52(20) Семён Крайтман

Упругий знак воды

…а ещё у меня был брат, ну, понятно, “был”…
старший брат, который меня учил
разбивать рукой кирпичи, стоять против трёх верзил,
не моргая при этом, сердился, что я сутулюсь.
на Соборную площадь шахматы приносил,
ставил на партию стольник и всех дурил,
так как был кандидат в мастера.
вот, опять же, “был”…
четверть века назад он перешёл за Нил,
как сказали бы египтяне, в страну, коей правит Анубис.
это случилось так:
объявив жене,
что по делам уезжает на пару дней,
он с другой женой, сказав, что устал от рутины,
отправился в край пирамид, где с коня упал
возле гробницы Хуфу
и через минуту стал
ни с конём, ни с этой женщиной, ни со мною не совместимым.
и она везла его, везла через этo “не”
обратно, на север, к другой жене,
где они вдвоём предали его земле –
эта жена, и с нею жена другая. и земля пополнилась им.
я не бью кирпичи рукой. против верзил не стою…
представляю весь мир строкой,
и сутулюсь, как прежде.
и пробую – “не моргая”.

                 ***
вдоль тротуара, свитая в жгуты,
текла вода.
две птицы коротали
в кустах декабрь.
и эти же кусты
зонтами им служили.
Бог деталей
вытачивал озябшую листву,
сырую штукатурку зимней мессы,
прохладою легированный звук
паденья капель на асфальт.
как слесарь
рукастый, он,
прищурившись глядел
на все свои дела,
из этих дел,
соединив их острыми винтами
струй дождевых,
он мир сей собирал,
мир зимних птиц,
мир водяных зеркал,
людей и прочих словосочетаний.

                         ***
…сядь, карандаш возьми, надень очки
и на крючках свяжи десяток строчек.
смотри, как изменяется твой почерк,
как на него слетаются сверчки
и прочие чешуйчатые буквы,
и начинают пенье дребезжать,
и вспоминать:
“…ты помнишь, как набухли,
в себя вобравши воду, облака.
как воздух съёжился,
как, словно из мешка,
твой злой и безымянный Санта-Клаус
достал грозу и бросил на Урал,
где ты в лесах коренья собирал,
печаль и подорожник,
и казалось,
что рвётся лес, что он трещит по швам,
что дождь идёт наперекор словам,
что ветвь осины плачет по Иуде,
единственном, кто от забвенья спас…
что из кустов выходит Китоврас
и спрашивает:”закурить не будет?”

                    ***
строка моя,
иди, прижмись ко мне.
глаза твои под цвет болотной тины.
придвинься ближе,
вытянув, раскинув
себя, на белой в клетку простыне.
мы будем странствовать,
сбываться в гулком сне.
мы будем время Силурийской ночи.
мы будем состоять из многоточий,
из немоты, из выхода во вне…
не помня больше о своей вине,
как жители пустынь не помнят вьюгу,
мы будем переписывать друг друга
и удивляться нашей тишине.

                     ***
а завтра утром, расчехлив весло,
я стану вновь движением и волей.
как с женщиной, соединившись с морем,
я позабуду назначенье слов,
произнесённых вслух,
вернее, вспомню,
звучанье их, несказанных,
и так,
рисуя на воде упругий знак,
самим собою жизнь свою восполню.
шипя, пойдёт на дно
написанное мной,
неслышное моё назойливое сердце.
укроется волной и станет тишиной
и ясностью того, что никуда не деться
от воздуха, что свеж,
от Господа, что густ,
как звук органа, от
его гудящей ноты,
от той судьбы, когда
горящий видя куст,
робеешь перед ним,
но спрашиваешь: “кто ты?”

                   ***
я просто написал: “зелёный цвет”.
и по губам метнулась горечь мяты,
и дерево, возникшее в ответ
на эту запись, веткою крылатой
стряхнуло дождевое вещество
на плечи мне.
и так я оказался
в листве, и так
я исходил листвой,
верней, не исходил, но оперялся.
в живительном лесу,
дыша водой,
я наблюдал, как “цвет зелёный” мой
слышней становится,
как, тишиной прикрывшись,
дождь каплет,
как читают дерева
написанные только что слова,
очками тайных сов вооружившись.

                       ***
под голубиный клёкот площадей
мы танцевали с ней.
мы были – танец,
той теснотой мы были, что тесней..,
тесней, чем жизнь.
и нами любовались
Стрелец, Кассиопея, Орион
и прочие слова надлунной речи.
мы рифмовали собственные плечи
с губами нашими,
мы рифмовали стон
ключичных впадин
с запахом жасмина,
с преданием обугленных камней.
так мы на площади…
так танцевали с ней,
так высоко и так непоправимо.
так мы страшились изреченья вслух
увечных звуков, колченогих букв,
и, кроме неба, не было нам меры.
так помнили себя издалека,
рождёнными для этого стиха,
для этой памяти,
для немоты и веры.

                    ***
пока ты спишь, я расскажу тебе
о том, как страшно не бояться смерти,
разглядывать летящий мимо ветер,
молчать, гадать слова на тишине,
как на кофейной гуще.
жить в стране
трепангов и других придонных звуков,
хранить такую нежность,
что она,
когда б смогла ожить и всплыть со дна,
исчез бы Бог…
из-под оконных люков
свет льётся, означающий луну
и память о луне,
и ты спросонок
мне улыбаешься.
и рядом спит ребёнок,
родившийся по слову моему.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *