Мезуза
Подлинная история
…Что я сейчас вижу со своего окна?
Опять площадь Толбухина.
Опять машины и маршрутки.
Опять маршрутки и машины.
Опять трамваи…
Туда-сюда, сюда-туда…
А люди почти не заметны. Тем более с моего девятого этажа.
И так уже что-то почти двадцать лет.
Другое дело мой Книжный переулок!
За углом и Малая Арнаутская, и Привоз, и моя 118-я школа.
За углом вся жизнь…
…Когда меня сейчас спрашивают: «Вы откуда?», я все равно, не задумываясь, отвечаю: «Я не просто с Одессы, я с Книжного переулка!!»
А если начать издалека, так вообще мои родители жили где-то на Колонтаевской. Уже в самом начале войны отец погиб под Севастополем. Еще при обороне Одессы в наш дом попала бомба, а уже в оккупацию маме подыскали новое жилье – как раз бывшая еврейская квартира в Книжном переулке.
А было мне тогда где-то годика четыре. И войну, и ту Одессу помню как-то штрихпунктирно. Если честно, теперь уже трудно различить, что я «про тогда» точно помню, а что уже понарассказывали вокруг.
Помню немецкие машины, пожары, развалки, повозки с лошадями. И форму немецкую, кажется, смутно тоже помню. Помню первых наших солдат на Малой Арнаутской в апреле 44-го. В кино сейчас показывают все иначе…
Еще в ноябре 41-го мой дед на Привозе огрызнулся румынскому солдату, за что получил прикладом по голове. Деда сразу же парализовало, так он пролежал аж до 47-го года, пока не умер. Вот какую память о себе оставили нам те румыны…
Что еще помню?
Помню, напротив нашей квартиры, на входе с Комсомольской, в школе №2, находилось какое-то немецкое военное учреждение. Чтобы поговорить с моим дедом на немецком, к нам часто заходил немецкий офицер – пожилой мужчина, все время с огромной служебной овчаркой. Дед мой был родом из Питера, прилично говорил на нескольких языках.
А в нашей квартире, в довольно просторном подвале, с марта 44-го прятались от угона в Германию четыре соседских парня. Собака этого немца запросто могла учуять прячущихся. Мама моя догадалась, что делать – слезно упросила немца приходить без той собаки. Мол, маленький сын, то есть я, очень боится собак, даже начал заикаться… И немец приходил сам.
Хотя в итоге все это напрасно. В первые же месяцы после освобождения Одессы тех ребят забрали в армию, буквально сразу все погибли при Ясско-Кишиневской операции. Необученные, необстрелянные…
А немец тот оказался все-таки приличным немцем. Когда они уходили, жестко предупредил нас – окна-двери закрыть, никому не открывать, по квартире не ходить, всем лечь на пол. Часто проезжающие немецкие солдаты беспорядочно стреляли по окнам. Потом соседи подтвердили, что и на Комсомольской, и на Успенской были раненые и убитые.
А румын мы запомнили на всю жизнь.
Румыны с нашим дворниками регулярно обходили все квартиры. Всегда после этого чего-то недосчитывались, всегда не упускали возможности поиздеваться, унизить или просто избить.
И вот, где-то летом 42-го, во время очередного обхода, румыны заметили на нашей входной двери мезузу. Никто из наших вообще не знал, что это такое и зачем. Откуда мы могли знать, что это традиционный еврейский символ? С огромным трудом попытались объяснить, что это не наше, что это осталось от евреев, которые здесь раньше жили. Евреев, которых убили еще в конце 41-го. Никто не хотел слушать, начали избивать маму… Не верили, а потом солдат со злостью сковырнул штыком эту штуку с дверей. Нам еще пришлось кое-что дать этим «проверяющим», чтобы про нас забыли насовсем…
Моя мама, человек верующий, сохранила эту мезузу. Мол, Бог – един, и вещь эта богоугодная. Мезузу зашили в матрац, на котором я спал. Это место посчитали самым надежным.
А что такое мезуза?
Как я понимаю, вещь эта религиозная. Металлическая продолговатая плоская коробочка, внутри которой спрятан текст какой-то важной молитвы из Торы. Молитвы, что Бог и народ едины. Мезуза как бы охраняет твой дом, охраняет жизнь саму… Говоря по-нашему, это, считай, своеобразный оберег. Вот так…
…После войны пошел в 118-ю школу – на Малую Арнаутскую, угол Преображенской. А время было голодное, холодное и бандитское. Хотя рядом и Привоз, и вокруг воры с бандитами, наш многонациональный дом обходили стороной. Никогда у нас не было никаких происшествий. Все тихо-мирно, никого никогда не ограбили, квартиры не обворовывали. А почему? В нашем доме, почти до конца 40-х годов, жил известный бандит, авторитет по прозвищу, кажется, Вовчик Ступенька. Я, конечно, помню его смутно. Тогда моя мама часто повторяла: «Увидишь, если он идет направо, ты иди налево…» Многие так и делали.
…Прошли годы. И, кажется, в 62-м в наше окно на Комсомольской постучали. Мужчина в военной форме извинился и попросил разрешения войти: «Здесь мы жили еще до войны, здесь была наша квартира». Мужчина оказался подполковником, фронтовиком, военным летчиком, служившим тогда где-то в Подмосковье.
Он прошелся по комнатам, явно что-то выискивая глазами. Наконец-то дошел до двери, что на выходе со стороны Книжного. Прикоснулся к дверному косяку, здесь еще оставался едва заметный след от сковырнутой когда-то мезузы. Мужчина замер, снял фуражку, стал на колено… Оказалось, что мезузу прикрепили еще в 23-м году, в день его рождения… И мезуза эта – вещь святая и бесценная для их семьи.
Мама моя, рискуя нашими жизнями, сберегла эту чужую святыню. Можете себе представить подполковника, боевого летчика, прошедшего войну, с глазами, полными слез?..
Мы передали ему мезузу как память о его близких, как память о моей маме.
…Семьями мы дружили много лет.
Теперь летчик мой лежит на Таировском, чуть в стороне, справа от церкви. Это недалеко от могилы моей мамы. Не всегда, но на проводы я здесь. Здесь возле их последнего пристанища. Молча постою, прислушаюсь к самому себе. Спите спокойно…
Сына же его вообще помню плохо. Как-то не получилось близко общаться. А вот внук – другое дело. По возрасту, примерно, как моя племянница. Может, 77-го или 78-го года рождения. Еще где-то в середине 90-х они с матерью оказались в Израиле. Учился, служил, воевал. Как выяснилось потом – боевой офицер-вертолетчик. Так, наверное, в году 2002 или 2003 случайно встретил его у нас… на Соборке (!) – «Черноморец» туда, «Черноморец» сюда… Попытался разговорить, что там и как. На что он даже растерялся: «Извините, мы люди военные. Нас как-то не принято расспрашивать…» Конечно, тяжело прикидываться кем-то другим… А со стороны смотришь – наш обычный одесский хлопчик…
Что еще?
Время от времени оттуда напоминают о себе. То с кем-то перекинут долларов сто «на карман», то лекарства какие, то позвонят, то что-то еще… А то фотографии с еще той нашей мезузой, прикрепленной к уже их дверям, уже на их земле.
Как бы на связи… Мол, живы…
Добро всегда возвращается, когда и кто бы его ни сделал.
…Вот так жизнь подстерегает на каждом углу.
Ты давно уже где-то, а все равно как бы бродишь вокруг моего Книжного переулка. Бродишь по тому Книжному и в оккупации, и между послевоенных развалок, и по дороге в мою 118-ю, и с сумками на Привоз. И вот-вот постучишь в двери к маме с чемоданчиком после армии, и вот уже заносишь с роддома свою первую дочь…
Все прошло через Книжный.
И старишься тоже на его глазах.
И в Бога веришь, потому что он есть.
Если крыша поехала
В каждом старом одесском доме существуют свои, годами сложившиеся, отношения – и любовь, и ссоры из-за детей, и бытовая неприязнь, и социальная многоступенчатость. Мало ли…
В нашем дворе на Садиковской все знали об уже исторической тяжбе двух соседей из отдельного двухэтажного флигеля под односкатной крышей. Достаточно было даже мелочной зацепки для начала очередного продолжительного скандала. Причем агрессивной, нападающей была только одна сторона, другая же всегда отмалчивалась, пряталась в глубине своей квартиры, закрывая окна и двери. Это была тихая бездетная семья старого бухгалтера.
То, о чем я хочу рассказать, произошло в самом конце лета. Крыша над соседями, находившимися в состоянии войны, требовала ремонта и покраски. Против ремонта, однако, возражал агрессивно настроенный сосед – его жена не переносила запаха краски.
Что делать? Приближалась одесская осень с дождями. Бухгалтер нашел выход из этого безвыходного положения. Он призвал на помощь кровельщика Павлика – битого молдаванского парня с Болгарской улицы, отчаянного голубятника с татуировкой на предплечье «Привет тебе, Одесса». Разговор был коротким: «Слушай, Павлик. Нас не интересует, что это будет стоить. Главное сделать быстро, пока наши соседи-бандиты на даче…»
«Что вы?! Мы медленно вообще не работаем, – ответил кровельщик, – завтра же я с напарником – на крыше».
Все, казалось, было просчитано, но… Как раз в разгар покраски те «соседи-бандиты» отвлеклись с дачи на Привоз, а затем решили заглянуть на минуточку домой. Все же рядом…
Что же они увидели?
Ослепительно палило солнце. На коньке крыши сидел Павлик с кистью в руке, на голове у него сидела газетная пилотка – он насвистывал, рядом копошился напарник. Дело шло к завершению… Визитеры оторопели: неслыханная наглость – несмотря на запрет, крыша все-таки красится… Жена крикнула: «Ах, жиды! Их мать…» И так далее. Тут-то Павлик вспомнил о предупреждениях бухгалтера. Во дворе начался громкий процесс, но Павлик этого уже не слышал. Он сидел на самом верху крыши и не видел основных действующих лиц, поэтому тихо спросил напарника: «Леха! Где они стоят?» Леха указал направление. Павлик равнодушно начал передвигать ногой в указанном направлении открытую банку с краской. «Так или еще левее», – переспросил он. Леха, еще не догадываясь о намерении бригадира, скорректировал огонь. Павлик резко ударил ногой по банке… и… Вы когда-нибудь видели, как падает с крыши банка с краской?! Она накрывает всех – и правого, и виноватого. Всех… Не было исключения и в данном случае.
Двор, моментально собравшийся на спектакль, онемел. Павлик быстро сбежал по скату чуть ниже, чтобы убедиться в успехе атаки. Внизу было не до разбирательств…
Павлик всплеснул руками: «Боже мой! Малохольный! Что ты наделал?! Боже мой! Ты же не раненый парень!..» Потом обратился с крыши к потерпевшим, как бы оправдываясь: «Взял сегодня ученика на крышу. И вот…» Потом закричал на «ученика»: «Вон с крыши! Пешком!! Чтобы я тебя уже видел вслед»!» Потом сочувственно: «Извините, извините…»
Однако дело было сделано – крыша подготовлена к осени, а справедливость – восстановлена.
…Прошло много лет. Уже давно нет в живых ни тех агрессивных, ни тех тихих соседей. Под злополучной крышей живут другие. Во дворе новые жильцы и новые «разборки»…
Как-то я встретил Павлика-кровельщика на Староконном. Он, как обычно, толкался среди голубятников. Окликнул его: «Как ты? Помнишь еще нашу крышу?!» Павлик махнул рукой: «Что крыша?! Здесь мы жили и живем по нашим одесским законам, а у кого поехала крыша, так я всегда готов ее отремонтировать…» И добавил: «Наверное, не только я…»
Уходя, он с хитринкой подмигнул мне.
Голуби сегодня важнее…
Одесский почерк
…Еще в дореволюционной Одессе жил один очень уважаемый человек – доктор Бибергал. Прежде всего, он был знаменит тем, что делал кому надо… обрезание. Наверное, каждый пятый, если не третий, одесский еврей прошел через Бибергала. Короче, кто не знал Бибергала!
Рассказывают, что как-то в Москве, где-то в Сандуновских банях, встретились два хорошо намыленных человека. Шайки, головы, лица и все кругом – в мыле. Один из уже отмывшихся внезапно обратился к еще намыленному с головой соседу: «Ну, как там дела в Одессе?» Сосед, после того, как окончательно «смылся» и открыл глаза, испуганно спросил: «А откуда вы знаете, что я именно с Одессы?» Ответ был краток: «Как откуда?! Узнаю ювелирную работу Бибергала!»
Так рассказывают… Но вы же знаете, что в Одессе могут рассказать все, что угодно.
Хорошо…
Но все-таки, какой почерк!..
Эй, ты, хитрый!..
Есть один хороший, именно одесский анекдот. Пересказываю в сокращенном виде.
Скопились как-то ребята в распределителе, в смысле, в чистилище. Кому в рай, кому в ад… Все нацелены на рай. Какой идиот сам пойдет в ад?
Самый смелый пошел первым. На проходной спрашивают: «Тебе, парень, точно в рай? Ты не ошибся? Интересно, чем же ты так отличился?!»
Претендент мысленно перебрал в голове всю свою жизнь, все «за» и «против». Уже после осмысления выдал: «Так я выпил, наверное, 10000(!) литров водки…» А что еще хорошего вспомнить?!
На проходной переспросили: «Сколько, сколько? 10 тысяч?! Пошел вон!..»
Следующий… Следующий уже «про себя» задумался: «Так много это или мало – 10 тысяч? Скажешь, допустим, 20 тысяч – запустят или погонят в шею». Ну, пошел вперед. Спрашивают: «Шо ты и как?»
Тот лихо: «Выпил точно, грамм в грамм, 30 тысяч(!!!)». Там прямо ахнули: «30 тысяч?! Та ты что?! Проходи!!»
И что вы думаете? Вот он уже прошел! Еще чуть-чуть, еще полшага, и ты уже смешался с той райской толпой. Так нет! Возвращают назад: «Так говоришь «пропустил» точно 30 тысяч? А где ж ты пил? А?!»
Пришлось даже возмутиться: «Как где?! У Изи, сразу за Пересыпским мостом! Еще спрашивают где…»
У Изи? На Московской угол Газового?! Назад!!
У Изи всегда был недолив…
Чего я это вспомнил?
Был у меня один товарищ, которого туда, в тот рай, точно бы сразу же пропустили. Без второго слова…
Во-первых, он пил везде, не только за Пересыпским мостом. Во-вторых, он не считал те граммы.
А в-третьих и… в-пятых, для моего Сани самым страшным оскорблением было, когда говорили, что… евреи не могут выпить. Сам он мог принять ведро – просто так, даже не на спор. И при этом никогда «не выходил из берегов». Он и без той «Судьбы человека» после первой и после второй, и даже после… очередной не закусывал. Даже спирт неразбавленный.
Как грузчик-экспедитор цеха безалкогольных напитков с улицы Штиглица (за углом от Пишоновской), первый стакан «гамиры» (так называли лимонный спирт для приготовления сиропа) Саня принимал, не дожидаясь семи утра. До начала рабочей процессии. А дальше поехало-понесло – за день ему наливали во всех магазинах, куда он завозил воду и откуда забирал стеклотару. Потом наливал уже он – всякому встречному-поперечному знакомому. А знакомые, слава Богу, это весь город – от Центрального гастронома и точек на Фонтане до забегаловок за тем же Пересыпским мостом. И так почти каждый день… Одним словом, он был настоящим профессионалом. Известное высказывание – «Если водка мешает работе, то надо бросить…» – его никак не касалось.
В редкие выходные дни можно было встретить изысканно одетого Саню в самых неожиданных местах – на Дерибасовской в «Юбилейном», в Русском театре, во Дворце бракосочетаний, в банке или в мединституте… Я всегда поражался его способности быть «на всех базарах». Мало что могло его смутить или выбить из привычного ритма. Однако возникали ситуации, когда ему было не до самоконтроля. В семидесятые годы евреи (даже одесские!) старались лишний раз не употреблять слов «еврей», «еврейский» и т. п., считая их чуть ли не нецензурными. Саня всегда, при любых обстоятельствах, повторял эти слова громче и чаще других. Попытки оскорблений или нападок он пресекал порой самым неожиданным образом – используя свои силовые или «выпивательные» возможности. А «разобраться» с ним было все равно, что остановить рукой движущийся поезд.
Как-то в середине мая Саню призвали на военные сборы куда-то под Ильичевск, как говорили тогда, «на скачки». От этого вызова он решил получить двойное удовольствие – пройти сборы и одновременно «перекурить» от работы. Все разрешилось довольно быстро: подъехал в воинскую часть, нашел сговорчивого прапорщика, рассчитался все той же «гамирой». Всего делов! Правда, пришлось оставить военный билет, чтобы снова вернуться за ним через 60 суток – как раз к концу «скачек». Таковы условия.
А теперь представьте себе – два месяца, минимум по два раза в день, перед строем выкликают вашу фамилию. К ней уже привыкли, она у всех на устах, но вас самого никто в глаза не видел. Кто это? Где он?.. Саня явился на последнюю перекличку. Старший автоматически назвал его фамилию. И… он отозвался! Все повернули головы, впервые увидев его улыбающуюся физиономию. Конечно, сразу же все стало понятно.
Как положено, после «скачек» скинулись на «отходняк». Саню тоже не обошли.
Ильичевск, пляж, уничтожающее солнце. На песке – только что отбывшие повинность; ящики с водкой, кое-что на перехват. Саня – робко с края. После первого же полстакана его «вычислили». «Эй, ты, хитрый! – обратился к нему главный «боец». – Что спрятался в стороне? Думаешь опять «соскочить?» Я специально пересаживаюсь поближе. Как ты «скакал», мы видели, а теперь посмотрим, как ты пьешь…» Вокруг громко засмеялись, предвидя скорую развязку.
«Авторитет» налил «хитрому» (чтобы не сказать по-другому) полный граненый стакан. А вот дальше были «дрова»… Бедняга тот жил на одной из пересыпских улиц, аж за Ярмарочной площадью. Ни говорить, ни ходить он уже не мог. К ночи Саня погрузил его на себя и повез домой – по адресу, указанному во вкладыше к военному билету. Затем двинул к себе домой, на Виноградную – почти рядом с таксопарком.
Уже начало светать. Саня принял душ, позавтракал, просмотрел вчерашние газеты. Потом побрился до голубизны, вышел на Среднюю, взял такси и поехал опять… на Пересыпь.
…Дверь долго не открывали. Саня настойчиво продолжал тарабанить: «Ваня! Открывай! Это я, Саня – похмеляться приехал. Видчыняй!..» Хозяин еле стоял на ногах, из предпоследних сил он выдавил: «Похмеляться?! Ты что? Я не могу. Не могу-у…» Этого Саня только и ждал: «Ах, не можешь?! Что же ты «крутил»?. Так кто из нас хитрый?! А?! Не можешь пить – пей что-нибудь другое… Даже мочу… Кто против?!» С этими словами он с силой забросил хозяина назад в квартиру. Послышался шум падающих вещей и тела. Саня сел в такси, которое ждало его все это время, и поехал… на рабочее место. Чтобы, как обычно, успеть к семи выпить стакан «гамиры». Изменять себе и привычке нельзя.
Разве только это?! Как-то летом мы возвращались из Аркадии в город. На конечной 5-го троллейбуса – толпа. Заняты исходные позиции – все готовятся к штурму. Последний раз вслух уточняются разработанные планы захвата свободных мест. Здесь у каждого свои функции – одни бегут вперед, другие сдерживают конкурентов, третьи, заняв места, должны продержаться до подхода основных сил. Все, как на войне… Беда тому, кто разрушит эти планы!
Мы оказались на задней площадке, плотно прижатые к торцевым стеклам. Салон быстро заполнялся. И тут две женщины одновременно ринулись на одно свободное место. Одна успела раньше буквально на доли секунды. Обидно – это не то слово. Казалось, цель была так близка. Уже мысленно сидишь и смотришь в окно. Но… Начался скандал. «Обиженная» – лет 55, невысокая, довольно тучная, с завитушками, губы покрыты яркой помадой – упрекнула уже сидящую: «А эти всегда тут как тут. Со своими жидовскими штуками…» Успевшая занять место перепугалась не на шутку: «Чтоб ты сгорела! Я такая же жидовка, как и ты». И, казалось бы, конфликт на национально-троллейбусной почве исчерпан. Но… рядом сидели как раз евреи – муж и жена. Жена робко возмутилась: «А что вам жиды? Они вам что, в борщ наделали? Мой муж воевал…» Куда там! Кто ее хотел слушать… Инициаторша скандала тут же заголосила: «Ах, сволочи! Я так и знала. Они заняли даже два места…» И опять двадцать пять.
Как только все это донеслось до задней площадки, Саня сорвался с места и быстро протиснулся к застрельщице. Поначалу он громко поддержал ее позицию: «Правильно! Правильно женщина говорит. Сколько же можно издеваться». Потом, обращаясь к ней, заинтересованно спросил: «С этими все ясно. Но вот вы во время войны в Одессе были?» Та, не замечая подвоха, дернулась: «Я-то была в Одессе. А вот они где были – в Ташкенте отсиживались…» На большее не хватило воображения.
После этих слов Саня громко объявил на весь троллейбус: «Все слышали? Она была здесь… Ах ты, румынская подстилка! Для тебя же комендантского часа не существовало. До тебя тогда не добрались. Но я это исправлю сегодня…»
В салоне воцарилось гробовое молчание. Саня обратился «во весь голос» ко мне на заднюю площадку: «Мишаня! Извини! Мы не выйдем возле «Спартака», где хотели. Мы выйдем вместе с этой подругой».
Тут из-за Саниной спины, вначале уверенно, отозвался мужчина: «Что вы к женщине пристаете?!» – и хотел сказать что-то еще… Саня резко повернулся на голос и процедил: «Поверни зубы к стеклу. Глохни…» Потом, как бы обращаясь ко мне, начал комментировать вслух: «Ты понял? До того, как я вмешался, он считал, что все идет как надо. Слышишь…»
Опять воцарилась тишина. Молчали евреи и неевреи. «Подстилка» потеряла голос, теперь она искала спасительную соломинку. Когда перед ее глазами мелькнула наколка, сохранившаяся на Санином предплечье еще с армейских времен «Я холод и голод – я все пережил, но я еще молод…», она забыла не только про жидов, но и про то, где она находится и как ее зовут.
Время от времени Саня обращался к вновь заходящим в троллейбус: «Из-за какой-то сволочи разбил все планы на вечер… Зачем ей это надо? Жила бы себе тихо. Не хочет…»
Часть пассажиров не слишком торопилась покинуть троллейбус – надо же все досмотреть до конца. «Подстилка» на глазах превращалась в брошенного котенка. Она даже предприняла отчаянный шаг – попыталась обратиться за поддержкой к водителю. Увы… Саня продолжал уныло повторять: «Опять вляпался. Вот только вчера заносил одно тело, а сейчас будем выносить другое…»
Зная Саню, я сразу же понял, что он играет, что и не думает заниматься физическим вправлением мозгов. Тем более женщине. Просто давит на нервы – направляет свою подопечную к покаянию.
«Подстилка» что-то бормотала, выстраивая новую линию поведения: «Что они себе в голову вбили? Что я к евреям? У меня даже есть родственники евреи. Что за разница…» Но это уже было неинтересно.
Троллейбус начал поворачивать с Ришельевской на Греческую. Остановка. «Подстилка» внезапно подалась к выходу – на передние двери, Саня моментально выскочил через среднюю. Когда подопечная зависла на последней ступени, он подал ей руку: «Мамаша! Я извиняюсь! Шо ж вы делаете? Ходить через рельсы с развязанными шнурками?! Надо же еще постараться умереть своей смертью. Все-таки. Я же не всегда смогу помочь…»
Когда при нем оскорбляли тех, кто не мог за себя постоять, он всегда говорил: «Сволочь! Все, что ты хотел сказать им, скажи теперь мне. Не бойся, говори. Я выслушаю до конца…»
Саня погиб 17 марта 1979 года в авиакатастрофе. Как говорили тогда в Одессе – рейс «Внуково – Таирово».
Поверить в это невозможно. Казалось, если бы он успел выйти на взлетную полосу, то как бы еще «разобрался» с тем ТУ-104…
Разобрался бы до конца. Как это всегда было…
Не как все
Как-то позвонил из Сан-Франциско старый одесский приятель. Теперь он там, где почти все…
«Парень! А ты не забыл нашего Арканю с Тираспольской? Когда вся толпа рванула на Ближний Восток, он рванул как раз на Дальний… Он всегда был не как все. Помнишь?!»
Когда жизнь загоняет в угол, я всегда вспоминаю Арканю.
Аркаша или, по-одесски, просто Арканя был детдомовским. Война хорошо прошлась по его родным и близким. Отец погиб, мать вернулась в Одессу из эвакуации с двумя малолетками. Вернулась и почти сразу же умерла. Детей чуть придержали соседи. Оказалось, что и другие родственники тоже погибли. Кто где, кто как…
Детдом в Люстдорфе. Полуголодная, но жизнь. Детдомовские университеты, а потом и ремеслуху, Арканя прошел, как говорится, и в глубину, и в ширину.
Жил Арканя не как все. Умел любить, не прятался за чужие широкие спины, делился иногда последним… Нрава он был резкого. Как сверхчувствительный прибор, Арканя улавливал малейшие оскорбительные нотки, даже только намеки на те нотки. Поэтому ему не раз и не два приходилось разбираться по одному совсем пустяковому поводу – по поводу своей национальности. Часто до крови… Этой «нотной грамоте», в детдоме, слава Богу, обучали быстро и на всю жизнь.
Что бы Арканя ни делал, чем бы ни занимался, о национальности ему забыть не давали – и он всегда был начеку, всегда как бы готовый к штыковой… Разве я могу забыть Арканю?!
Вспоминаю, как однажды мы шли через Греческую площадь. Он шутит, спотыкаясь через злополучное «р». По ходу учит меня жизни. В руке неизменная бутылка «Жигулевского» за еще те 37 копеек. Обстановка самая безоблачная. И тут навстречу два мужика с женами и детьми – явно приезжие. В шортах, майках, с животами наружу… Такие крепкие ребята – гости города-героя.
Мгновенно оценив внешность Аркани, один с издевкой произнес прямо в глаза: «О! Ну вот, смотри сам! А ты говоришь, что их давно уже нет… Еще же есть, с кем разбираться. А ты говоришь…»
Уверенным движением Арканя преградил им дорогу. Спокойно, продолжая прихлебывать «Жигулевское», он захромал на предательском «р»: «Ребята! Ровно через минуту вы скажете, что я вас не понял,.. что вы имели в в виду совершенно другое,.. что у вас есть где-то там знакомые евреи, даже родственники… Это будет только через минуту. Но я успею…»
С этими словами вечный детдомовец Арканя спокойно допил «Жигулевское», пригнулся и резким движением ахнул пустой бутылкой о край гранитного бордюра. Когда в руках осталось горлышко-розочка, Арканя ловко перекинул его в другую руку, затем порывисто шагнул навстречу гостям города-героя, приговаривая: «Взвейтесь кострами, синие ночи! Мы пионеров этих замочим…» Это, наверное, еще из детдомовского репертуара…
Ребята те, которые хотели немного «отдохнуть», онемели. Как по команде, закричали жены, заплакали дети. Кто знает, что у этого еврея в голове?! Попробуй – без детдомовского, тюремного или нашего молдаванского опыта, так разбить бутылку… Еще чуть-чуть и, как говорят в Одессе, «попишут» всех подряд, не отходя от той Дерибасовской.
Нужные оправдательные слова застряли в горле.
За разбитой бутылкой этой стояла вся его разбитая жизнь. Наша действительность, перечеркивающая человеческое достоинство. Кто-кто, а Арканя через все уже проходил…
Бить Арканя не стал. Ему было достаточно увидеть полуобморочное состояние «оппонентов». Даже после того, как он отбросил в сторону бутылочное горлышко, ребята продолжали дрожать. Дрожали перед ним, уже невооруженным.
«На зарядку ста-но-вись!» – жестко скомандовал Арканя, а сам резко пошел в противоположную сторону. Я автоматически потянулся за ним. Какие-то метры мы прошли в полном молчании. Не доходя до Гаванной и Ланжероновской, Арканя взял очередную бутылку «Жигулевского». Открывая ее зубами, он зло подмигнул мне:
«Детей жалко. Не мог при детях… В землю бы вогнал, иначе не поймут…»
…Конечно, Арканя никогда не читал пушкинский «Выстрел», да и не знал ничего о Сильвио. Да и зачем ему было его знать?
Сильвио по-своему, а Арканя – по-своему напоминали тем, кто уже успел позабыть, что же в жизни первично, а что уже идет потом.
Чтобы не потерять свое место в этой жизни.
Чтобы держаться, как в последний раз…
Где сейчас тот Арканя?
Может, наводит порядок на американских или немецких улицах?!
Жаль, жаль… У нас бы для него работа нашлась. Много работы…