Последний поэт
Исчезнули при свете просвещенья
Поэзии ребяческие сны…
Баратынский
К стене отвернувшись, последний поэт
стене набормочет торжественный бред:
мол, жил — да сражён наповал.
И с этим отправится в горний приют
из места, где походя рифмы куют,
с кем попадя пьют, без разбора дают.
И я там когда-то бывал —
на кухнях сидел и гудел допоздна,
в подъездах любил и гулял допьяна,
на ста панихидах стоял.
О, если последний гороховый шут
избавит себя от назойливых пут
чужих равнодушных забот
и в тапочках белых на сцену влетит,
где Божий прожектор его осветит,
и руки расправит в алмазный зенит
на вечный, на млечный полёт —
кто вместо него для созвучья lyubov
слизнёт окончанье со лбов и зубов,
кровавую рифму найдёт?
На диком, на варварском том языке
последний придурок с душой налегке
оставит охапку цитат.
Придёт листопад — отвратительный тать,
немытый, небритый, соседскую мать
вотще поминающий. Время считать
по осени голых цыплят.
А в это мгновенье святой идиот
назад к золотистому маю идёт —
безгрешный — в черешневый сад.
Мы что-то кропаем в своих мастерских,
крысята, бесята в пеленках сухих,
с пустышками в юных зубах.
Приставка и корень, значенье и знак,
и красен, и чёрен, и эдак, и так,
но пусто, а было почти что верняк,
но швах — и опять на бобах.
И больше никто, никогда и нигде
не сможет гадать на хрустальной воде,
на прелом листе, на падучей звезде,
впотьмах, впопыхах, второпях.
И звонким агу со слюной пополам
толкаются в ребра и в бороды к нам
младенцы в уютных гробах.
***
Ну хорошо, допустим, что опять
придется отступить на ту же пядь,
которую когда-то
уже из малодушья оголял —
тогда по обмороженным полям
скакали кирасиры,
и в этой оглушительной мазне
досталось по углу и Вам, и мне,
а что до результата,
то пусть о нём заботится не тот,
кого чутьё блудливое ведёт
на запах керосина.
Мы это проходили и не раз —
чесать затылок, морщить третий глаз,
а то еще прилежней —
мусолить антикварный карандаш
и мучить исторический пейзаж
свинцом сухим и кислым.
В кампании минувшею зимой,
мадам, оставим проигрыш за мной,
а вам оставим прежний
свободы запах, трупное ура,
чьё эхо докатилось до вчера
с забытым напрочь смыслом.
Однако полистаем наш альбом.
Возможен вариант, когда вдвоём
останемся и пылко
любить друг друга будем: на дворе
бренчит клавир, шампанское в ведре
для кавалера Глюка.
Он к этому привык — пытливый взор
уставив на узорчатый забор,
откупорить бутылку.
Ла дойче вита, лучшая из вит,
чью плесень сырной тенью изъязвит
развесистая клюква.
И я привык — войти себе в вагон,
как джентльмен, когда восходит он
на палубу фрегата,
чтобы покинуть родину свою —
и я в проходе жертвенно стою
и молча в Вену дую.
В моём купе просторно, там уют,
там к ужину салфетку подают,
а тут, стеклом измято,
знакомое лицо в чужую роль
вживается, превозмогая боль,
уже почти вслепую.
***
Между пальцев скользящую, между
неизвестным значеньем и словом
общепринятым, можно надежду
для примера сравнить с крысоловом,
а себя — c соблазнённым малюткой.
Предположим, что это поможет
и, начавшись невинной погудкой,
на литавры тромбоны помножит —
что с того? Будешь, c рифмами рядом
копошась по давнишней привычке,
провожать независимым взглядом
убегающий хвост электрички,
ежедневно садиться за парту,
называть, что попало, любовью.
Пусть откликнется этому марту,
что аукнется средневековью,
пусть откликнется этому полдню,
что аукнется ночи всегдашней.
Я запомню и строчку заполню
нехватающей пашней и башней
duecento. У этой картины
есть особенность: город Орвьето
и Лапоне, именье Кристины,
и с орбиты слетевшее лето.
Всё сошлось — от конкретных деталей
до весьма отвлечённых понятий,
но мозаики краше не стали
после самых разумных изъятий.
Мизантроп Синьорелли в duomo
напугать никого не берётся,
а тому, кто отбился от дома,
надо верить, что вcё обойдётся.
***
— Прощай, прощай, и помни обо мне, —
взывает привидение к галёрке.
— Остынь, остынь, но помни об огне,
не видь, но взгляд запомни дальнозоркий.
Мужчина сгинул, женщина ушла,
но почему-то выпукло и вещно
в тот морок, где сплетаются тела,
хотим, чтоб память возвращалась вечно.
Продлить существование вперёд.
— Ты не забудешь? Верно? Не забудешь?
Ты разглядишь, когда не разберёт
никто другой за темью и за бурей?
Продлить существование назад.
А там — пурга. Чужую дверь царапай
и в прошлое гляди во все глаза,
чтоб по спине — мороз шершавой лапой.
***
Наморщенная простыня
бутылочного стекла
уже к середине дня
густых небес голубее.
У края глаз пролегла
обманчивая западня,
серебряная игла,
сирены, Пантикапеи.
С обрыва видно насквозь,
что листья травы морской
стремятся не на авось,
но как магнитные стрелы —
как будто властной рукой
Господь на земную ось
навёл их поиск слепой,
несмелый и неумелый.
Кто б ни был ты — не спеши.
Пусть с этими заодно
побеги твоей души
направит Божья десница —
там тоже глухое дно
и тоже в сырой глуши
ни солнечно, ни темно,
но мрак золотой гнездится.
***
В коконе гладком таится душа,
тянется сладко.
Жизнь неизведанная хороша
вся без остатка.
Кровью зелёной сочатся хвощи
травы и листья.
Чашечку с пенным нектаром ищи
что подушистей.
Звонкие крылышки — как витражи
готики колкой.
Сухоньким тельцем навеки свяжи
рамку с иголкой.
***
По Аппиевой дороге уходя на юг,
что видишь — то поёшь. На цветном серебре
гусята, кандидаты фольклорных наук,
идут напиться alla fonte del re.
Вода в источнике хмельнее, чем алкоголь,
прозрачнее воздуха над Святым Петром.
О, щедрость хозяев, которым только позволь —
и на перекрёсток изольют её вчетвером!
Итальянская псина лениво изобразит гав-гав,
охраняя домик, столетьями пережёванный весь.
Философ, погребённый в окрестностях,
разумеется, прав,
но это можно понять только сейчас и только здесь.
Туристических картинок нащёлкав до тошноты,
мгновенно утратишь неприличный апломб
и протрезвеешь, вспомнив, откуда явился ты,
дойдя до еврейских катакомб.
***
Мы вышли из кино. Говно смотрели,
обычное враньё,
хотя всё было, как на самом деле –
герои ныли каждый про своё.
А мы брели московским переулком,
зачем–то обсуждая эту хрень.
В весеннем воздухе, пустом и гулком,
погас ещё один ненужный день.
Нам предстояла глупая разлука
с рыданьем в телефон.
Любовь – она такая, знаешь, сука
(нет, этот фильм – не он,
не тот, другой). Пройти осталось малость –
а там расстаться. Бережно–близка
в моём кармане птичкой согревалась
твоя рука.
Разъехались колёса у телеги,
одно нацелилось в овраг,
другое до сих пор в бездумном беге
по-гоголевски катит просто так.
Вот без тебя уже который день я,
который год. Жужжит веретено
и парка пряжей тащит в сновиденья
то самое кино.