, ещё начиная с настоящего Джона Сильвера…

Ветер воет, море злится,

Мы, корсары, не сдаём…

Мы спина к спине у мачты

Против тысячи — вдвоём!

Трындёж, большой трындёж… Сдаём, да ещё как сдаём…

Миша, конечно, не думал, что Кит для меня такой важный человек. Миша думал, что самый главный мэн в моей жизни — это все-таки он. На худой конец — Пасечник. Или Табачник. Или тот, Король джаза…

Но уж точно не Кит: лузер, недоучка, ремесленник… Все они так считали…

Кит был Мастер. Такой, как им и не снилось.

Никто из них так и не понял, что Кит был мой Призрак Оперы Навсегда.

Какое счастье, что я всё-таки не скинула Мишу Бакалейщикова  с этой грёбаной крыши.

А так классно всё придумала.

Нуар, такой нуар!

Ему бы понравилось. И Киту бы понравилось.

Табачник и Пасечник были бы в восторге!

На самом деле, эти слухи насчет фальшака и заказухи, ходили по городу все эти двадцать лет. Кто-то из «финских мужей» привез их тогда сразу, и в них упоминался Бакалейщиков. Позднее кто-то из питерских рассказал их Дине Рубиной, и возможно, именно из этих слухов родился мой любимый её роман «Белая голубка Кордовы», роман о Мастере, убитом за фальшак.

Я нагло спёрла у нее эту тему, когда нужно было сочинить детектив с убийством для сборника «Петербург-нуар». Там у меня обкуренная паранойщица скинула с крыши совершенно невинного человека, и я возненавидела эту героиню.

Потому что Миша — не мог, просто не мог сдать Кита!

Потому что вся моя жизнь — нуар, а в нуаре всё по правилам.

В нуаре рядом со мной — никогда не может быть Плохой парень. Рядом со мной — может быть только Хороший Плохой Парень.

Корсар, который не сдаёт.

Поэтому я верю в ментов и отрыв селезёнки.

Если кто кого и сдал, так это я — Мишу.

Ради того, чтобы попасть в тот сборник нуаров, его собирали для того, чтобы напечатать в Америке, в знаменитом издательстве, и я честно попыталась сочинить настоящий нуар, то есть непременно — детектив.

Про путешествие на крышу я давно уже рассказала Лёхе Саксофону, ещё тогда, зимой. Конечно, мы с Мишей поцеловались там, на крыше.

А сейчас я рассказываю Лёхе, как однажды, в нашей советской юности, Бакалейщиков затащил меня на крышу Дома Книги, и мы залезли в этот самый Стеклянный Шар. Там внутри был дощатый настил для ремонтников, у Миши в рюкзаке оказался надувной матрас… и это было реально круто. И это был наш первый раз, кстати. Летом. Ровно двадцать лет назад.

Лёха завидует нашей юности.  Удивительно, но вот этот Совок Времён Безвременья, когда многое было уже можно, но ещё бесплатно, кажется многим из молодых невероятно романтическим временем.

Лёха не знает ни Кита, ни Мишу Бакалейщикова. Хотя уже знает про то, как бьют в ментах, и про разрыв селезёнки.

Он думает, что это – обычная примета его времени и его юности.

Предпочитает камень траве и шишкам, потому что камень можно носить между пальцами и всегда легко скинуть.

Ему двадцать пять, и его мучают то Кира, то Лера…

Мы сидим на скамейке и смотрим на Пушкина.

Человек Из Прошлого едет по Приморскому шоссе, навсегда покидая Маленький Зелёный Городок Своего Детства.

Он совсем разнежился в этой своей Швеции. Он, видишь ли, объявил, что больше не приедет в город, где бьют в ментах. Понтуется. Всегда был пижоном. Говорит: теперь будем встречаться в Одессе. Как будто в Одессе не бьют в ментах.

Прощай Миша, до встречи в Одессе…

Человек Из Прошлого медленно подъезжает к Выборгу.

Женщина С Прошлым медленно забивает косяк.

Не богарть этот джойнт, друг.

Он сгорел до конца…

Ты лучше сверни себе новый…

Точно такой же, как тот…

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

[1] Песня Саши Ежова, известного питерского музыканта.

[2] Шала – вид марихуаны низкого качества

[3] Чувство голода