Бабушкин язык
— После школы — домой! — кричала мама.
— Слышу!
Ещё чего! Куда угодно, только не домой. После школы мы с Зойкой доходили до угла. Домой — прямо, к Зойке — направо.
— Ну? — говорила Зойка.
И мы поворачивали направо.
С Зойкой я дружила больше всех. Мне нравилась Зойкина мама. Тетя Надя работала медсестрой в вендиспансере, диспансер был рядом с домом. Тетя Надя всегда дежурила, дома почти не бывала, и это нам с Зойкой очень нравилось. От слова «вендиспансер» многие шарахались, возможно, поэтому они драили дом до блеска и любили слово «стерильно». Когда я приходила от Зойки домой, мама всегда говорила:
— Мой руки три раза.
Тётя Надя с Зойкой были как две подружки, она считала Зойку очень ответственной, никогда не проверяла уроки и всё разрешала.
Жили они в старом, когда-то красивом доме, от былой красоты осталась мраморная лестница и осыпающиеся кариатиды. Зойкина квартира была в полуподвале. Железные решетки на окнах не давали ворам никакой надежды, а чтобы не видеть шаркающие ноги, тетя Надя повесила тяжёлую бархатную штору. Такая же :штора на входной двери — защита от соседей.
О Зойкиной жизни в школе не знал никто, только мне она рассказала. Шепотом. Во время войны тетя Надя работала медсестрой в госпитале. Там лежал раненый майор. Война кончилась, раны у майора зажили, и они вместе уехали в какой-то сибирский городок. Жили хорошо, потом родилась Зойка, и тут майора нашла законная жена и двое детей. Он очень испугался. Оторвать майора от жены и детей Зойкиной маме не удалось. И найти Зойке нового папу тоже не удалось. Тогда Зойка с мамой поехали, куда глаза глядят.
Зойкин рассказ мне нравился, правда, она всё время меняла звания: майор, подполковник, полковник; когда Зойка дошла до генерала, я спросила:
— Так вы богатые? Твой папа генерал?
Зойка смутилась и грустно покачала головой:
— Мы же незаконные…
Так Зойка с мамой оказались в полуподвале. Шесть метров нежилой площади и кухня метра три. Трёхметровую кухню они делили с соседом, но насладиться не успели. Сосед ограбил магазин, и его отправили в другое помещение, тоже с решетками на окнах. Вместо него подселили пожилую пару. Её звали Дора, его Сёма. Пара ходила всегда вместе, рука в руке, были они немногословны и смотрели на всё с подозрением. Зойка как-то сразу изменилась, стала приходить в школу грустная, очень грустная и даже заплаканная. После школы мы молча доходили до угла, но направо не поворачивали. Ей не хотелось идти домой. Шли ко мне. Моя мама была на работе, добрые соседи постукивали в дверь и всегда что-то предлагали. Зойка, роняя слезы, шептала:
— Соседи… какие же у тебя соседи.
Да, с соседями Зойке не повезло. Дора и Сёма были не просто немногословны. Они кивали утром, иногда вечером, вот, пожалуй, и всё. Правда, между собой они были очень даже многословны. Но понять, о чём говорят, ни Зойка, ни тетя Надя не могли.
— Понимаешь, — Зойка опускала глаза, — они говорят на другом языке.
— На каком?
— Ну… — Зойка конфузилась. — На языке твоей бабушки.
Заподозрить её я ни в чем не могла. Родилась она в Сибири, там, в основном, жил единый народ и мало кто говорил на языке моей бабушки. Ни других народов, ни других языков Зойка не знала. Возможно, догадывалась, что не у всех языков и народов равные права, но была в меру деликатна. Или близорука.
— Ну и пусть говорят, — сказала я Зойке. — Ты же на мою бабушку не обижаешься?
— На твою?! Твоя же добрая. А они, наверное, злые и про нас плохо говорят.
Зойка почему-то и без перевода была в этом уверена. И тогда у нас возник дерзкий план.
Бабушкин язык был мне почти родным, говорила я, конечно, запинаясь, но понимала всё. А у бабушки русский и украинский желал лучшего, но зато еврейский… Особенно ей удавались безобидные проклятья. Так что, лет до шести, пока не научилась читать, я была почти полиглотом.
А план был такой. Я прихожу к Зойке, прячусь за портьерой, она ходит по кухне, Дора и Сёма ее обсуждают, а я делаю синхронный перевод. На всякий случай я заготовила карандаш, вдруг будет непонятное слово, потом спрошу у бабушки.
Говорила, в основном, Дора. Сёма только слушал и тяжело вздыхал. Зойка была права. Дора сразу назвала нас сморкачками и сказала, что мы прогуливаем школу. Что было правдой только наполовину, Зойка не прогуливала никогда. А потом Дора сказала, что Зойка — мамзер[1]. Это слово я не знала и записала, чтобы спросить у бабушки. Тетю Надю Дора раза три назвала «никейвой»[2], это слово я хорошо знала. Если папа приходил поздно и медлил с ответом, «никейва» было первым словом, на которое он не хотел отвечать. Тёте Наде Дора приписала не только неизвестного Зойкиного папу, но и половину вендиспансера, где она работала. Сёма слушал и тяжело вздыхал. Напоследок Дора прошлась по тёти-Надиным котлетам, сказала, что это полный «дрек»[3], а мы с Зойкой накануне съели по три штуки. Котлеты были последней каплей, Дора с Сёмой это почувствовали и ушли в свою комнату, а я стала дословно всё переводить Зойке.
Что было дальше? Зойка рассказала тёте Наде. На следующее утро тётя Надя вышла на кухню и, пока закипал чайник, озвучила мой перевод, сделав упор на ключевые слова. Дора остолбенела, Сёма тяжело вздохнул и схватился за сердце, тётя Надя кинулась к аптечке, отсчитала тридцать капель и вызвала «Скорую».
Назавтра Зойка не пришла в школу. И я шла домой одна. Дошла до угла, хотела повернуть направо, но… побоялась. Дома была только бабушка, и я ей всё рассказала. Все безобидные бабушкины проклятья тут же обрушились на меня, потом она долго молилась, наверное, за здоровье Сёмы. Потом пришёл папа, и она ему сразу всё рассказала. Папа долго молчал, на меня не смотрел, оделся, что-то шепнул бабушке на её языке и ушёл. Часа два его не было. Когда пришёл, налил в стакан водки и никто ему не возразил. Со мной не разговаривал. И я сидела тихо в ожидании хоть какого-нибудь наказания. Наконец, папа сел напротив меня, и я поняла, что наказание началось.
— Я думал, что у меня девочка, — сказал папа.
— А у тебя кто? — не поняла я.
— А у меня мальчик. Засраный пионер-герой. По имени Павлик.
Ничего пионерского, комсомольского, советского и социалистического папа не любил. Любил только своих и своё. Делиться любил, но не любил, когда забирали. Поэтому мальчика по имени Павлик он всей душой ненавидел. А в нашей школе как раз пионерская дружина носила имя этого мальчика, и биографию Павлика Морозова все знали назубок. Память у меня была хорошая, я стала папе возражать, приводить примеры.
— Мне твои примеры знаешь где… — и папа рукой показал до какого места ему мои примеры. — Сын предал отца, а для меня это…, — он поискал глазами стакан. — Ничего, надеюсь, папа с ним ТАМ уже разобрался, — и он рукой указал на потолок. И даже выше.
Водка немного сделала своё дело, он придвинул стул поближе ко мне.
— Я только что был у них. Он в больнице, а она… — и папа сделал безнадежный жест.
— А что она? — испугалась я. — Умерла?!
Папа понял, что перегнул с жестами.
— Жива. Я за тебя извинился. Как ты могла? Хорошие, тихие люди. Ты была у них? Темная комната, метров пять. Полкомнаты занимает портрет сына. Погиб в войну. Единственный сын. Мой однолетка, между прочим. Представь себе, мой однолетка.
И я представила, что мой папа не только ранен, но и убит. Убит. А это значит, что у меня нет папы. Плакать я начала так, что прибежали все соседи. Папа клялся, что он меня пальцем не тронул. Бабушка почему-то извинялась, а меня быстро уложили спать.
Перед сном папа тихо спросил:
— Ты осознала?
Даже не знаю. Всё смешалось. Всё. Дора и Сёма — тихие и хорошие. Их сын. Он погиб. И мне их жалко. Но Зойка с тётей Надей тоже хорошие. И их жалко. Папы у Зойки нет. И тетя Надя много работает, и нет у неё никого, кроме Зойки. А они сказали, что она «никейва», это слово ей никак не подходит. А Зойку назвали «мамзером». Я спросила про это слово у бабушки, она сказала, что оно нехорошее. А меня они назвали сморкачкой, может, так и есть, но это слово тоже нехорошее. А папа? Он назвал меня Павликом… Какой же я Павлик? Разве я могу предать папу? Или бабушку? Или бабушкин язык?
Да, я всё осознала. И я сплю. Сплю. Во сне они все пришли. Никто не обижался. Все помирились. Дора и Сёма. И их сынок. Они вместе. Улыбаются. Простили меня. Тётя Надя и Зойкин папа, весь в золотых звёздах — полный генерал. В законном браке. Значит, Зойка уже не мамзер. А вот и мои. Папа, мама, бабушка. И папа опять спрашивает:
— Ты осознала?
Ответить не успела. Появился последний герой. Павлик. Павлик и его папа-кулак. Павлик застыл в пионерском салюте. А папа поднял кулак. Я испугалась и повернулась на другой бок. Неужели и эти помирились?
Прогноз
Каждый вечер звонил телефон. Муж кричал:
— Иди! Это Аська!
Мы жили на пятом. Аська на втором. В однокомнатной. Аська, Сенька и сынок Вадик. Сенька был красив и похож на одного из трёх богатырей. Правда, еврейского происхождения и без коня. Аська тоже была красива. А Вадик — страшно красив. Сенька работал в наладке, всегда отсутствовал, а мы с Аськой на пяти метрах её кухни до утра курили и обсуждали текущий момент.
У Аськи текущим моментом всегда был только Сенька и только Вадик. Сeньку она подозревала во всём: в изменах, пьянстве, пристрастии к азартным играм.
— Ты уверена? — спрашивала я.
— Я знаю только нюансы, — вздыхала Аська.
Про нюансы я не спрашивала, не была уверена, что значения иностранных слов ей доподлинно известны. Недостаток образования Аська компенсировала красотой и общительностью. И эти два качества ей были необходимы в работе. А работала она диспетчером на стоянке такси у Бессарабского рынка. Самое мандариновое место. С работы Аська приезжала на такси, и в подъезде ещё долго пахло мандаринами. Все жили за железным занавесом, и только на Аськиной пятиметровой кухне можно было чуть-чуть за этот занавес заглянуть. Она вонзала нож в золотистый ананас, я закрывала глаза и вдыхала запах иных миров. Потом Аська расчищала карманы. Почему-то таксисты расплачивались с ней трёшками. Прятать их надо было в недосягаемых местах. Она очищала закрома при мне и, если где-то хрустело, радостно вскрикивала:
— О, ещё одна!
Каждую трёшку поглаживала и складывала в стопочку. Потом доставала коробку с двойным дном, сверху лежали туфли, а под ними зеленели трёшки.
— Сенька ничего не знает. Тайна вклада, — почему-то говорила шепотом и опять прятала коробку.
Я смотрела на трёшки почти без зависти. Почти. Я тоже любила трёшки. Но водились у меня, в основном, рубли.
Так продолжалось ещё несколько лет. Нюансы вылились в подозрения, подозрения в факты, и Сенька покинул однокомнатную, захватив крем для бритья, помазок и пару костюмов. Половина текущего момента исчезла, и теперь всё обрушилось на Вадика. Любовь, любовь, любовь и материальные блага. Вадик принимал это стойко. Иногда мотал головой, топал ножкой и требовал поменять один бренд на другой. А мне трудно было быть объективной, потому что, если Вадик от чего-то отказывался, мотал головой, крутил носом или просто вырастал, то часть материальных благ: игрушки, шубки, ботиночки, доставалась моему сыну. Аська была щедрой, отдавала всё.
Раз в неделю я брала сына за руку, и мы шли на базар. Покупать и пробовать. Продавцы сами протягивали.
— Бери, хлопчик.
Он долго стоял с ягодкой в руке.
— А маме?
И весь ряд чуть не плакал.
— И маме…
Потом мы покупали стакан земляники аж за рубль пятьдесят и вместе съедали: ягодка ему, ягодка мне. И тут нам встретилась Аська. Помню её страшный взгляд.
— Ну ты и мать! Первую землянику — и себе в рот! За рубль пятьдесят! Да у меня бы…, — и она долго говорила, что бы и где бы у неё отсохло, если бы она взяла себе хоть ягодку. Ягодку! Я закрыла уши трехлетнему человечку.
— Слушай, Аська! Вот мой прогноз. Пройдёт много лет. У тебя выпадут зубы и волосы, глаза устанут видеть, а уши слышать. Ты будешь сидеть у окошка и ждать, когда твой Вадик придёт и подаст положенный стакан воды. А он всё не идёт. О чём подумаешь? «Так мне и надо, — подумаешь. — Зачем я отдавала ему целый стакан и ни одной ягодки себе?» Пройдёт много лет, и у меня кое-что выпадет, я тоже буду сидеть у окошка. И мой любимый сынок не идёт. О чём подумаю я? «Правильно! Правильно сделала — не отдала ему всё. Съела половину. Потому что тоже люблю землянику. Вот такой прогноз».
Ничего не ответила Аська.
Через пару лет она вынула из коробки все трёшки и купила двухкомнатную квартиру. А потом на смену увядающей Аське диспетчером у Бессарабского рынка стала «дуже гарна» Галя. А потом пятнадцатилетний Вадик попросил маму освободить спальню и уложил туда даму лет тридцати. А потом Вадик проиграл в карты и спальню, и столовую, и даже коридор. А потом он собрал манатки и заставил Аську сделать то же самое. А потом он оставил её точно в такой же однокомнатной, правда, в германском городке. А потом он, пользуясь умом и приятной наружностью, зарабатывал и тратил, тратил и зарабатывал. А потом следы его затерялись и отыскать их не мог даже Интерпол. Тем более Аська.
С Аськой мы встретились в её германском городке. Прошло много лет. Мы крепко обнялись. Я долго на неё смотрела.
— Что? Смотришь, на месте ли зубы? — и она улыбнулась фарфоровой улыбкой.
— Дорогая у тебя улыбка, — я вспомнила коробку с трешками.
— Так я ж на трёх работах, — она дала понять, что зубы заработаны тяжёлым трудом.
Мы поднялись на третий этаж, она открыла дверь. Все было на своих местах: немецкая «Хельга», китайская ширма, чешские полки, индийские вазы, хрустальная ладья и сервиз «Мадонна» на двадцать четыре персоны. Только одна стена была неузнаваемой. Стена-иконостас. От плинтуса к потолку поднимались ряды с фотографиями её бога. Вадик в пеленках, трусиках и шортах, в Крыму и на Кавказе, на качелях и каруселях, утренниках и вечеринках. Вадик, Вадик, Вадик! Хотелось спросить, но передумала, пусть сама расскажет.
— А пойдём на кухню,- ушла от вопросов Аська, и мы пошли на любимую территорию.
Те же пять метров. Курить мы бросили. Она открыла вино, поставила хрустальные стопки, на одной сколотый край.
— Я её помню,- взяла в руки стопку.
— Да,- кивнула Аська, — жалко выбросить.
И мы, не сговариваясь, заплакали.
А потом мы пили сладкое вино, у неё заблестели глаза, порозовели щеки и, хорошо прищурившись, можно было разглядеть прежнюю Аську. И как прежняя Аська, она разговорилась. Сказала, что Сенька живет в Испании, у него трое детей от трёх жён. И все равно он ей иногда снится. Желающих овладеть её сердцем и жилплощадью было много, но… Она замолчала. Мне и без её слов было ясно, что Сенька до сих пор всё ещё маячит впереди, догнать и перегнать его никто не может.
А потом мы прикончили бутылку. Не переставая звонил телефон, и она всем сообщала обо мне.
— Они тебя знают, я рассказывала. У меня здесь много подруг, — Аська собрала стопки, и я поняла, что дальше этой темы она не пойдёт.
А потом пришло время прощаться. Аська пыталась впихнуть в мою сумку какие-то сувениры, бутерброды. Когда выходили, обнялись. И она сказала только три слова:
— Твой прогноз сбылся.
Я не пыталась возразить. И ничего не спросила.
Дома меня ждала записка от сына. «Приходил. У окошка не застал. Стакан воды в холодильнике. Как ты любишь. С газом».
[1] Мамзер – незаконнорождённый.
[2] Никейва – гулящая.
[3] Дрек – говно.