53(21) Рита Бальмина

 

Моя Одесса

Ту, мою Одессу детства,

Доживавшую на идиш,

Выживая не по средствам,

Лишь во сне теперь увидишь.

 

Там с балкона — стрелы кранов,

Кораблей заморских трубы.

Порт рычит Левиафаном,

В рупор матерится грубо.

 

Дух из коммунальной кухни

Жухлый, луково-чесночный…

Над кастрюлей тети Рухли —

Муж ее беспозвоночный.

 

Боцман Гольц пришел из фрахта,

Пьет уже шестые  сутки

И жену  — проклятой шляхтой —

Обзывает — проституткой.

 

Вьется над двором былинным,

Где субботний отдых тяжек,

На веревке — длинным клином —

Стая выцветших тельняшек.

 

А под ней «козла» со стуком

Забивают ветераны.

Улыбается толстухам

Нелли Харченко с экрана.

 

На втором клопов морили,

Гольц нажрался, как скотина…

В небеса — хвалой Марии —

Ангел звука Робертино.

Воспоминание

Неотвратимо, как псалом —

Пушинкой пушкинского текста —

Уже витает над столом

Воспоминание из детства:

Бабуля заварила чай,

А папа смотрит телевизор:

Свисток, пенальти получай,

Арбитр поруганный освистан.

А мама шьет, кляня иглу,

И кошка сонно лижет плошку.

У подоконника в углу,

Где муха оседлала крошку.

А я с уроками вожусь,

И буря мглою небо кроет,

Сгущая косинусов жуть,

Над ратным подвигом героев.

Одесский вечер, как всегда,

Темнеет, исчезая в Лете,

Чтоб, сквозь года и города,

Со мной скитаться по планете.

***              Ольге Ильницкой

…И Одессы не бывало.

Аппетитно и красиво

Стюардесса наливала

Кофе и аперитивы,

Улыбаясь, как реклама

Для зубного кабинета.

Ты была ль, Одесса-мама,

Или мне приснилось это?

Словно два больших удава,

Поглощающих друг друга,

Город слева, город справа —

Круг сжимается упруго,

Укрывая колоннаду

Бархатом зеленых склонов —

И не вымолить пощады

Сыновьям лаокоонов.

…Стюардесса наклонилась,

Сексапильная на диво.

Через час впаду в немилость

Пыльных улиц Тель-Авива.

Памяти деда

Одесский дворик делался все скотней,

Полста зеленых пахли черной сотней,

И Бенин крик: “Отказ, опять отказ!”

В сугробе за оградами увяз.

Там рыли яму Сарре и Абраму,

А их анекдотическую маму

В гробу переворачивали матом

Старатели, подобные приматам.

Мой дед от погребального обряда

Отгородился ледяной оградой,

Стандартным плоским памятником стал,

И памяти мутнеющий кристалл,

Его лицо вогнав заподлицо

В мир мрамора — овальное кольцо —

Стал острием резца в костистой кисти

На звездном кладбище шестиконечных истин.

Каменные  веки

Мы жили-были в проходном дворе

глухой провинции у синя моря,

где в детстве я боялась априори

кариатид, застывших у дверей

во двор — одесский, неказистый двор:

трусов и маек мокрый вернисаж

и заскорузлый расписной забор

разнообразят красками пейзаж,

и пахнет морем на коленках йод,

а на лопатках загорает лето,

и папа из кармана достает

бесформенно размякшую конфету…

Гуляют голуби по жести крыш,

а кот ученый и плешив, и рыж…

 

Но манной кашей переполнен рот,

а бабушка, заставить есть желая,

грозится: «Жри, иначе заберет

тебя к себе кариатида злая,

и станешь пыльной мраморной скульптурой,

не плачь, а ешь, я пошутила, дура…»

И сумрачно глядели в «zman atid»^[1]

глазницы впалые кариатид,

не видя дворика и в нем соседей наших,

которым сквозь чужбины сладкий дым

мой детский страх рукой недвижно машет,

моргая веком каменным своим.

 

 

 

[1] zman atid — будущее время (иврит).