53(21)Рафаэль Гругман

Маленькая Одесса

 

Little Odessa. Так на туристических картах Нью-Йорка называется сейчас район южного Бруклина, где в начале семидесятых поселись еврейские беженцы из СССР, большей частью прибывшие из Одессы. Теперь этот район называется “Маленькая Одесса” или “Little Odessa”.

Из рассказа экскурсовода.

Ой… Как объяснить доходчиво, что такое Брайтон? Представьте себе торговые ряды Привоза в ста метрах от Ланжерона и пустите для полноты счастья поверху железную дорогу. А если нужен колорит, разбавьте публику детьми разных народов: китайцами, мексиканцами, пакистанцами и пуэрториканцами. Только не переусердствуйте… Нашего брата должно быть больше. О, что-то вырисовывается…
Теперь немножечко географии. Кони-Айленд авеню разрезает Брайтон Бич авеню пополам. Или где-то около этого. Справа, если стоять лицом к океану, вплоть до Ошеан Парквей — проходной двор на пляж. Это как Обсерваторный и Купальный переулки. Справа, как я уже говорил, Привоз в ста метрах от Ланжерона, но слева… Если мы говорим о маленькой Одессе от Кони-Айленд до Пятнадцатого Брайтона, то слева — Дерибасовская. Слева, начиная от Одиннадцатого Брайтона, выходящие на океан кондоминиумы Ошеан Фронт Лакшери. Если хотите красиво жить, приготовьте миллион долларов… Напротив — театр «Миллениум», ресторан «Одесса»… Здесь нет задрипанных домиков, заселённых пакистанцами, турками и нелегалами из России. Ими забиты примыкающие к Привозу кварталы между Брайтон и Нептун авеню.
А теперь, если вы вошли в образ того, что в Америке именуется «маленькая Одесса», для туристов и новоприбывших исторический экскурс по Брайтону «от дяди Яши». Для верности его лучше озаглавить так: «Прогулка по бордвоку, или Краткая история Брайтона в изложении Яши Вайсмана».
— Жизнь на Брайтоне появилась в конце девятнадцатого века, когда в восьмидесятых годах железная дорога докатилась до Брайтон и Кони-Айленд пляжей. Локомотив не успел добежать до океана, как умные люди выстроили на побережье четыре гостиницы, отель «Брайтон Бич» — наибольшая из них. Что такое злачное место, и где был Лас-Вегас конца девятнадцатого – начала двадцатого века? Два вопроса в одном. Это Кони-Айленд. Это дамы в длинных до земли белых кружевных платьях, затянутых в корсаж, и в широкополых шляпках с лентами или перьями, как тогда было модно, чинно гуляющие по набережной с кавалерами в строгих чёрных костюмах при галстуке и шляпе-цилиндре – как же без них, без шляп и тросточек; тогда же, замечу, дамы в океан заходили в платьях, приподняв подол, неглубоко, по колено, поначалу в тех же самых кружевных и кринолиновых, а после Первой мировой войны, раскрепостившей нравы, – в спортивного кроя платьях с вошедшим в моду воротником-матроской, самые смелые – босиком, воспитанные в строгих традициях – в чёрных чулках и матерчатых туфлях. Да-да, дамы заходили в воду в чулках, купальники для женщин ещё не вошли в моду, а мужчины – у них свободы в выборе пляжной одежды было побольше – щеголяли в облегающих купальных костюмах, закрывающих тело и плечи, но оголяющие кисти рук и ноги ниже колена – не более того! – полиция строго следила за соблюдением нравственности, хотя и проигрывала, как обычно, в борьбе с проституцией.
Что ещё?! Развлекательный Кони-Айленд — это казино на Ошеан Парквей, театры, рестораны, аттракционы, собачьи и лошадиные бега, азартные игры, шоу, музыка, кабаре — короче, всё, что взбредёт в голову, чтобы выпотрошить карманы любителей приключений. Вся экзотика мира собрана в одном месте — слоны, верблюды, бенгальские тигры, дельфины, морские котики, заклинатели змей, пожиратели огня, канатоходцы, эквилибристы… Восторг и опьянение. Любовь и разорение. Туристическая Мекка. Это и есть Кони-Айленд, хотя правильнее именовать его Кони-Айленд Бич, или Луна-парк, чтобы не путать с Кони-Айленд авеню, между которыми на глаз около двух миль. Там в конце девятнадцатого века, – уточнил рассказчик, – на пересечении Кони-Айленд и Брайтон Авеню выстроили ипподром. Технический прогресс не позволил ему долго жить, и в 1911-м ипподром перестроили. Резвые скакуны и гончие собаки уступили место новому идолу фордовской Америки – автогонкам. Скорости были не в пример нынешним, но аварии со смертельным исходом сделали своё дело. Под напором судебных исков владельцы автодрома дрогнули, закрыли бизнес и продали поляну. Запомните, дети мои, это место – район Десятого Брайтона – и смахните вековую пыль с дачных домиков. Перед вами автогонки с азартными играми; стряхните и эту пыль – собачьи и лошадиные бега… Входите во вкус? И что вы чувствуете после этого: запах навоза или машинного масла? Ничего вы не чувствуете. Вы видите лишь то, что мы имеем на этом злачном месте сейчас, когда двадцатый век дышит на ладан, уступая место веку высоких технологий, — тесную застройку дряхлых домиков-близнецов, кафе «Глечик», книжный магазин «Чёрное море», над крышей которого громыхает метро… А где «Чёрное море», там и «Турецкие ковры»…
Яша говорит витиевато, не умолкая, его гладкая речь кажется заученной и не единожды высказанной; Изя, хоть и теряет нить за пышностью слов, слушает, как заворожённый, не решаясь прервать рассказчика, поймавшего кураж.
— Но теперь, дети мои, самое главное: как попали сюда мы, одесские евреи, кто замолвил за нас доброе слово и кого должны мы благодарить за то, что находимся здесь, а не где-нибудь в Коламбусе.
Яша на секунду умолк, мимикой и интонацией выражая пренебрежительное отношение к городам, далёким от океана, для одесситов для повседневной жизни непривлекательных.
— Молодость Брайтона совпала с дореволюционными волнами еврейской эмиграции из России. С собой беженцы привезли идиш. Да-да, — его голос возвысился. — Это сейчас здесь везде говорят на русском. А в начале двадцатого века идиш был разговорным языком южного Бруклина. Здесь зажигались звёзды Бродвея и Голливуда… Здесь познала любовь мама Барбары Стрейзанд и научился играть в шахматы Роберт Фишер… А в пляжной моде после Первой мировой войны произошла сексуальная революция, женщинам позволили демонстрировать обнажённые руки и даже ноги…
— Что ты говоришь? — иронично ужаснулась Шелла… — Женщинам позволили оголить ноги? Их не обглодали до косточек?
— Не радуйся преждевременно… Не более чем на пятнадцать сантиметров выше колена. Но революция — она и есть революция! Цельный купальник продержался недолго и перед войной распался — раздельный купальник нанёс мощнейший удар по многовековой христианской морали скромности и целомудрия, открыв всеобщему обозрению женский пупок, — дядя Яша искренне восторгался. — Только ради этого стоило бросить неотложные дела и рвануть на Кони-Айленд и Брайтон Бич пляжи!
— Скоро пора обедать, — не выдержала Шелла. — Нельзя ли эту часть сократить? Так мы никогда не дойдём до наших времён…
Дядя Яша смиренно кивнул.
— Молодость Брайтона закончилась со вступлением Америки во Вторую мировую войну. Молодёжь ушла в армию. Вернулись не все. — Дядя Яша замолк, выдерживая траурные тридцать секунд памяти по погибшим. — Год за годом… Еврейская жизнь угасала. Врачи, адвокаты, брокеры переезжали в Манхэттен, покупали дома в Лонг-Айленде и Нью-Джерси… Брайтоновская публика изменилась — улицы, прилегающие к Брайтону Бич авеню, заселили пуэрториканцы. С ними пришли наркотики. Преступность захлестнула улицы. Бизнесы закрывались. С наступлением сумерек жители многоквартирных домов боялись выходить из дому. Участились изнасилования и вооружённые грабежи…
Изя остановился и медленно обернулся вокруг себя, ощупывая глазами камни истории: «Невесёлые были времена. Мы на руинах исчезнувшей цивилизации».
— На руинах идишистского Брайтона, — печально уточнил Яша. — Его голос дрогнул и затих, переживая трагедию городов и местечек, где идиш, язык его детства, превратился в дым Холокоста… Когда он заговорил, духовые трубы уступили место жалостному плачу скрипки:
— Что вам сказать? Если бабелевская Молдаванка — это аль-капоновское Чикаго, то Брайтон шестидесятых — это компот с косточками из Гарлема и Чикаго. За считаные годы сады белой акации превратились в кактусовые рощи, золотые пляжи Аркадии — в голливудские сцены мафиозных разборок. Но что прикажете делать тем, кто в этих садах провёл юные годы? Встретил первую любовь и почувствовал сладостный вкус поцелуя? То-то и оно… Вот куда в начале семидесятых приехала Одесса, не привыкшая жить без моря и горячего летом песка.
— Ты прямо поэт, — польстила Шелла. Дядя Яша благодарно улыбнулся.
— Брежнев сделал тогда хитрый ход, — обращаясь к Шелле, пояснил он. — Чтобы показать Никсону лицо русских евреев, — мол, вот кто рвётся из СССР, — эмиграцию нашпиговали уголовниками и деловыми людьми с криминальным прошлым. Настаиваете на свободе выезда евреев из СССР? Получите!
Дядя Яша задумался; его слушатели выжидательно молчали. Не дождавшись аплодисментов, длинным монологом он завершил триумфальную речь.
— Ты слышал о раввине Каханэ и «Лиге защиты евреев»? Об этом не говорят, но мне-то чего бояться — я ведь не баллотируюсь в Президенты. Мы не застали времена, когда в Америке были расовые бунты, когда полыхали Детройт и Чикаго и, спасаясь от насилия, белые оставляли свои дома и бежали в пригороды. Брайтон оказался единственным местом, где картина была обратной. С чего это началось? Могу рассказать, я уже приехал тогда… На Шестом Брайтоне пуэрториканец изнасиловал тринадцатилетнюю еврейскую девочку. Раньше это сходило с рук. Но с Одессой приехали кулаки. И невиданное прежде дело — они сожгли дом насильника. Стало шумно на Брайтоне. К одесским евреям прибыло подкрепление — «тихие» хасиды из Боро-Парка и Уильямсберга. С каждого дома они выволокли на улицу по одному мужчине. Невысокого роста хасид поднялся на высокое крыльцо, распахнул длинные полы сюртука и показал израильский автомат «Узи». — Вам лучше тихо и мирно уйти, — негромко сказал он… — Меир Каханэ собрал брайтоновских стариков, и они перекрыли Кони-Айленд авеню. Он сказал громкую речь и зажёг огонь в самых тихих сердцах. Я не был там и не могу передать дословно, но люди плакали. Он задел их за живое, и это звучало примерно так: «Вы сидите по уши в яме с дерьмом и боитесь открыть рот. Так высуньте голову! За вас это никто не сделает!» Что говорить, когда до нас никому не было дела, именно Каханэ начал борьбу за право российских евреев на эмиграцию. Его люди никому не давали проходу — шумно митинговали у советского посольства, бойкотировали гастроли артистов. Конечно, они немножко нервничали и кидали бомбы. Это нехорошее дело — швырять бомбы. Но их услышали. Подключились сенаторы Лаутенберг, Джексон… Пошёл другой уровень. Деловой разговор. Мы — вам, если вы — нам. Когда надо, в Вашингтоне умеют говорить языком Молдаванки.
— Брайтон ждёт своего Бабеля, не зная, что дядя Яша уже приехал, — польстила Шелла без тени иронии и сарказма, когда подуставший летописец Брайтона завершил тронную речь.
Вторая лекция состоялась следующим днём, когда Яша вытащил Изю пройтись по набережной. Не торопясь, дошли они до «Татьяны». Яша пригласил племянника опрокинуть стопочку.
— Я угощаю.
Изя сконфузился: «Так не пойдёт, пополам», — и Яша осерчал: «Не морочь голову! Начнёшь работать — вернёшь две».
Закусили пирожком с мясом и двинулись в сторону Кони-Айленд аттракционов. Яша набрал в лёгкие океанский воздух и, вдохновлённый вчерашним успехом, приготовился к продолжению бенефиса.
— Слышал ты что-нибудь о Зяме Гринберге?
Изя отрицательно покачал головой, но Яша не ждал комментариев — если в Одессе спрашивают, ответ давно лежит в кармане. В зависимости от вопроса — в верхнем пиджака или в заднем брюк.
— Зяма был серьёзный человек, в Одессе директор крупного гастронома и немножечко, как сейчас говорят, мафиози. Когда он увидел, что шантрапа не даёт людям вздохнуть, он пришёл с парой человек в полицию и говорит:
– Наши дети не могут выйти на пляж и окунуть в океан ноги, чтобы не получить по морде и остаться без штанов. Жёны боятся зайти в лифт, чтобы не быть ограбленными или изнасилованными.
– Это никуда не годится, – отвечают в полиции, – но мы не можем возле каждого лифта держать охрану, а по поводу пляжа – пусть ваши дети вечером сидят дома.
— Хорошо, — сказал Зяма, — мы понимаем ваши проблемы, но позвольте нам тихо решить свои. У нас есть хорошая традиция – жители гуляют по улицам и заодно смотрят за порядком. У нас это называлось «народная дружина», самооборона, другими словами.
— Хорошо, — согласились в полиции, — но чтобы без грубостей. В Америке главенствуют суд и закон.
— Что за вопрос?! — воскликнул Зяма, держа в кармане ответ, купленный у мальчиков Каханэ. — Мы будем тихо гулять с жёнами и смотреть, чтобы после одиннадцати вечера никто громко не разговаривал.
Что было дальше? Весело и сердито. Гуляет по набережной интеллигентная пара и держит в дамской сумочке пистолет. Станиславский в таком случае говорил: пистолет стреляет, даже если его об этом не спрашивают. На шум налетает полиция.
— Вы что-то видели?!
— Упаси Бог.
— Слышали?!
— Кажется, стреляли.
Полиция обыскивает мужчин — божьи одуванчики. А в дамские сумочки в Нью-Йорке не заглядывали в те годы. И шантрапа дрогнула. Она увидела непонятную ей силу, пренебрегающую рекомендациями полиции: выворачивать карманы, едва грабители вынимают нож. А когда совершенно случайно на брайтоновских переулках сгорело ещё пару домов, пуэрториканцы повалили отсюда пачками. В результате, — с пафосом завершил дядя Яша, — Брайтон разговаривает по-русски. С одесским акцентом. Нравится это вам или нет. Кому же наводить порядок, открывать бизнесы и делать гешефты, как не детям Молдаванки… В Манхэттене есть Китай-город и Маленькая Италия. Лицо русского Бруклина, словами коренных американцев, — Маленькая Одесса. Заметь, — с гордостью поднял дядя Яша указательный палец, — не Киев и не Москва… Одесса, которую мы потеряли, здесь!
— А что Зяма делает теперь? — с надеждой на продолжение спросил Изя.
— На Брайтоне стреляли… Время было такое… Зайдем, помянем…

О том, что у Изи проблемы с ФБР, Яша Вайсман не знал. Иначе не устроил бы своё семидесятипятилетие в ресторане «Парадайз», облюбованном русской мафией.
Моня, гардеробщик ресторана и старый приятель Яши, увидев его, завопил, подражая бандитам со стажем: «Только за то, что ты ко мне зашёл, ты уже попал на пять штук! А теперь давай разговаривать».
Разговаривать Яша умел. Он нашёл пару-другую слов, и Моня обрадовался, когда Яшины слова долетели до его уха: «О! Я вижу, ты не потерял форму. Зайди попозже, поболтаем за жизнь».
Как и Яше, Моне семьдесят пять. Или около того. На хлебное место Моню пристроил племянник, работающий в «Парадайз» музыкантом. Почему конкурс на место гардеробщика такой же, как в театр киноактёра, догадаться несложно — плакат над Мониным окном предупреждает: сервис в «Раю» платный. Один доллар за каждую сданную в гардероб вещь.
— Ты, по-видимому, уже миллионщик, — быстро прикинул Яша доходы гардеробщика. — Ещё и приторговываешь мелочишкой…
— Не помирать же с голоду. Кушать-то всем хочется, — прибедняется Моня и шепчет приятелю на ухо: «У нас неприятности».
Когда гости разошлись и официанты упаковывали для Яши недопитые напитки и несъеденное горячее, Моня сболтнул по секрету, что пару недель назад у них пропал вышибала, боксёр, Серёжа Кобозев, чемпион Америки в первом полутяжёлом весе.
— Хозяин сам не свой. Было дело, наш музыкант сцепился с одним сопляком, бандитом недорезанным, и чтобы привести Длинного в чувство…
— Кого-кого?
— Длинный — это кличка. В школе его звали Нос, от фамилии Носов. Серёжа затащил его в кабинет хозяина ресторана…
— Валеры Земновича? — небрежно уточнил Яша, показывая, что он не с Луны свалился.
— Ну да… Мне племяш говорил, что хозяина крышует Япончик. Пока его не посадили на нары, Валера никого не боялся. Все слышали, какими словами он крыл Длинного, видели, как он перед его мордой для острастки пистолетом размахивал… Потом его слегка поколотили и вышвырнули на улицу. Обычное дело, никто раньше не возбухал. Знал своё место. Но через несколько дней Серёжа исчез. Вроде бы в автомастерскую поехал и провалился сквозь землю.
— Судя по тому, как ты это подал, ты связал это с недавним конфликтом?
— Трудно сказать. Блатные обидчивы. Лучшие друзья если сцепятся, друг друга зарезать могут… Хозяин, думаю, знает, в чём дело — иначе не ходил бы чернее тучи. Чует моё сердце: на Брайтоне наступают новые времена, — своё мнение Моня мог бы оставить при себе: все русские газеты шумели об аресте Япончика — Вячеслава Иванькова — и гадали, начнутся ли разборки в криминальной среде.
На другой день Яша пригласил на ужин сестру и племянников: «Приходите горячее доедать. И торт долго стоять не может — портится».
За столом пообсуждали прошедший вечер, гостей, оркестр, Моню-гардеробщика с его маленьким бизнесом — торговлей телефонными карточками и канадской виагрой…
Соня, Яшина жена, гордо заявила на весь стол:
– Если бы у меня не болели ноги, я, как и раньше, стояла бы на Четвёртом Брайтоне и торговала русскими лекарствами. За один день я имела не меньше твоего Мони. Мне и сейчас, стоит появиться на Брайтоне, старые клиенты тут же подходят: Сонечка, есть ли горчичники? Сонечка, есть ли у тебя валидол? Эх, если бы не мои ноги…
Яше приспичило закурить, и он потянул Изю на кухню. В табачном дыму философствовать легче:
— Сейчас только и говорят о Япончике. Но и до него на Брайтоне были серьёзные люди — один Евсей Агрон чего стоил. Много было пролито крови, много. Это теперь на Брайтоне гуляют в ресторане в любое время. Залётные фраера и мелкая шушера, шастающая вечерами в поисках лёгкой добычи, исчезли. Что нужно обывателю? Чтобы работали бизнесы и на улицах было тихо. А когда я сюда приехал, тишины не было. Всё решали пистолеты и крепкие кулаки.
— Ты упомянул Евсея… Я читал, его называли крёстным отцом русской мафии. Ты лично что-нибудь знаешь о нём? Не понаслышке, а лично. Сплетни я и сам в газетах могу прочесть.
— Э-э… Сложный вопрос. Агрона застрелили в мае восемьдесят пятого. С тех пор много воды утекло. Я расспрошу Моню.
— Куда катится мир? — Изя патетически вознёс руки к небесам.
Яша оторопел: «Вообще или сейчас?»

Горничные, гувернантки, швейцары, телохранители, личные шофёры, повара и садовники, волею случая оказавшиеся поблизости сильных мира сего, — лучшие друзья полиции и журналистов. От них утекает за стены замков информация о личной жизни принцессы Дианы, Иосифа Сталина, Франклина Рузвельта… Сева, музыкант ресторана «Парадайз», кроме брайтонских королей, никого из вершителей судеб мира не видел, поэтому его уши нацелены исключительно на кабинет владельца ресторана, где короли уединяются иногда на закрытую ассамблею.
Результатом прослушки Сева поделится с Моней:
– К Земновичу заходил Графман. Он был в автомастерской. Разговаривал со слесарем. Тот сказал: боксёра замочил Нос. Кобозев заехал чинить вседорожник и встретил Носова в компании с Гозманом и Ермишиным. Они отозвали его в подсобку поговорить и внезапно набросились втроём. Серёжа отбивался, и Нос выстрелил ему в спину. Из мастерской его вывели под руки, посадили в машину и увезли.
Монины глаза округлились.
– Это всё, что я знаю, – опережая расспросы, быстро добавил племянник. – Включи воображение, если оно есть у тебя. Скормили тело крокодилам во Флориде или уронили в каньон в Аризоне.
Моня сразу понял, с чем это кушают, и тихо спросил:
– Земнович пистолет всегда при себе держит?
Сева неопределённо пожал плечами:
– Откуда мне знать. Он лишь справился: “Где они?” Граф ответил: “Длинный в Германии, Ермишина видели в Бостоне, а Гозман в бегах”.
Кому Моня может продать секретную информацию, по «Би-би-си» не прошедшую? Яше. С примечанием: «У меня нюх, хозяин хочет продать бизнес».
– Ты большой знаток, – съязвил Яша. – Прочёл с утра свежий отчёт ФБР?
– Мне не надо читать. Я и так знаю, кто чем дышит. Постой, как я, в гардеробе, послушай, понаблюдай, и ты будешь тоже знать, кто торгует героином, кто ввозит в страну девочек танцевать топлес в барах Нью-Джерси, у кого подпольный игорный бизнес, а кто зарабатывает на жизнь рэкетом, потрошит парковочные счётчики и телефонные автоматы.

Штаб-квартира Мони за гардеробной стойкой. Туда стекаются новости южного Бруклина. Яша черпает информацию из газет. Или из телевизора, также черпающего новости из газет. Летом гардероб не работает. Монин канал иссякает, и Яша единолично властвует на трибуне. Установлена она на бордвоке — ноги, если не дать им детальную инструкцию, сами туда идут.
— Ты читал «Новое Русское Слово»? — Моня газеты не читает, и Яшин вопрос — пальба в воздух, но язык его так хорошо подвешен, что завертеться может с пол-оборота. — Александр Спиченко, арестованный ФБР по делу Татарина, заключил сделку со следствием и согласился выступить на суде в обмен на смягчение наказания.
— Что же нового он сказал, чего я не знаю?
— Раскрыл тайну исчезновения твоего Кобозева, — живо протрубил Яша.
— Он такой же мой, как и твой! — рассердился Моня. — Выкладывай! Мне некогда!
— Со слов Спиченко, Кобозева, раненого в спину, долго возили по Бруклину, не зная, что с ним делать.
— Что я тебе сказал?! — радостно завизжал Моня. — Я и без тебя знал, кто его кокнул!
— Не перебивай! Ты можешь когда-нибудь до конца дослушать?!
— Н-ну?!
— Кобозев умолял отвезти его в больницу, но тут Носов вспомнил о Спиченко, и Кобозева увезли в Нью-Джерси, где Спиченко снимал дом у Фимы Скурковича, владельца московских ресторанов «Гамбринус» и «Панда». Задний двор дома идеально подходил для захоронения. Бандюги поочерёдно рыли каменистую землю лопатой и кочергой от камина. Тело зарыли неглубоко — напоследок для верности Ермихин свернул Кобозеву шею. Его останки полиция обнаружила, когда Спиченко дал показания.
— И что нового ты мне нарисовал? Я и без тебя это знал — не хотел говорить!
— С тобой нельзя разговаривать! — рассерчал Яша. — Апломб, как у директора ФБР! Всё знаю — только не летаю!
Дальше лучше не продолжать и отойти от друзей подальше. Когда пушки стреляют — музы молчат.

Детей грех обманывать, но для заокеанской Одессы широкая деревянная набережная вдоль Кони-Айленд и Брайтон Бич пляжей — это как варенье из белой черешни с лимонной корочкой и без косточек. «Пахнет морем, и луна висит над самым Ланжероном…» — ком в горле после первых аккордов. Кому не посчастливилось родиться в Одессе, тот воспринимает эти слова без ассоциаций с пахнущим йодом морем, так же как маленький Энтони, для которого чёрная икра — осетровое варенье. Выглядит ведь одинаково.
— Я на Брайтоне двадцать семь лет, с семьдесят третьего года, — предаётся воспоминаниям дядя Яша, — и должен сказать: Одессе русская эмиграция обязана тем, что видит Брайтон таким, — широким жестом он обвёл панораму вокруг себя. — Мы, как запорожцы за Дунаем, «затурканные евреи», себя называем «заокеанские одесситы» или… — Яша хитро прищурился, подбирая иное определение, — «забушевские американцы». — Он засмеялся, довольный филологической находкой. — Забушевские, потому что голосуем за Буша.
Вечерний моцион — Яша с Изей возглавляют шествие по бордвоку, а следом, в нескольких шагах, Шелла и Слава Львовна. Обычный ритуал с июня по август. У Сони болят ноги, и на скамеечке перед домом она председательствует в совете старейшин.
— Что представлял из себя Брайтон Бич от Ошеан Парквей до Кони-Айленд, когда в семьдесят третьем сошёл я с борта самолёта? — оседлал Яша любимую тему. — Запущенные двухэтажные домики, забытые детьми еврейские старики, несколько кошерных лавок, маленький ресторан, грохочущие поезда сабвея, веселящиеся пуэрториканцы, вот, пожалуй, всё. Если я чего-то забыл, оно стоит того. Грязь и опустошение — таким я застал Брайтон, — Яшино вдохновение разгорается. — Был в Нью-Йорке известный в ту пору ортодоксальный раввин Рональд Гринвальд, имевший большие связи. Когда возник вопрос, где расселять русских евреев, он предложил построить в Квинсе комплекс многоэтажек с дешёвыми апартаментами. Построили… Но первая волна сразу же разделилась: Одесса захотела море, а привыкшие к удобствам Москва и Ленинград выбрали благоустроенный Квинс. Ты читал Довлатова? Что он видел, кроме достопримечательностей Квинса и красот Манхэттена? Он сказал два слова за Брайтон? Ему нечего сказать — он гордый, и Брайтон презирал.
— Ну ты загнул… — заступился Изя за «зеркало эмигрантской литературы».
— А ты почитай «Иностранку», — обиделся Яша. — Довлатов — певец Квинса. Сто восьмой улицы. От которой до Манхэттена двадцать минут на метро. О Бруклине, о Брайтоне ни слова. А Одесса предпочла презираемый обеими «столицами» Брайтон, и только потому, что рядом был океан. Москва и Ленинград наслаждались безводным Квинсом и чурались брайтонских халуп, а Одесса имела их всех в виду и наслаждалась бордвоком. Правда, произошла маленькая загвоздка – когда в Квинсе выстроили многоэтажки, заартачились шахтёры: почему достаются они только русским. Опасаясь обвинений в дискриминации, многоэтажки разбавили чёрными. И началось. Когда лифты превратились в кабинки для изнасилования, питерская и московская интеллигенция дрогнула, упаковала чемоданы и сбежала в более дорогие дома. А Одесса хотела жить на море, и, когда ей наступили на ноги, заговорили пистолеты из дамских сумочек. И сейчас мы видим: дорогие кондоминиумы, банки, ювелирные магазины и рестораны наступают друг другу на пятки. Вот что за четверть века сделала здесь Одесса…
Не спеша они дошли до Кони-Айленд аттракционов и повернули назад. Слово «пистолет» не выходило у Изи из головы:
— Ты говорил как-то о Евсее Агроне. Обещал выяснить у Мони, — вкрадчиво заговорил он.
— Тебя, я вижу, он заинтересовал.
— Сам начал…
— Да, ты прав. Хоть это и криминальная, но история. Писатели её приукрасят, из бандитов сделают Робин Гудов — сейчас принято романтизировать уголовный мир. Жанр теперь даже есть на эстраде — «блатной шансон». Тьфу!
— Хватит философствовать — ты не Вольтер. Знаешь — скажи. Нет — пошли дальше.
— Ты куда-то торопишься!? Базар закроется и тебе колбасы не хватит? Взял привычку перебивать старших и сбивать с мысли… Если хочешь что-то узнать, задал вопрос и молчи! Умей язык держать за зубами.
Изя плотно сжал губы. Яша выговорился, выплеснув раздражение на дощатую набережную, и успокоился. Дар рассказчика не позволил ему долго бурчать.
— Хорошо. Расскажу то, что слышал от Мони. Если что не так — все вопросы к нему. — Он глубоко вздохнул и чуть вскинул голову. — Их было трое, кого на Брайтоне по очереди называли Доном: Агрон, Балагула и Иваньков. Иваньков здесь пробыл недолго — с девяносто второго по лето девяносто пятого. Революцию на нашем острове он не произвёл и ничем выдающимся не отличился. Рэкет, наркотики, выбивание долгов… Ничего нового. Джентльменский набор.
— Таки да! На первое — рэкет, на второе — наркотики. На десерт…
— Что за привычка перебивать! — вспыхнул Яша, не позволив Изе договорить. — Комментатор…
— Ша! Успокойся! Ты в Америке! Слово сказать нельзя. Продолжай — я молчу.
Яша по инерции поворчал, но желание высказаться взяло верх:
— Евсей появился на Брайтоне в семьдесят пятом. Редкостный дебошир, вор и убийца. Русские бизнесы вставали на ноги и нуждались в поддержке — местная шантрапа набросилась на новеньких, как волки на одиноких ягнят. Агрон привёз борцов и боксёров, на Брайтоне для прикрытия школу спортивную открыл, обложил бизнесы данью… Залётные фраера здесь не свили гнездо — кастеты и пистолеты работали без осечек. Евсей наладил контакт с итальянцами, с семьей Дженовезе. Они его оценили, величали Доном. Жестокий был человек, но сам виноват, что летом восьмидесятого схлопотал пулю. Был такой одессит, Вадик. Фамилия то ли Любарский, то ли Люблинский, или Липовецкий, не помню уже. Прошло столько лет. Вор в законе, как и его отец. В американской тюрьме чёрные его опустили. Не знаю, как это дошло до Евсея, но он не позволил ему в ресторане сесть с ним за один стол. «Ты же опущенный, — прилюдно сказал он. — Не можешь рядом с нами сидеть». Зря он так сказал. Такие оскорбления не прощаются. Вскоре… Евсей, как обычно, обедал в ресторане «Одесса». Зашёл Вадим, шапка надвинута была на лицо, и никто его толком не разглядел, вытащил пистолет, стрельнул Евсею в рот и убежал. Ранение страшное, пуля прошла навылет, но Агрон чудом выжил, хотя правая часть лица застыла навек в кривой зловещей ухмылке. Как ни старался детектив, навестивший Агрона в «Кони-Айленд госпитале», расспросить его о стрелявшем, Евсей отвечал: «Не беспокойтесь, я сам позабочусь об этом».
— Он отомстил Вадиму?
— Почему он должен был ему мстить? Никто Вадима не видел. Знали только, что он сильно на Евсея обижен. Кто-то распустил слух, что не обошлось здесь без Балагулы, правой руки Агрона, который давно заслужил право самому называться Доном. С подачи Балагулы Агрон расширил круг интересов — топливо, бензин, — но в новую эпоху Агрон не вписался, остался убийцей и рэкетиром. Образно говоря, он летал на «кукурузнике», а Балагула мечтал о «боинге» — его влекли алмазы Африки, нефть, героин. Другой размах.
— Давай об убийстве…
— Субботним утром четвёртого мая восемьдесят пятого года Евсей по привычке собрался в русско-турецкие бани в Ист-Сайд в Манхэттене. Он стоял на лестничной площадке в ожидании лифта в своём дома на Ошеан Парквей, когда прогремело два выстрела… С этого дня вплоть до восемьдесят девятого года место Агрона в ночном клубе «Эль Кариб» занял Марат Балагула.
— Так кто же стрелял в Агрона?
— Вадим. Его убили позднее. Не помню когда.
— Вот так история. С ней ты мог бы выступать на русском телевидении с циклом «Брайтонские рассказы».
— Не умничай! — беззлобно рассерчал Яша.
— Ладно, не злись. А что Балагула? Чем он отличился на нашем острове?
— Балагулу «родили» дыры в законодательстве. Он провернул много дел. Одно из его самых известных и громких называлось красиво: «цепочка маргариток». По федеральному закону, действующему в то время, оптовики по продаже бензина и дизельного топлива сами собирали налоги с мелких распродаж. В конце года сдавали их государству. В Одессе это называется: «Бери – не хочу!» Схема элементарная — создаются липовые оптовые компании, продающие бензин в розницу. В конце года компании исчезают. Где собранные налоги? Тю-тю… Другая махинация тоже связана с топливом. Его использовали как дизельное, так и для домашних систем обогрева. Хохма в том, что топливо для домашних отопительных систем налогом не облагалось. Ну как не принять подачу? Это как в волейболе: рука тянется погасить высоко поднятый мяч. Дальше проще пареной репы — создаётся отопительная компания, которая покупает топливо для отопления и продаёт его по разряду дизельного. Налоговый сбор идёт в карман Балагулы.
— М-да… А на чём он погорел?
— На самоуверенности. Пригнал в Нью-Йорк танкер с левой нефтью, бросил в порту якорь и внаглую начал качать. Итальянцы предупредили его: «Ты под колпаком. ФБР поставило на трубу счётчик и контролирует каждый твой шаг». Он отмахнулся…

— Страшный человек, — показал Яша на крепкого пожилого мужчину, выходившего из воды. — Я его по Одессе знал. Еврей по отцу, грек по матери. Кличка за ним ходит. Немец. Четыре судимости. А сейчас он миллионер. Во многих бизнесах плавает.
— Чем же он страшен? — осведомился Изя.
— Жестокий. Лютый, я бы даже сказал. У него бригада была. Долги выбивала. Случай был. Говорят, его рук дело. Хотя кто докажет теперь…
— Что за случай?
— Убийство громкое. У женщины, она бизнес держала на Брайтоне, муж умер скоропостижно. Жизнь свою он не застраховал, но добрые люди пошли ей навстречу, страховку задним числом оформили на сто тысяч. Договорились — напополам. Деньги она получила, но делиться не захотела. Домой к ней пришли. Глаз вынули. Пацан с ней был трёхлетний, убили. Закон есть: нельзя свидетелей оставлять. А восьмилетнему сыну повезло, к бабушке зашёл на другой этаж. На Брайтоне по бизнесам шапку пустили по кругу. Собрали ему пятьдесят тысяч.
— Почему ты думаешь: его рук дело?
— Деньги-то пацану он сам собирал. Никто в просьбах ему не отказывал.

У страшного человека имя есть. Эмиль.
Яша: –Первый бизнес Эмика в середине семидесятых — ланчонет на авеню Х угол 22 Ист. Район тихий, итальянцы, ирландцы,евреи. Вокруг пять нелегальных ночных клубов семьи Гамбино. В покер играли до четырёх утра. Завтракали у Эмика. Утром начинались бега. В зале телефонная компания автоматы поставила. Ставки принимались по телефону. Они были горячими. Механики четыре раза за день вынимали деньги. Эмику — шесть процентов от выручки. За неделю триста долларов набегало. Сейчас это не деньги, а тогда, когда чашка кофе стоила тридцать центов, а проезд в метро — пятьдесят, сам посчитай. Гамбино установил у него в подвале четыре игровых стола. Выручка — пополам. Когда в Бронксе застрелили кого-то из семьи, Эмилю принесли парабеллум и сказали: “Стреляй в любого чужака, который зайдёт в ланчонет”. Он три дня не работал, ждал, пока Гамбино уладит конфликт.
— Откуда подробности?
Яша лишь загадочно улыбнулся.
— Так чем ещё знаменит Эмик на обетованной земле южного Бруклина?
—У Эмика, пока Буш не подписал с Мексикой торговое соглашение, шесть швейных фабрик было. В двухэтажном здании на Тринадцатой Вест был грузовой лифт. Туда свободно въезжал грузовой трак. На нём завозилось сырьё и вывозилась готовая продукция. Но однажды в ночь с пятницу на субботу в морском порту взорвали стену склада. Полиция сбилась с ног. А трак с европейским товаром две недели простоял у Эмика на втором этаже.
— Ты так говоришь, будто свидетелем был.
— Четверть века прошло. Но, если это не галлюцинации, за рулём трака был я. Если вздумаешь капнуть, — дядя Яша скорчил лицо и прикинулся простачком, — у меня справка есть от психиатра, что я параноик и несу чёрт знает что.

Опа! На Брайтоне пошли аресты. Не на Ошеан Вью, где можно снять пуэрториканку в любое время суток, не на шумной Брайтон Бич авеню, где торговля идёт мимо кассового аппарата, а на тихой Тринадцатой улице, в доме, в котором живут Изя и Шелла. В той тихой Одессе, которая далека от Привоза. И кого взяли? Двух милых старушек, восьмидесятилетних Ханну Марковну и Иду Моисеевну. Их вывели в наручниках, вокруг был собран полк полицейских машин, «красавиц» посадили в одну из них и под эскортом увезли в участок. Предполагали, по-видимому, что старушки живыми не сдадутся и будут отстреливаться — иначе, чем обязаны почётному караулу?
В теленовостях пояснили: старушки были заурядными продавцами наркотиков и обслуживали клиентов, не выходя из дому. Ужас! Живём на Брайтоне, как на пороховой бочке.

В Америку Эмик приехал в мае семьдесят пятого. Год до этого сидел в Италии. Не хотел приезжать, хотя друзья достойные зазывали, — с кем-то вместе сидел на зоне, с кем-то бизнес в Одессе делал, — звали, кто — в Майями, кто в Калифорнию, большой выбор был. Сан-Франциско, Лос-Анжелес, Сан-Диего. В Лас-Вегасе обещали кисейные реки и молочные берега. А он упрямец. Сам себе на уме. Да и Таня, жена, в Америку не рвалась. По правде, говоря, из-за неё и он не хотел в Америку ехать. Сидел в Италии. Купил небольшой автобус, старый, подержанный, но на ходу, и возил «наших» на базар. Затем, когда освоился, развернулся и новоприбывшим устраивал автобусные экскурсии по Италии, а дома кромсал ножом карту. Выбирал, где Тане понравится.
…Через сорок лет с соседом по Маразлиевской, в пятом номере жившем, он делился воспоминаниями:
— В Австралию не взяли — жена полная. А как ей не быть полной, если на пятом месяце она. Третьего ребёнка ждёт. В Новую Зеландию не поехали сами. В консульстве сказали, старшему сыну обрезание делать надо. Какое обрезание, когда ему в школу скоро идти? Прошли собеседование в ЮАР, Южно-Африканскую Республику, богатую и процветающую в те годы страну. Буры активно приглашали белых переселенцев. Нам на становление давали на руки сто сорок тысяч долларов. По тридцать пять тысяч на человека. Учли ещё не родившегося. Дом давали, бизнес. Я выбрал рыбный магазин. Подписал обязательство жить в белом районе, спать с автоматом, с чёрными не работать. И тут за неделю до отъезда началась там война, чёрные с бурами. Вызвал американский консул, расспросил. Он обо мне всё уже знал: «В курортном управлении работали?» — Я головой киваю. Консул галочку ставит в своих бумагах и продолжает: «Ездили на машине в командировку в Очаков?» Киваю головой. «Там двадцать километров запретная зона. Что видели?» — Ничего не видел. Там кусты. — А за кустами? — Ничего не видел, — Эмик хитро прищурился. — Хотя знал, что там танкодром. Консул не поверил, но дал разрешение. Я выбрал Майями. Прихожу домой, а жена не хочет на юг. Подавай ей северный штат, чтобы зимой снег был. Приехали в Коннектикут. Мы были третьей русской семьёй. Но не мог я там находиться. Скука. Друзья в Бруклин позвали. Начал с ланчонета на авеню Х. Мебельные магазины и швейные фабрики были потом. В алмазы я не полез, хотя друзья настойчиво закликали.
…В другой раз, в благодушном настроении пребывая, Эмик поучал соседа по Маразлиевской:
— Рассказать, что такое «точное время»?
— Расскажи.
— В начале семидесятых за одну минуту я потерял бизнес. Его цеховики продавали. С товарищем я договорился купить его за пятьдесят тысяч. Продавцов трое было. Столик на семь вечера был заказан в «Алых парусах». Если помнишь, кафе такое на Дерибасовской было. Встречаюсь с товарищем, а он говорит мне, в три погибели скрючившись: «я что-то сожрал. Сейчас уделаюсь». Я на него рявкнул: «Беги в подворотню!»… Ровно в семь входим в кафе, они выходят. Сталкиваемся в дверях. Альтман, он был старше меня на двенадцать лет, говорит: «Вы несерьёзные люди. Мы вас не знаем, и никому вас не будем советовать».
А финал… Если говорить об Эмике, то у него есть название: «По лошадиному паспорту»:
Эмик умер в январе 2017-го. Жил шумно, четыре судимости нахватал, а умер тихо, в кресле перед телевизором. Жена, татарка, бывшая оперная певица, троих детей ему подарившая, ужин на кухне готовила. «Эмик! Эмик!» — звала она. Он не отвечал. Она подошла, думала: задремал, толкнула слегка в плечо — он мёртв.
Жён у него было четыре или пять, смотря как считать. Учитывать ли первую, Машку, эстонку, сына ему родившую, на которой женился по лошадиному паспорту?
Его освободили в пятьдесят третьем по бериевской реабилитации. Срок за кражу был небольшой, и с возрастом подфартило — призывной. На флоте тогда четыре года служили, туда и распределили.
Эмик вспоминал: «С Машкой я познакомился в поезде. Нас после учебки везли в часть. А она в том поезде бригадиром была. Блондинка. Волосы до плеч. Если делала причёску — папаха на голове. Наклоняла голову, упасть могла. Влюбился сразу. В часть ко мне приезжала. Но давать не давала: “Только после замужества”. У срочников паспортов нет, а мне невмоготу. Прибегаю к старшине, украинцу, люто он ненавидел советскую власть: “Делай что хошь, надо жениться срочно!” “У Орлика нашего есть лошадиный паспорт, — говорит старшина. — Похож на общегражданский”. — “Давай!” Быстро сделали фото. Вклеили в паспорт Орлика. В эстонском загсе по-русски ни бум-бум. Штамп поставили в паспорт Орлика. А ей — в её паспорт. Три года она ко мне приезжала. Я тут же на гауптвахту, за бутылку водки получал отдельную камеру. Она привозила надувной матрас. На нём сына заделали. В пятьдесят шестом вернулся из лагеря её отец Ульманис. Десять лет отсидел за борьбу против советской власти. Один приехал в часть: “Я знаю, она любит тебя, а ты её. Мне на хрен, кто ты: еврей, русский, татарин. Ты советский.. Останется она с тобой — убью тебя, её и ребёнка”. Машка больше не приезжала. А я до сих пор помню её. Не могу забыть, так сильно любил».
Эмиль родился в тридцать четвёртом, в Одессе, на Маразлиевской, 7. Когда война началась, отец, морской офицер, посадил на пароход жену и двух сыновей и отправил в эвакуацию. Июль 1942-го был жаркий. Эмиль с мамой был на базаре в Моздоке, младший братишка, трёхлетний, остался дома с соседкой. По радио объявили о сдаче Севастополя, мама услышала, сознание потеряла. Знала, что немцы евреев расстреливают. Её в больницу отвезли, а его в детдом. Когда она очнулась, бросилась разыскивать сына, выяснилось, что вечером детдом эвакуировали. Восемь лет ему тогда было. Из детдома бежал, бродяжничал с такими же, как он, малолетками, дрался, воровал, попрошайничал… В сорок пятом добрался до Одессы на крышах поездов, помнил примерно дом, где перед войной жил. Позвонил в квартиру — мама открыла дверь и не признала. Грязный, оборванный, и вырос за три года. «Мама, это я, Эмик!» — она очнулась и схватила в объятия. В одиннадцать лет пошёл в первый класс.
– Такая вот вместо эпитафии краткая история одесского вора, полугрека, полуеврея, с кланом Гамбино дружившим, в Бруклине похороненного. Кличка за ним нехорошая с детства шла — Немец, Фашист. Я его хорошо знал. Как и жену, Таню, оперную певицу. Казанский оперный театр на гастроли в Одессу приехал. Эмик, как увидел её, в тот же день предложение сделал. Чтобы официально на ней жениться, в Лунном парке на сходке воров разрешение спрашивал. Отпустили.
А «Маленькая Одесса»… Будет место и время, расскажу вам о ней подробнее.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *