МОЛОТШТЕЙН И РИББЕНСНОБ
Отрывок из четвертого тома эпопеи «Буриданы»
август 1939
Молотштейн
День обещал быть жарким, и не только в переносном смысле, но и самом прямом, начало августа – пора душная. Сейчас хорошо бы отдыхать в Крыму, кататься на лодке, играть с Анастасом в теннис или в кегли, но что невозможно, то невозможно; работы было столько, что не каждый вечер удавалось даже добраться до дачи, просто не хватало сил; сидеть на двух стульях было делом очень уж утомительным. Литвинов не справился с внешней политикой, полный провал, как в Лиге Наций, так и на переговорах с Англией и Францией, вот Коба и вывел из своей конюшни самую крепкую – вятской породы лошадь, и водрузил ей на шею еще один хомут – тпру, бери и тащи, Вячеслав!
Роль хомута в образном смысле играл галстук. Летом в косоворотке, конечно, удобней, но Полине не нравилась простонародная одежда, и она отучила от нее мужа. Помаленьку и сам Молотов привык иметь представительный вид и даже стал испытывать от этого некоторое довольство. Все-таки он был дворянского рода, пусть в новой обстановке и не стоило это подчеркивать. Для кого-то другого сомнительное происхождение могло бы представлять опасность, но его заслуги перед партией были слишком велики, чтобы бояться за столь далекое прошлое. Намного важнее был, к примеру, тот факт, что в ЦК его в свое время рекомендовал сам Ленин.
Первый узел получился малоудачным, пришлось распустить его и начать сначала, такое уж это искусство, упражняешься, упражняешься, а совершенства не достигаешь. Каждый галстук имел свою душу, один был шире, другой уже, третий длиннее, четвертый короче, и каждый требовал индивидуального подхода. Например, темно-серый в горошек, с которым он сейчас возился, был коротковат, потому узел приходилось закладывать очень высоко, под самым горлом, иначе конец потом не дошел бы и до пупка. И допускать такое никак не следовало, дипломатический корпус сразу замечает подобные детали, потом какой-нибудь посол напишет в своих воспоминаниях, что министр иностранных дел СССР Молотов одевается небрежно, галстука – и того толком завязать не может, вот будет срам.
Из спальни вышла Полина, она, как всегда, торопилась, поднимались-то они в одно время, но жене на работу дальше добираться. Остановившись рядом с Молотовым у большого зеркала, она поправила прическу, и тотчас Молотова окутало одурманивающее облако духов; Полина не экономила их и имела на то моральное право, ведь это она, его Жемчужина, создала в Советском Союзе парфюмерную отрасль… «И лучше бы она там и осталась», – подумал Молотов мрачно, руководила своей «Новой зарей», ибо что знала Полина о рыбной промышленности? Если честно, то не больше, чем он, Молотов, о внешней политике, однако если за него все важные решения принимал Сталин, то желания углубляться в технологию консервирования икры у Кобы не было, Полине приходилось разбираться с рыбками и банками самой – и что в итоге? Перл стала нервной, даже более нервной, чем год-два назад, когда это было бы куда легче понять. Молотов пытался как можно меньше вспоминать то время, но кое-что, хочешь не хочешь, неотступно стояло перед глазами, например, заседание, на котором Ежов, сообразив, что настал его черед, стал вдруг прямо там, на Политбюро, мастерить бумажные самолетики и пускать их по комнате, словом, попросту свихнулся.
– Ну как, решил? – неожиданно спросила Полина.
– Что решил?
– Как что? Какой город выбираешь?
– А, вот ты о чем! Еще нет. Время есть.
После того как Молотов безропотно позволил навязать себе вторую должность, Коба в порыве небывалой щедрости обещал, что в порядке подарка к юбилею назовет по его фамилии какой-нибудь город. Это был дар немалый, до сих пор подобной чести удостаивались только или покойники, как Ленин, Свердлов и Фрунзе, или герои гражданской войны, и те не все, Клим и Буденный – да, а вот Тухачевский – уже нет, он выслужил другое, и Молотов прекрасно знал, за что – Сталин не забыл, как тот пытался свалить на него вину за провал польской кампании. Что Царицын уже в двадцать пятом стал Сталинградом, – история отдельная, вызвавшая тогда серьезное недовольство среди старых большевиков, после чего прижизненные переименования были на некоторое время отменены. Однако теперь настала другая эпоха.
– Смотри, не скромничай, – сказала Перл наставительно, – если предложат Вятку, откажись.
На Вятку Молотов, конечно, соглашаться не собирался, если честно, он предпочел бы Нижний Новгород, но его незадолго до смерти заполучил Горький. Он хотел ответить, что колеблется между Казанью, Пермью и Иркутском, но не успел, Полина, которая в течение всей этой беседы усердно припорашивала нос, защелкнула пудреницу, бросила ее в сумку и в последний раз посмотрелась в зеркало.
– Как я выгляжу?
– Умопомрачительно.
Это был не просто комплимент; даже сейчас, непонятно взвинченная, Полина выглядела величаво. «Не зря ее называют первой леди государства», – подумал Молотов с гордостью, после смерти Нади она стала таковой даже формально, но и до того Надя не могла составить Перл серьезную конкуренцию, она была хорошая девочка, но без шлифовки, Полина же блистала в любой компании, блистала даже без бриллиантов, носить которые ей не позволяли принципы пролетарского государства.
Ответ, кажется, успокоил Полину, она даже поцеловала Молотова на прощание, чего обычно не делала, не из-за недостатка нежности, а чтобы не испачкать мужа помадой; улыбнулась, увидев, что это таки случилось, вынула из сумочки платок, вытерла ему щеку и выбежала в коридор.
Эта милая маленькая семейная сценка подняла и настроение Молотова. «Как бы то ни было, – подумал он, снова занявшись галстуком, – мы – хозяева жизни».
Второй узел получился лучше, он остался доволен и пошел к гардеробу за пиджаком, чтобы успеть добраться до своего кабинета прежде, чем прозвонят куранты на Спасской башне.
Сев за письменный стол, Молотов первым делом прочел материалы, привезенные с площади Воровского – курьерам приходилось изрядно побегать, доставляя документы из наркомата иностранных дел в Кремль и обратно. Наибольший интерес у него вызвал отчет Астахова о встрече с Риббентропом, ничего принципиально нового в этом, правда, не было, Шуленбург тоже неоднократно пытался убедить Молотова, что Германия за улучшение межгосударственных отношений, да и у самого Астахова был недавно в кабинете одного берлинского ресторана основательный разговор на эту тему с торговым советником Шнурре, однако же из уст министра иностранных дел подобные предложения прозвучали впервые. Риббентроп довольно ясно дал понять, что Германия скоро нападет на Польшу, и что в связи с этим следовало бы каким-то образом предупредить конфликт, который мог возникнуть из-за советско-польского пакта. Еще, по его мнению, надо бы обговорить проблему балтийских стран, при этом Германия якобы понимает, что для Советского Союза данные территории важны с точки зрения безопасности, ну, а что касается поведения Японии, то тут Германия готова повлиять на своего азиатского партнера, чтобы тот прекратил провокации против СССР.
Это все было очень мило, но Молотов ни на йоту не доверял Риббентропу. Межгосударственные отношения не могли улучшиться сами собой, для этого необходим был политический базис, так он сказал и Шуленбургу – ну откуда возьмется то, чего не существует в природе? Разве Гитлер уже в своей книге не выдвинул тезис, что коммунизм следует уничтожить? Разве он не продолжал клеветать на Советский Союз и после прихода к власти? А что он сделал с немецкими коммунистами? И что с испанскими, вместе с Муссолини поддерживая Франко?
Нет, практика показывала, что коммунизм и фашизм – это не просто два разных мировоззрения, – это два смертельных врага. Астахов – человек сообразительный, но дипломат молодой и неопытный, после отзыва Мерекалова на его плечи лег тяжкий, может, даже непосильный груз; и, страстно желая чего-то достичь, он взял да и выдал желаемое за действительное. Советский Союз уже в 1933 году, сразу после прихода к власти Гитлера, предложил Германии совместно гарантировать независимость балтийских стран, тогда Гитлер холодно это предложение отклонил, так с какой стати сейчас он должен думать иначе? Наоборот, все указывало на то, что Германия сама точит зубы на эти страны. Разве в день рождения Гитлера балтийцам не были выделены почетные места на парадной трибуне? Разве генерал Гальдер не посетил недавно Ригу, Таллин и Хельсинки? И разве всего лишь пару недель назад Таллин не навестил немецкий военный корабль, матросам которого, как сообщил Устинов, позволено было даже сойти на берег и там развлекаться?
Риббентроп хитрил, играл в какую-то одному ему известную игру, то ли пытался сколотить новый Мюнхен, то ли просто тянул время.
Несмотря на скепсис, Молотов положил доклад Астахова в ту кожаную папку, с которой он ходил в кабинет Сталина – ибо Сталин хотел быть в курсе всего, о чем докладывали дипломатические представители, и пересказам он не доверял, даже если таковые исходили из уст наркоминдела.
Молотов собрался уже заняться сельским хозяйством, Лазарь сообщил вчера, что возникли проблемы с заготовками семенного зерна, но тут постучался Пушкин, доложивший, что прибыли Сидс и Наджияр. Молотов отложил папку с таблицей сортов пшеницы и велел пригласить послов.
Когда все сели, Молотов соответственно указаниям Сталина начал с того, что сделал Сидсу выговор за выступление Батлера в парламенте. Батлер сказал, что Советский Союз требует гарантий для балтийских стран только для того, чтобы их оккупировать. Это, конечно, была подлая клевета, которая ни в коей мере не углубляла доверие между странами, и особенно достойным сожаления, подчеркнул Молотов, было обстоятельство, что она попала на страницы газет.
Когда он закончил, Сидс стал что-то многословно объяснять, и Молотов вытащил из коробки сигарету. Он ненавидел разговоры с послами, поскольку не знал иностранных языков и всегда был вынужден, как дурак, ждать, пока Пушкин не переведет ему сказанное; сигарета помогала скрыть неуверенность, он почти не затягивался, так, дымил.
Как и можно было ожидать, Сидс оправдал происшедшее в парламенте демократическими порядками Англии и свободой слова, заявил, что выступление Батлера не отражает официальную точку зрения его правительства, и выразил надежду, что оно не повлияет на ведущиеся переговоры нежелательным образом.
Далее последовало главное, для чего Сталин ему и велел вызвать послов в Кремль: военная конвенция. Боннэ ранее сообщил, что Англия и Франция в принципе согласны заключить такую конвенцию и отправят в самое ближайшее время в Москву делегации, чтобы обговорить детали. Вот теперь Молотов и хотел знать, когда это самое ближайшее время настанет – именно так вопрос оформил Сталин. Сидс ответил, что английская делегация отправится в дорогу уже завтра. Это была хорошая новость, осталось только уточнить, в котором часу она прибудет. В ответ Сидс опять стал что-то длинно и нудно излагать, и Молотов вынул следующую сигарету.
– Мистер Сидс говорит, что он не может назвать точное время прибытия, так как оно зависит от погоды на Балтийском море, – перевел в конце концов Пушкин. – Дело в том, что по соображениям безопасности делегацию решили отправить на пароходе. Мистер Сидс полагает, что не позже, чем через неделю, они доберутся до Ленинграда.
Молотов ужаснулся при мысли, что ему придется явиться к Сталину с подобной новостью. Кобу и так злило, что англичане тянут с заключением пакта, если он услышит о новой проволочке, он будет в бешенстве, и кому тогда достанется, Сидсу? Нет, ему, Молотову.
Он поинтересовался еще, утвержден ли состав делегации. Да, сообщили послы смущенно, и когда Молотов попросил список, неохотно передали ему его.
Молотов не стал изучать бумагу, все равно фамилии ему ничего не сказали бы. Он задал последний вопрос, уточнил, как приказал Сталин, какими полномочиями наделена делегация, услышал неопределенный ответ, что это зависит от каждого вопроса в отдельности, и быстро закончил встречу.
Едва Сидс и Наджияр вышли, как зазвонила вертушка.
– Ну что, воздух чист? – спросил голос, который Молотов узнавал бы с первого звука, даже если бы ему каждый день звонило сто грузинов.
– Только что вышли.
– Ну тогда шагай сюда, – велел голос.
И трубку положили.
Сталин был в обычном своем мрачноватом настроении, еще лет десять назад это отнюдь не было чем-то само собой разумеющимся, но после смерти Нади Коба утратил последние остатки жизнерадостности. Не то чтобы он так уж любил жену, Молотов знал, что брак Сталину навязало ЦК, но он переживал самоубийство Нади с другой точки зрения – престижа, рассматривая его как предательство, как удар ножом в спину. Когда международное положение с приходом к власти Гитлера ухудшилось, и Сталин стал готовиться к войне и во имя этого укреплять единство страны, Молотов иногда думал, что будь Надя жива, кто знает, может, тогда Сталин обошелся бы с внутренними врагами менее сурово. Близость женщины, несмотря на постоянные ссоры, все-таки действовала на Сталина как-то смягчающе, делала его милосерднее, теперь же он был словно айсберг, который никогда полностью не растает.
– Ну что, все в порядке? Когда делегации прибудут?
Заикаясь, Молотов пересказал суть разговора – когда он держал речь или общался с подчиненными, дефект почти не давал о себе знать, но стоило ему явиться пред грозные очи Сталина, к тому же с плохими новостями, как у него сразу возникали трудности с артикуляцией.
Чем ближе к концу доклада, тем больше он чувствовал, как кабинет заполняется электричеством. Семейная жизнь есть семейная жизнь, случалось, Полина выпускала когти, но что ее раздражение по сравнению с бешеным гневом, которым иногда буквально исходил Сталин. Однако на сей раз Коба сумел овладеть собой.
– Понятно, – буркнул он, когда Молотов закончил. – Продолжают тактику затягивания.
Молотову оставалось только согласиться. Сталин всегда находил самые точные слова для характеристики создавшегося положения, это плюс знание людей и делало Кобу незаменимым, никого другого во главе страны Молотов представить не мог. Если бы эту должность в свое время занял Троцкий, была бы полная катастрофа, если бы Бухарин или Зиновьев – тоже, только иначе, оно было бы смеху подобно! О себе как о возможном преемнике Молотов вообще не думал, он знал пределы своих способностей.
– И что мы теперь делать будем? – спросил Сталин.
– А что тут делать? Придется подождать, – ответил Молотов и добавил, поддавшись внезапному шутливому настроению: – Или отправим им подводную лодку навстречу?
Сталин даже не усмехнулся.
– А состав делегаций они сообщили?
Молотов молча подал оба списка Сталину. Тот взял их, стал изучать, и Молотов увидел, как в нем снова просыпается гнев.
– Они что, издеваются над нами? – прорычал Сталин, швырнув списки обратно, да так, что листки упали на ковер и Молотову пришлось их подбирать. – Ты вообще заглянул в них? Ты, Мистер-Твистер, внешний министр? Здесь нет ни одного значительного человека, только захудалые адмиралы и жалкие профессора военных школ, которым надо спрашивать разрешения из Лондона и Парижа даже на то, чтобы сходить в сортир.
Молотов был привычен к вспышкам ярости Сталина, после смерти Нади он, Молотов, стал громоотводом для Кобы. Сносить эти припадки было нелегко, но Сталина тоже можно было понять, груз его ответственности был огромен.
– Да я понял, – соврал Молотов привычно, – но что я мог поделать? Не я же составил эти делегации. У нас просто нет выбора, придется говорить с теми, кого сюда посылают.
– Да, выбора у нас действительно нет, – согласился Сталин неожиданно легко – слова Молотова как будто отрезвили его, вернули на землю.
– Ну что ж, – продолжил он после короткой паузы, – по крайней мере, мы должны сделать все от нас зависящее, дабы не возникло промедления потом. А что для этого нужно? Нужно, чтобы к прибытию делегаций проект договора был уже готов. Очень конкретный проект, где были бы точно обозначены все принципиальные моменты. Садись, бери ручку и записывай.
Ручка у Молотова всегда была при себе, Сталин часто диктовал ему свои указания. Бумагу Сталин дал ему сам, вынув несколько листов из ящика своего стола, затем встал и принялся ходить по кабинету. На некоторое время воцарилась тишина, Сталин размышлял, потом начал.
– Если Германия и Италия нападут на Францию или Англию, то Советский Союз выставит… – он секунду подумал… – два миллиона человек. Я думаю, этого достаточно.
– Вполне, – прокомментировал Молотов. Сталин любил жесты, можно было назвать и меньшую цифру.
– Но чтобы эта помощь дошла до места назначения, необходимо оговорить два условия: во-первых, наша наземная армия должна иметь возможность пройти через территорию Польши, уточни там, что мы имеем в виду только Галицийский коридор, и, во-вторых, нам нужен контроль над балтийскими портами.
– Относительно Галицийского коридора они наверняка скажут, что это зависит не от них, а от Польши, – вставил Молотов. – Что Польша независимое государство, и ей самой решать, пропустит она чужие войска через свою территорию или нет.
– Ничего, надо будет, объяснят Польше, что и как. А если Польша не послушается, тем хуже для нее. Не придем мы, придет Гитлер. Он разрешения спрашивать не станет.
Молотов вздохнул: Сталин мог требовать чего угодно, ему-то что, переговоры ведь вел не он.
– С балтийскими портами то же самое, – продолжил Сталин, – как мы можем воевать с Германией на море, если нам не выбраться из Финского залива? Англия, как морское государство, должна бы это понимать.
– Англичане боятся за независимость балтийских стран, – возразил Молотов.
Сталин только буркнул презрительно:
– От этой независимости все равно скоро и запаха не останется, Гитлер приберет к рукам всю эту мелюзгу за полдня. Чего мы позволить не можем. – Он кивнул в сторону Ленина, читавшего на стене газету. – Ильич был человек мудрый, но в одном он ошибся: отдавать прибалтийские провинции было нельзя. Это плацдарм, с которого на нас легко напасть. Крепкий человек может из-за Наровы помочиться на стены Смольного.
Молотов даже вздрогнул – Сталин иногда выражался очень грубо.
Сталин диктовал еще довольно долго, так что к концу у Молотова онемела рука, но зато, вынужден был он признать, получился вполне приличный проект, подписать который можно хоть завтра; предусмотрено оказалось все, даже что последует в случае, если Германия нападет на Польшу и Румынию, ну и, естественно, выдвигалось условие, что Англия и Франция должны прийти на помощь, если Гитлер атакует Советский Союз с территории Финляндии, Эстонии или Латвии.
Спрятав ручку, он вручил Сталину доклад Астахова и уже выходил из кабинета, когда его неожиданно окликнули:
– Молотштейн! На, тут что-то для тебя.
Молотов взял протянутый лист бумаги и хотел сразу же начать читать, но Сталин не дал.
– Иди, иди, почитаешь у себя.
В коридоре Молотов встретил нервного Ворошилова, которого вызвал Сталин. Клим остановился, его интересовало, зачем он понадобился, Молотов не стал долго объяснять, сказал только, что вызов, скорее всего, связан с будущими переговорами – Клим, как нарком обороны, был назначен руководителем советской делегации. Успокоенный, Ворошилов пошел дальше, Молотов же отправился прямиком в свой кабинет. В приемной сидело несколько посетителей, директор семенного фонда, кто-то еще, но Молотов не стал их вызывать, он хотел сначала прочесть бумагу, которую ему дал Сталин и на которой он успел заметить подпись Берии.
Сев за стол и открыв кожаную папку, он сразу почувствовал, как кровь хлынула ему в голову. Интуиция не обманула его, он сразу распознал оттенок злорадства в голосе Сталина, да и Молотштейном его назвали не случайно – Сталин дразнил его так тогда, когда хотел подчеркнуть национальность Полины. Не то чтобы Сталин был антисемитом, нет, как и Молотов, он не имел ничего против старых большевиков-евреев, по крайней мере тех, кто не поддержал авантюры Троцкого или Зиновьева с Каменевым; но что верно, то верно: после победы революции евреи – новые евреи, те, которых в дни борьбы не было ни слышно, ни видно – заняли в комиссариатах, да и других учреждениях, например, банках, непропорционально много ответственных должностей. Молотов хорошо помнил, как прошлой осенью на совещание были вызваны два завотделом комиссариата иностранных дел, одного звали Вайнберг, а другого Вайнштейн. Который из них курировал Англию, который Францию, Молотов забыл – но помнил, как Сталин потом буркнул:
– Этот литвиновский кибуц надо разогнать.
И скоро наркоминделом назначили его, Молотова.
Но какое к этому имела отношение Полина? Уж Перл-то никак нельзя было отнести к «евреям-карьеристам», в молодости она работала на папиросной фабрике – занятие тяжелое и вредное для здоровья, потом кассиршей в аптеке, участвовала в гражданской войне, училась на рабфаке, да и с происхождением у нее, в отличие от мужа, был полный порядок: дочь портного. Тому, что она потом стала директором парфюмерной фабрики, таланты Перл способствовали не меньше, чем положение Молотова; она была очень умной женщиной, и Молотов часто думал, что своим восхождением в Председатели Совнаркома он во многом, если не всецело, обязан Полине – он имел обыкновение обсуждать с Перл каждую хоть в какой-то степени сложную проблему, и советы жены неоднократно помогали ему выбраться из затруднений. Однако некоторые слабые места у Полины, конечно, были. Во-первых, сестра-сионистка, которая не придумала ничего умнее, чем бежать во время гражданской войны в Палестину создавать там еврейскую колонию, а во-вторых, Карп, братец, который добрался аж до Нью-Йорка, начал с нуля и каким-то образом разбогател. Имея такую родню, надо бы быть поосторожнее, и Молотов неоднократно пытался жене это внушить, но Перл то ли из тщеславия, то ли от чрезмерной убежденности в своей неприкосновенности как первой леди страны, не выбирала круг общения – или, вернее, выбирала, но не тех, кого предпочла бы, следуй она велению совести партийца, а всяких подозрительных субъектов из интеллигенции и театральных деятелей, в первую очередь, конечно, евреев.
Молотов снова вперил взгляд в черные машинописные строчки. «Нарком рыбной промышленности Полина Жемчужина (Перл Карповская) поддерживает сношения с шпионскими элементами…» Кого Берия мог под этими элементами подразумевать? Мейерхольда? Возможно, что его, но не исключено, что и кого-то другого, театр – заведение опасное. «Будь осторожна, они ищут твоей дружбы, потому что надеются на твою поддержку», – предупреждал Молотов жену всякий раз, когда ту приглашали на очередную премьеру, но разве Перл слушалась? Перл нравилось разыгрывать из себя патронессу, помогать то одному режиссеру, то другому, и вот результат.
Теперь стало понятно, почему Полина утром была взволнована, наверно, она уже слышала от кого-то, что на нее стряпают донос (на Лубянке тоже хватало евреев, хотя за последние пару лет многих оттуда выгребли). Просто жена не хотела ему об этом говорить, надеялась, что все утрясется само собой. Как она могла быть так глупа? Ничто не утрясалось «само собой», ни во времена Ягоды, ни Ежова, ни сейчас, при Берии. Сколько ему, Молотову, пришлось подписать расстрельных списков? Сто? Двести? Нет, больше, намного больше – далеко за триста.
Он хотел снять трубку и позвонить Полине, но сдержался: было очевидно, что телефон Перл прослушивается, и не исключено, что его тоже. Страх охватил его с новой силой – в самом деле, почему он счел, что это касается только Перл? Они же были неразлучной парой, Сталин даже дразнил Молотова его моногамией, пару раз и вовсе пытался всучить ему своих бывших любовниц, так что, если Полину арестуют, на следующий день могут прийти и за ним. Кто знает, может, на столе Сталина лежала еще одна докладная Берии, касавшаяся его, Молотова, просто ее ему не показали? С ужасом Молотов вспомнил, что Сталин давеча назвал его Мистером-Твистером. В тот момент он пропустил реплику Кобы мимо ушей, но сейчас понял – ну, конечно же, «Мистер-Твистер, бывший министр». Сталин никогда и ничего не делал и не говорил просто так, каждое его слово имело тайный смысл.
Руки Молотова затряслись, им овладела паника. О Господи, почему он не остался у родителей, с чего ему взбрело в голову поехать в Казань? Там в реальном училище все и началось, там его заманили к большевикам – его, совершенно обычного, далекого от политики парня из хорошей семьи. И завертелось – подпольщина, ссылка, революция – кому это было нужно? Пошел бы он по стопам отца, был бы сейчас… да, и кем же он был бы? Купцом, как дед? Но купцов давно перебили. Так что выбрал он таки правильно, и все было бы превосходно, если б не необходимость готовиться к войне. Лет десять назад дни текли совсем по-другому, спокойно и приятно, жизнь была удовольствием. А потом как началось… Конечно, он понимал необходимость многих шагов, надо было усилить государственную власть, надо было, чтобы народ не роптал, хотя из-за производства военной техники прочие нужды оставались неудовлетворенными, да и единство следовало крепить, слишком много развелось болтунов-критиканов – но обязательно ли все это должно было принять столь ужасный вид? Неужели нельзя было действовать как-то помягче, меньше казнить и больше отправлять в лагеря, рабочие руки все равно ведь были нужны? В один момент дошло до того, что в страхе были все, даже сам Сталин не чувствовал себя в безопасности, не говоря о нем, Молотове. Потом наступило затишье, на мартовском съезде Сталин публично оповестил, что с чисткой покончено – неужели все начнется сначала? И по кому теперь нанесут первый удар, не по нему ли? Разве его спасет то, что он второй человек в государстве – мало ли этих «вторых лиц» отправили на тот свет? Бухарин, Зиновьев, Каменев, Рыков, никто не уцелел, один Троцкий затаился где-то в Южной Америке, но настанет и его черед, Молотов был в этом убежден. Сталин не щадил тех, кого числил своими врагами.
Но он – он же про Сталина никогда дурного слова не сказал? Неужели Коба отправит и его туда, откуда нет возврата? Граница между жизнью и смертью была так тонка; Молотов даже не очень хорошо помнил, кто из старых товарищей еще по одну сторону, а кто уже по другую. Пятаков, Рудзутак, Енукидзе – живы они или мертвы? Нет, мертвы, расстреляны. За что? Одни за оппозиционную деятельность, другие из-за того, что вообразили, будто советская власть дала им право устроиться в дачах с десятками комнат. Сталин правильно поступал, искореняя мелкобуржуазный образ жизни – да, но опять-таки, при чем тут он, Молотов, человек с самыми скромными потребностями?
Он почувствовал, что еще немного, и сойдет с ума. Имена и лица мелькали перед глазами: расстрелян, расстрелян, расстрелян – десятками, сотнями, тысячами, кровь выплеснулась из чернильницы и залила стол, утопив писульку Берии, в воздухе летали бумажные самолетики Ежова. Кто мог за него заступиться на заседании Политбюро? Каганович? Лазарь был первым мужем Полины, правда, брак этот длился так недолго, что многие о нем даже не слышали, но они-то сами знали, потому относился Лазарь к своему преемнику неоднозначно. С одной стороны, своей карьерой он был обязан именно Молотову, разве мог иначе подобный абсолютно невежественный человек чего-то достичь, но с другой, Лазарь наверняка понимал, что в Нижний его отправили, чтобы, так сказать, не путался под ногами. Ворошилов? Клим никогда в жизни не осмелился бы сказать хоть слово в поддержку, у него самого дома была его Голда. Анастас? За расстрел Микоян точно не проголосует, он человек мягкосердечный, стоило немалого труда навязать ему десяток, не больше, расстрельных списков, отбивался, говорил, что «некомпетентен»; да, все так, но надеяться, что партнер по теннису и кеглям возьмется его защищать, Молотов не стал бы.
В конечном результате все зависело от Сталина. Как Коба скажет, так и будет. Захочет – поставит их с Полиной к стенке, захочет – скомкает донос Берии и бросит в корзину.
Именно в ту минуту, когда он гадал, какие выводы сделает старый товарищ по поводу «сношений» его жены «со шпионскими элементами», зазвонил телефон, и до тошноты знакомый голос сказал:
– Молотошвили? А ну-ка топай сюда еще раз.
– Сядь, – скомандовал Сталин, и когда Молотов выполнил приказ, спросил без вступления: – Скажи, что ты об этом думаешь? Можно им доверять?
Сначала Молотов вовсе не понял, о чем идет речь. «Кому можно или нельзя доверять, Берии, что ли?» – подумал он судорожно. Но почему Коба пользуется множественным числом? Или он имеет в виду Лубянку в целом? Только когда он заметил лежащий перед Сталином доклад Астахова, до него стало доходить.
– К-кому доверять? Ас-Астахову?
– Гитлеру и Риббентропу, дубина!
От ругательства была та польза, что Молотов пришел в себя и смог более или менее четко оформить свои мысли: немцы, сказал он, уже несколько месяцев болтают, необходимо, мол, улучшить отношения, но верить им не стоит, поскольку фашизм это фашизм, и возник он именно с целью уничтожить коммунизм и коммунистов, в чем Гитлер, кстати, немало и преуспел.
– Это все я знаю, – сказал Сталин с досадой, – меня интересует другое. Неужели они действительно готовы заключить такой пакт, который дал бы нам свободу рук в отношении Прибалтики и снял японскую проблему?
Молотов задумался. С одной стороны, он не верил ни одному слову Гитлера, ни устному, ни письменному – разве тот торжественно не клялся, например, ограничиться Судетами? Но, с другой стороны, он не хотел выглядеть чересчур уж пристрастным – ведь, как «Молотштейн», он должен был относиться к антисемиту Гитлеру со страхом и предубеждением.
– Ну, что касается Японии, то это может даже так и быть. Что им стоит сказать макакам, чтобы те на какое-то время оставили нас в покое.
Он хотел еще добавить, что другое дело, захотят ли внять этому совету «макаки», но Сталин опередил его.
– Именно, – щелкнул он пальцами. – Это им действительно ничего не стоит. А для нас это важно. Не говоря уже о Прибалтике.
Сталин встал и снова принялся ходить по кабинету.
– Подумаем трезво, – сказал он, – мы уже какое-то время стараемся сколотить антигитлеровскую коалицию с Англией и Францией. Почему мы это делаем? Потому ли, что эти страны – наши естественные союзники? У пролетарского государства союзников нет, только враги. Англия и Франция ненавидят нас точно так же, как и Германия, они только хитрее, не показывают этого столь явно. Все время переговоров они отстаивали собственные интересы. Но разве мы филантропы какие-нибудь; у нас что, нет своих интересов?
На этот вопрос Молотов ответ имел.
– Наш интерес состоит в том, чтобы война не началась до того, как мы будем к ней готовы.
Этот разговор, несколько варьируя его словесное оформление, они вели уже много лет – ибо в том, что однажды война разразится, сомнений не было давно. Если не с Германией, то с Японией, если не с Японией, то хотя бы с Польшей, но с кем-то когда-нибудь непременно завяжется драка, так сильно все боялись и ненавидели Советский Союз. Боялись, ибо знали, что это не обычное государство, а модель нового миропорядка. Все их с Кобой свершения последних лет, индустриализация и коллективизация, борьба с вредителями и шпионами, – все имело целью укрепление оборонной мощи. Даже чистка среди генералов, как ни парадоксально, служила тому же, поскольку сильной может быть только та страна, в которой царит железная дисциплина, Россия, по крайней мере, могла быть сильной только в таком варианте. Надо было убрать с дороги не только троцкистов, но вообще всех явных и скрытых врагов, а на остальных навести такой страх, чтобы никому не пришло в голову саботировать строительство оборонной промышленности – искушение безусловно имеющее место быть, ведь в стране не хватало даже предметов первой необходимости. В какой-то степени они этого добились, государство за это время набралось сил, но далеко не настолько, насколько необходимо.
– Верно, – согласился Сталин. – Но если мы хотим создать коалицию только для того, чтобы выиграть время, какая тогда разница, с кем именно мы ее создадим? Чем пакт с Германией хуже, чем с этими лордами и лягушатниками?
Молотов задумался. Можно было опять-таки очень эмоционально возразить, мол, как же так, разве коммунисты могут пойти на сговор с фашистами, но что-то внутри подсказало ему, что Сталин ждет иного ответа.
– Принципиально, конечно, большой разницы нет, – сказал он наконец. – Проблема в другом. Всякий раз, когда Шуленбург приходил с разговорами об улучшении отношений, о сближении позиций, я спрашивал, как он конкретно себе это представляет, на каком политическом базисе такое сближение должно основываться. Но он так и не сумел мне ничего внятного сказать. Распространялся о тезисе Бисмарка, мол, у Германии все пойдет хорошо тогда, когда она будет в хороших отношениях с Россией, и плохо, когда в плохих, но это же нельзя принимать всерьез. Мир со времен Бисмарка очень уж изменился. Как мы можем заключить договор с немцами, когда они не готовы признать право коммунизма на существование? Народ нас не поймет.
– Да, такая проблема есть, – согласился Сталин неожиданно легко. – Но, я думаю, главное не это.
Он остановился перед маленьким столиком, на котором, накрытая стеклянным колпаком, лежала посмертная маска Ленина.
– Благодаря чему мы с тобой сейчас тут, в Кремле? Благодаря тому, что Ильич не презрел помощь немецкой разведки. Он брал у них деньги и к тому же, говоря бюрократическим языком, воспользовался их транспортными средствами, чтобы добраться до родины. И это в ситуации, когда между Германией и Россией шла война. Что мы можем из этого вывести? Что цель оправдывает средства.
Он снова стал ходить по кабинету.
– Главное, чтобы дело имело смысл, – продолжил он, – а это зависит от того, что произойдет после заключения пакта. Одно уже, кажется, ясно, Гитлер нападет на Польшу. Ладно, Польша это заслужила. Я думаю, долго она не продержится. А это означает, что если мы примем предложение Риббентропа и выведем свои войска на линию Керзона, тогда у нас примерно… примерно через месяц будет общая граница с Германией. Это очень опасно – но только в одном случае: если на Западе воцарится мир. В подобном случае Гитлер может напасть на нас хоть будущей весной. И если это произойдет, то мы будем в таком дерьме, что и вообразить трудно. Но если англичане сдержат слово и объявят Германии войну, как обусловлено их договором с Польшей, и если к ним присоединятся еще и французы, тогда мы выиграли. Тогда…
Сталин умолк и даже остановился, как будто ему в голову пришла какая-то особо важная мысль. Что именно, спрашивать не стоило, Коба все равно не ответил бы, его скрытность была выше всякой меры.
– Англичане никогда не смирятся с тем, чтобы Германия расширилась за счет Польши, они уже историю с Чехословакией проглотили с трудом. Это против их принципов – они не могут позволить чрезмерно усилиться ни одной континентальной стране, – сказал Молотов.
Сталин поднял взгляд и долго смотрел на Молотова.
– А ты, Молотошвили, вовсе не такой простак, каким кажешься, – сказал он вдруг весело.
Он вернулся к столу и сел, и по тому, как именно он это сделал, спокойно и уверенно, Молотов понял, что Коба пришел к какому-то решению.
– Вот что, – сказал Сталин, – вызови-ка в Кремль Шуленбурга. Поговори с ним, попытайся выяснить, как Риббентроп представляет себе этот пакт. И пожалуйста, не очень официально. Будь человечнее.
«Будешь человечным, когда Берия точит на тебя зубы», – подумал Молотов мрачно и поднялся. По интонациям Сталина он заключил, что совещание завершено.
Коба словно учуял его мысль.
– Молотошвили! – позвал он и, когда Молотов остановился и обернулся, продолжил с усмешкой: – Я забыл спросить, что ты думаешь о докладной Берии?
«Он играет на мне, как на мандолине», – подумал Молотов с ужасом. На лбу его выступил холодный пот, он не знал, что ответить. Защищать Полину? Доказывать, что она невинна, как ангел небесный? А если кто-нибудь на допросе сказал про Перл что-то эдакое?
После быстрого, но сверхнапряженного взвешивания он нашел, по его мнению, достаточно нейтральный ответ.
– Товарищ Сталин, мне трудно сформулировать точку зрения, поскольку я в этом вопросе не беспристрастен.
Сталин поднял взгляд, и Молотов заметил в его карих глазах что-то похожее на плохо скрываемое презрение.
– Ну, кто из нас может быть беспристрастен, если речь идет о судьбе любимой жены, – сказал Сталин с издевкой. – Я бы тоже не мог. Но лично мне кажется… Я, конечно, очень субъективен, но все-таки. По-моему, обвинения товарища Берии – как бы поточнее выразиться? – надуманы. Я не верю, что товарищ Жемчужина могла вступать в сношения с иностранными шпионами. Или как?
– Я тоже не верю, – поспешил согласиться Молотов.
– Но это решать, конечно, не нам двоим, а Политбюро. Завтра и послезавтра у нас на такие вещи времени нет, но, допустим… – Сталин заглянул в настольный календарь. – На следующей неделю поставим этот вопрос в повестку дня. Можешь так и сказать товарищу Жемчужине.
«Обошлось», – подумал Молотов с бесконечным облегчением. По крайней мере, на этот раз обошлось.
– Благодарю, – ответил он лаконично, понял сразу, что само слетевшее с языка слово неуместно, но поправлять себя не стал, просто повернулся и вышел.
Риббенсноб
Добравшись до Вильгельмштрассе, Риббентроп сразу велел соединить себя с Чиано.
– Галеаццо, друг мой! Очень извиняюсь, но приехать в Бреннер я не смогу.
Он выдержал короткую паузу, надеясь, что Чиано спросит, почему, но зять Муссолини, молодой олух, сделать это то ли не догадался, то ли не осмелился, и Риббентроп вынужден был пояснить сам:
– Через час я вылетаю в Москву.
Эффект, несмотря ни на что, был полный; Чиано в ответ смог только пробормотать нечто невразумительное. Попросив передать дуче свои «наигорячие приветствия», довольный Риббентроп завершил разговор.
Дальше следовала менее приятная часть союзнических отношений: Осима. Риббентроп велел позвать посла и после обычных формул вежливости – при общении с японцами следовало тщательно соблюдать церемонии – объявил новость. Лицо Осимы, и так напоминавшее маску, окаменело совсем и стало гранитно-серым, в его маленьких карих глазках появился безмолвный вопрос.
– Япония уже полгода тянет с подписанием тройственного пакта, поэтому Германии ничего больше не остается, как гарантировать свою безопасность иначе, – объявил Риббентроп нервно.
Это, конечно, была демагогия, и Риббентроп стеснялся своих слов уже тогда, когда их выговаривал, но делать было нечего, во имя интересов государства порой приходилось поступаться принципами. «Когда-нибудь в будущем я извинюсь перед ним», – решил Риббентроп, выпроваживая Осиму.
Приемная была полна мужчин с портфелями.
– Все собрались? – спросил Риббентроп, когда дверь за послом закрылась.
Наступила тишина.
– Шнурре еще нет, – сообщил кто-то.
– Пошел за зубной щеткой, – прокомментировал другой.
– А Шмидт?
– Здесь! – немедленно ответил взволнованный голос.
Риббентроп бросил презрительный взгляд на молодого человека, наверно, кого-то из журналистов, которому не пришло в голову, что его никчемная личность никак не могла вызвать такого внимания министра иностранных дел.
– Я имел в виду переводчика, – сказал он ледяным голосом.
– Я тут, господин министр.
Шмидт, как всегда, скромно держался у стены, поэтому Риббентроп его сразу не приметил.
– Гут, – сказал он и посмотрел на часы. – Через пять минут выезжаем. Если Шнурре к тому времени не явится, пусть пеняет на себя.
На самом деле Шнурре свою работу уже завершил: торговое соглашение было подписано вчера.
Он вернулся в кабинет и стал поспешно запихивать в портфель бумаги, которые могли понадобиться в Москве.
В Темпельхофе они проехали прямо на бетонную полосу, где ждал готовый к вылету «юнкерс». Рядом с самолетом потела под послеобеденным солнцем группа мрачных плечистых людей в штатском.
– Это еще что за компания? – спросил Риббентроп недовольно.
Голиафы, как один, вскинули руки вверх.
– Хайль Гитлер!
Риббентроп ответил на приветствие и выслушал объяснение командира.
– Нас послал Гиммлер. В список нас внесли как технических работников, но на самом деле мы должны гарантировать вашу безопасность в большевистской столице.
– Да, я знаю, – сказал Риббентроп с легким оттенком скуки. – Но почему вас так много?
– Таков приказ, – лаконично ответил эсэсовец.
– Ну ладно, – снизошел Риббентроп, – может, это даже хорошо. Произведем более внушительное впечатление.
Это не соответствовало истине; ничего внушительного в эсэсовцах не было, без униформы они скорее смахивали на банду преступников – но в смысле безопасности это могло быть даже полезно.
Из «юнкерса» вылез пилот с озабоченным лицом.
– Господин штандартенфюрер, можно ли поинтересоваться, сколько в итоге будет пассажиров? – спросил он после того, как оба они пожелали здравия Гитлеру.
– Сколько нас? – переадресовал Риббентроп вопрос Шнурре, который прибежал-таки в последний момент.
Шнурре пересчитывал делегацию добрую минуту.
– Тридцать шесть.
Пилот что-то сказал, но Риббентроп не слушал его, он, как завороженный, следил за машиной, которая бешено мчалась прямо к самолету – он узнал лимузин Гитлера.
«Да ведь фюрер остался в Бергхофе», – удивился он.
Мистика рассеялась, когда машина затормозила и из нее вылез худой и длинный человек с порочным лицом, с фотоаппаратом на шее и штативом подмышкой.
«Только его тут не хватало», – подумал Риббентроп зло. Он терпеть не мог Гофмана, как вообще не терпел шайку Гитлера времен мюнхенских пивных залов, этих подозрительных типов темного происхождения и без признаков образования, занявших все тепленькие местечки вокруг фюрера и, по мнению Риббентропа и не только его, оказывавших на Гитлера дурное влияние.
– Фюрер попросил, чтобы я лично запечатлел историческое событие, – сообщил Гофман высокомерно.
– Абернатюрлих, герр Гофман, – ответил Риббентроп сладко – ссориться с личным фотографом Гитлера было почти то же самое, что ссориться с самим фюрером.
– Вместе с Гофманом тридцать семь, – констатировал Шнурре.
Пилот кашлянул, и Риббентроп снова заметил его.
– Мне очень жаль, господин штандартенфюрер, но столь тяжелый груз самолет не поднимет, – сообщил пилот.
– Что же делать? – занервничал Риббентроп.
– Можем лететь на двух «кондорах» – предложил пилот.
– Ну так летим! Только, пожалуйста, побыстрее! До темноты мы должны быть в Кенигсберге. Шнурре…
Шнурре понял его без слов; понял мимику Шнурре и Риббентроп.
– Эй, вы! – окликнул он шофера Гитлера, который готовился уехать. – Окажите услугу, мы очень спешим.
Когда лимузин со Шнурре и пилотом свернул к зданию аэропорта, Риббентроп закурил сигару и огляделся.
– Гаус! – окликнул он.
Гаус вздрогнул и подошел.
– Гаус, в самолете сядете рядом со мной. Нам надо подготовить проект пакта.
– Русские прислали нам свой стандартный текст, с которым они уже работали в других случаях, это должно годиться, с небольшими уточнениями, конечно, – начал Гаус, но Риббентроп нетерпеливо прервал его:
– Я знаю! Речь идет о дополнительном протоколе.
Профессор спал с лица.
– Что он должен содержать?
– Примерно те же пункты, которые мы обсуждали весной на моей вилле, – объяснил Риббентроп снисходительно и отвернулся.
– Да-да, понимаю, – пробормотал Гаус, отходя.
«Бедняга, – подумал Риббентроп, – ну почему он женился на еврейке. Отличная карьера, заведующий юридическим отделом министерства иностранных дел – а покоя нет».
Со стороны здания аэропорта показалась машина, – уже не лимузин Гитлера, а открытый джип. Когда он доехал, из него, кроме Шнурре, вылез лысый человечек, в котором Риббентроп узнал директора Темпельхофа.
– Хайль Гитлер! – заорал директор, целясь рукой в безоблачное небо.
«Майн готт, когда это кончится», – подумал Риббентроп со скукой, небрежно отвечая на приветствие. После того, как вся английская пресса подняла его на смех за то, что он вскинул руку на церемонии коронации нового короля, он уже терпеть не мог этот украденный у итальянцев жест.
– Господин штандартенфюрер, поезжайте к вон тем самолетам, – показал директор в дальний угол аэродрома. – Все готово, можете сразу стартовать.
Когда поднялись в воздух, и первый страх перед падением миновал, Риббентроп стал давать Гаусу указания.
– Фюрер сказал, что мы можем предложить Сталину столько, сколько понадобится, чтобы он подписал пакт. Но, – добавил он, – нет смысла отдавать больше, чем русские попросят. Как говорится в коммунистическом учении, каждому по потребностям. Поэтому мы должны подготовить несколько проектов. Если первый Сталина не удовлетворит, мы сделаем вид, что идем составлять новый, а на самом деле просто вытащим из кармана следующий вариант.
– Можно ли поинтересоваться, что именно мы собираемся Сталину предложить?
– Естественно, территории, – сказал Риббентроп нервно. Не хватало только, чтобы профессор по международному праву принялся бы ему здесь, в самолете, читать мораль. Но Гаус только покорно кивнул и открыл портфель.
– Я боюсь, что у меня нет с собой чистой бумаги, – сказал он, порывшись во внутренностях портфеля.
Риббентроп оглянулся.
– Хевель! Пожалуйста, отыщите где-нибудь шляпу и выньте из нее кролика, другими словами, достаньте пару листов бумаги.
Через несколько секунд Хевель просунул руку между спинками кресел.
– Прошу, господин министр!
– Еще бы нам пригодилась карта Европы, – добавил Риббентроп.
Карту передали столь же быстро.
«Если бы он был так же проворен у Гитлера», – подумал Риббентроп с сожалением; впрочем, он понимал проблемы Хевеля: иметь дело с Гитлером было нелегко.
– Первое предложение, самое скромное, будет такое, – начал он, открывая карту. – Советский Союз получит восточную часть Польши примерно до линии Керзона, Финляндию, Эстонию и ту часть Латвии, которая находится на север от Риги.
Гаус начал писать, но сразу же остановился.
– Господин министр, это не совсем согласуется с нормами международного права.
«Майн готт, – подумал Риббентроп, – начинается». Но Гаус быстро уточнил свою мысль:
– Я имею в виду слово получит. Нельзя ли это сказать как-нибудь завуалированно? Образно? Обе договаривающиеся стороны и так понимают, что на самом деле имеется в виду.
Риббентроп секунду подумал, и у него возникла гениальная идея.
– Напишите: те и эти территории отойдут в сферу интересов Советского Союза, – сказал он.
Он не стал говорить Гаусу, что услышал эту формулировку от Гендерсона в одну из тех последних встреч, когда английский посол приходил торговаться насчет Польши.
Какое-то время они возились с первым проектом, отыскивая реки, по которым проходила линия Керзона, и выписывая отдельно те острова и порты Балтийского моря, которые, как они знали, Сталин особенно желал иметь, чтобы обеспечить себе выход из Финского залива; потом, хладнокровно расчленив Румынию, набросали второе, весьма простое предложение, и, наконец, добрались до самой жирной наживки.
– Вообще-то фюрер полагает, что любой русский государственный муж уже должен был бы удовольствоваться предложенным, они ведь получают обратно почти все, что потеряли после революции. Но если Сталину этого покажется мало, я имею мандат фюрера отдать ему Дарданеллы и Константинополь.
И они снова зарылись в бумаги.
Вскоре стемнело, освещение в самолете было тусклым, и работу пришлось прервать. Риббентроп поглядел в иллюминатор, но увидел внизу только серые волны Балтийского моря.
– Не свинство ли, что добраться до города, расположенного на территории нашего государства, мы не можем иначе, как кружным путем? – сказал он громко. – Почему нам нельзя лететь прямо? Или, более того, ехать, если позволяет время, на машине или на поезде – и без того, чтобы нас унижали какие-то славянские пограничники. Фюрер прав: Версальский пакт – это преступный сговор, целью которого было не только поставить Германию на колени, но и уничтожить ее. Знаете ли вы, Клайст, – обратился он через проход к референту по восточным вопросам, – что меня назначили членом делегации, которая должна была ехать в Компьенский лес? Но когда я прочел текст договора, я порвал его и сообщил, что ноги моей там не будет.
– Да, господин министр, – кивнул Клайст, но Риббентроп так и не понял, что именно референт хотел этим сказать; то ли он одобрил поступок начальника, то ли просто пытался напомнить, что слышал уже эту историю раньше.
В Кенигсберге Риббентроп, к огорчению Коха, приехавшего на аэродром встречать делегацию, велел ехать прямо в гостиницу.
– Терпение, мой друг, – сказал он Коху в утешение, – ждать уже недолго, скоро две части Германии, большая и малая, воссоединятся.
В гостинице он позвал Гауса к себе в номер.
– Сейчас я найду машинистку, и мы все это отпечатаем в беловом варианте, – сказал он.
Профессор заморгал.
– Господин министр, не лучше ли, если работники канцелярии не будут знать о существовании дополнительных протоколов?
«Трус, – подумал Риббентроп, – трясется над свои престижем». Но спорить не стал.
– Как вам угодно, – сказал он холодно и пошел в коридор, где Клайст как раз отпирал дверь в соседнюю комнату.
– Клайст, – сказал он, – вы печатать умеете?
– Двумя пальцами.
– По мне, хоть носом. Раздобудьте где-нибудь пишущую машинку и приходите в мой номер.
Пока Гаус диктовал Клайсту текст протоколов, Риббентроп перебирал рапорты Шуленбурга, которые захватил с собой с Вильгельмштрассе.
– Не понимаю, как долго еще фюрер собирается терпеть этих бывших, – скорчил он гримасу, – это же не рапорты, а сентиментальный роман. Вы только послушайте, что пишет граф. «Сталин – мистическая личность». Какой мне толк от подобных сведений? Мистическая личность! Я не Гесс, я не собираюсь проводить с ним спиритические сеансы, я собираюсь вести переговоры.
Когда небо стало розоветь, все три проекта были готовы.
После трехчасового полета ландшафт внизу стал слегка холмистым.
– Какую замечательную площадку для гольфа здесь можно было бы устроить, – воодушевился Риббентроп.
И затылком почувствовал, как заухмылялись подчиненные. «Надо же было такое ляпнуть», – рассердился он на себя; он знал, что в министерстве за спиной его называют Риббенснобом.
Вскоре настроение на борту стало нервозным, «технические работники» зашмыгали взад-вперед, поправляя спрятанные под пиджаками кобуры.
«Действительно, кто знает, чем все кончится?» – подумал Риббентроп. В отличие от Розенберга, он в России не жил и ни одного настоящего большевика не знал; дипломатические работники не в счет, им – и этим, как и всем прочим, присуща мимикрия. Тому, что коммунисты совсем уж людоеды, он все-таки не верил, Геббельс любил преувеличивать.
Аэродром, на котором они приземлились, был маленький и почти пустой. «А что, если это ловушка?» – пронзила Риббентропа неожиданная мысль. Сейчас подъедут грузовики с красноармейцами и…
Мужественно он, взяв портфель, первым подошел к выходу.
– Вы уверены, что мы сели в правильном месте? – спросил он шутливо пилота, стоявшего в дверях кабины. – Мне это напоминает скорее лапландскую тундру.
Сомнения рассеялись только тогда, когда среди приближающейся к самолету группы мужчин он заметил массивную фигуру Шуленбурга. Но где Молотов? Риббентроп не встречался с новым министром иностранных дел России раньше, но видел фото и был убежден, что узнает его – тот напоминал ему учителя немецкого языка и литературы в гимназии, в которой он учился.
Увы, оказалось, что Молотов приехать их встречать не соизволил. Разочарованный Риббентроп пожал руку заместителю Молотова, некому Потемкину, а затем заметил Россо. «Итак, и Галеаццо узнает, на каком уровне меня приняли на аэродроме», – уныло подумал он, здороваясь с итальянским послом.
Бросился в глаза немецкий флаг, лопасти намалеванной на нем свастики смотрели не в ту сторону, Риббентроп чуть было не выказал неудовольствие, но сообразил, что флаг наверняка шили впопыхах. Он живо представил себе молодых русских женщин, которые всю ночь крутили ручки «Зингера», и его настроение улучшилось.
Машина, в которую его посадили, была большой и неуклюжей.
– Сталин для вашей безопасности послал за вами свой личный бронелимузин, – объяснил Шуленбург.
В этой стране тоже боятся покушений, подумал Риббентроп. Ему казалось, что он начинает понимать Сталина, который ликвидировал всех своих политических соперников, и даже хитрее, чем Гитлер, законно, в судебном порядке.
После весьма долгой поездки въехали в город. Риббентроп смотрел по сторонам, набираясь впечатлений, чтобы позже пересказать жене – Аннелиза обожала его «путевые заметки».
«Как они плохо одеты», – подумал он, разглядывая москвичей. В Германии подобных оборванцев он не встречал даже в самые страшные годы безработицы. И с транспортом в столице России, кажется, были трудности, трамваи битком набиты, люди в буквальном смысле слова висели на подножках. Однако сам город его удивил, улицы были широкие, дома высокие, во всем чувствовалось масштабное архитектурное мышление. «Шпееру тут было бы чему поучиться», – пришел он к выводу.
– У нас возникли проблемы с размещением, – объяснил Шуленбург, когда они, наконец, добрались до места. – Прошу прощения, но мы не ждали, что делегация окажется столь многочисленной. Я обратился к советскому правительству с просьбой помочь, но они тоже оказались неспособны найти для вас резиденцию так быстро. В итоге мы решили, что вы будете жить в бывшем австрийском посольстве.
– Ладно, пусть так, в этом есть даже нечто символическое, – согласился Риббентроп великодушно.
– С продуктами в России сложности, но мне удалось заказать все необходимое в Стокгольме, – продолжил Шуленбург, когда они вошли в зал, где стоял накрытый к завтраку стол.
Риббентроп подошел к окну.
– Что это за дом? – спросил он с подозрением, заметив на здании напротив французский и английский флаги.
– Это гостиница, где остановились военные делегации Англии и Франции, – объяснил Шуленбург, – но сегодня они уезжают, вчера русские прервали переговоры на неопределенное время.
Это была хорошая новость, Кремль как будто не собирался играть в двойную игру.
– В котором часу начнется первый раунд? – поинтересовался Риббентроп, – и кто нас примет, Молотов или сам Сталин?
Начало переговоров было назначено на завтра, кто именно будет представлять русских, Шуленбург не знал.
Риббентроп всерьез рассердился.
– До завтра я никак не могу ждать! – повысил он голос. – Я же телеграфировал, что в моем распоряжении лишь двадцать четыре часа!
Все, казалось, полетит к черту еще до того, как началось. Не мог же он здесь во всеуслышанье сказать, почему так страшно спешит – да потому, что войска на польской границе уже приведены в боевую готовность. Неужели прав был Гитлер, который неоднократно говорил, что с русскими невозможно иметь дело; но с кем тогда можно? С англичанами? Три года он пожертвовал на то, чтобы вывести бриттов из тумана – безрезультатно.
Шуленбург пошел звонить в Кремль, а когда вернулся, сообщил, что их ждут там через час.
Успокоившись, Риббентроп сел завтракать. «Главное, что встреча состоится», – подумал он, дальнейшее уже дело техники. Он как-никак был виноторговцем и привык уламывать покупателей.
– Как тут зимой, очень холодно? – спросил Риббентроп Шуленбурга, когда они на машине ехали в сторону Кремля.
– Достаточно, чтобы понять, почему Наполеон повернул обратно.
Скрытый в словах Шуленбурга намек не понравился Риббентропу. Бывшие остаются бывшими, подумал он и решил преподнести послу небольшой урок.
– Так что на коньках кататься можно?
– Кататься на коньках? – Шуленбург, казалось, был весьма озадачен.
– О да. Когда я жил в Канаде, это было моей любимой забавой, – пояснил Риббентроп доброжелательно. – У нас там была даже своя труппа танцев на льду «Минто Сикс».
Он расположился на сидении поудобнее и продолжил:
– Вы же знаете, я чуть было не стал канадцем, уже и невесту приглядел. Но когда началась война, не удержался, потянуло на родину. Бежать удалось с большими трудностями, пришлось пробираться через Штаты, иначе бы меня интернировали. С моим братом именно так и случилось, он остался в Канаде, был интернирован и умер в 1918-м – здоровье не выдержало условий содержания, они были чудовищные. Видите, какая странная штука судьба. Я всегда был более болезненным, чем брат. Почки. Так что, по всем признакам, первым должен был умереть я, но получилось наоборот. Бедный Лотарь!
Он удовлетворенно умолк.
– Да, быть интернированным отнюдь не сладко, – согласился Шуленбург. – Вы, наверно, знаете, через некоторое время после Марны меня перевели в Турцию. Мы не встречались, потому что вы служили в Константинополе, а я был на фронте. Сперва офицером связи, а потом, когда в Москве пришли к власти большевики, командовал грузинским легионом. Так что, когда мы капитулировали, англичане меня интернировали. Я долго сидел на острове Принкипо. Только после подписания Версальского пакта мне удалось добраться домой.
Беседа приняла нежелательное направление, и Риббентроп решил ослабить напряжение.
– И теперь два кавалера Железного Креста сидят в машине, которая везет их на переговоры с правящим в России грузинским большевиком, – заметил он весело.
– И надеются, что им удастся предотвратить следующую войну, – добавил Шуленбург подчеркнуто.
«Бедный дурак, – подумал Риббентроп, – будто ты не знаешь, что Польшу уже ничто не спасет».
Риббентроп сразу узнал Сталина, несмотря на то, что представлял его заметно выше ростом. Молотов тоже был здесь, и Риббентроп с первых же секунд пустил в ход все свое обаяние, чтобы вовлечь этих двух людей в ту особую жизнерадостную атмосферу, которая, по его мнению, должна была характеризовать встречи сильных мира сего. Попросив после обмена приветствиями слово первым, он говорил длинно и эмоционально: напомнил речь Сталина на весеннем партийном съезде, из которой Шуленбург вычитал, что советское правительство ничего не имеет против улучшения отношений с Германией; подчеркнул добрую волю как наикрепчайший фундамент международных договоров; не забыл упомянуть о садистском характере Версальского пакта, нацеленного на унижение обеих переговаривающихся сторон, и даже нашел подходящие слова о том, что Молотов назвал «политическим базисом», доверительно сказав, опуская идеологические разногласия, что Гитлер с большим интересом и вниманием следит за изменениями, происходящими в Советском Союзе, и восхищен тем, как Сталину за короткое время удалось централизовать государство, что так явно показывает преимущество сильной власти перед демократией. В итоге, заключил он, ни по мнению Гитлера, ни по его собственному, в отношениях между Советским Союзом и Германией нет ни одной проблемы, которую нельзя было бы разрешить.
Когда он закончил, Сталин сказал только одно фразу:
– Ладно, посмотрим, что у вас за предложения.
Риббентроп чуть было не покраснел – он понял, что вступление было лишним. Он открыл портфель и выложил на стол первый из трех подготовленных проектов.
Сталин сразу оживился, велел принести карту и стал водить пальцем по границам, предложенным Гитлером. Риббентроп боялся, что после этого сосредоточенного и свойственного истинному государственного мужу действия последует долгая и утомительная торговля, но ошибся. Сталин сразу согласился почти со всем. Единственное исключение составляла Латвия, которую Сталин хотел получить целиком вместе с Либавским и Виндавским портами.
– В сущности, – добавил он, – Советский Союз заинтересован и в Литве, но это может подождать.
Риббентроп развел руками: относительно Либавы и Виндавы у него полномочий не было. Но он быстро нашел выход:
– Я предлагаю сделать короткий перерыв. Мы поедем в посольство, я свяжусь с Гитлером и передам ему ваши пожелания. Я убежден, что фюрер готов идти на компромисс.
Договорились продолжить переговоры через три с половиной часа, в десять часов вечера.
С Гитлером проблем не возникло. Когда согласие было получено, Риббентроп позвал Гауса в свою комнату и под влиянием внезапного вдохновения продиктовал к пакту короткую преамбулу, которая рисовала новорожденную дружбу Германии и Советского Союза в самых возвышенных тонах.
– Я думаю, Сталину это понравится, – сказал он, прочитав текст.
Потом поужинали и снова собрались в Кремль.
– Шуленбург, можете взять с собой кого хотите из сотрудников посольства, ваши ребята это заслужили, без них не было бы и пакта, – предложил Риббентроп великодушно.
Ехали на нескольких машинах, кроме Риббентропа, Шуленбурга и Шмидта еще Гаус, некий Хильгер из посольства и, естественно, журналисты и фотографы во главе с Гофманом.
С последними согласованиями управились быстро, единственное, что Сталин отклонил, была как раз риббентропская преамбула.
– Я думаю, мы должны быть осторожнее, – сказал он, – и немцы, и советские люди привыкли, что мы черним друг друга. Если мы теперь заговорим о великой дружбе, нас могут не понять.
Риббентропу было жаль отказываться от текста, который, по его мнению, удался как нельзя лучше, но, подумав, он пришел к выводу, что Сталин прав, и его уважение к этому государственному мужу выросло еще больше. «Шуленбург ошибся, – подумал он, – в Сталине нет ничего мистического, наоборот, он реалист».
Другое небольшое разногласие возникло в связи с дополнительным протоколом: Молотов хотел, чтобы о его существовании было упомянуто под основным текстом пакта в качестве постскриптума. По мнению Риббентропа, вопрос был не принципиальным, но тут внезапно вмешался Гаус:
– Господин министр, это очень опасно, – шепнул профессор, – по канонам международного права…
– Да, да! – прервал Риббентроп его нервно. Не хватало только, чтобы из-за какого-то там международного права договоренность сорвалась. Тем не менее, он пустил в ход все свое красноречие, и ему действительно удалось убедить Сталина, что будет лучше, если существование дополнительных протоколов останется тайной.
В два часа ночи в присутствии журналистов пакт был подписан.
После этого предложили шампанское.
– Откуда оно? – поинтересовался Риббентроп.
– Из Крыма, – объяснил Сталин.
– О, совсем неплохо! Можете довериться моей оценке, я все-таки специалист по виноделию.
Они чокнулись, и именно в эту секунду сверкнула вспышка в руках у Гофмана. Сталин, который до этого был в прекрасном настроении и даже обещал послать Риббентропу в Берлин ящик шампанского, вдруг нахмурился:
– Я не хочу, чтобы этот снимок был опубликован. Может создаться впечатление, что мы подписали договор в пьяном виде.
– Гофман! – скомандовал Риббентроп. – Выньте пленку из аппарата и отдайте господину Сталину.
Сталин смягчился.
– Достаточно, если фотограф даст честное слово, что снимок не будет опубликован, – сказал он. – Я же, со своей стороны, дам честное слово, что Советский Союз никогда не нарушит наш пакт.
В конце банкета Сталин поднял бокал во здравие Гитлера, чем полностью завоевал сердце Риббентропа.
– Вам надо как-нибудь встретиться, вам, двум великим людям! – провозгласил он на прощанье.
– Ничего невозможного на свете нет, – ответил Сталин, – но пока нам предстоит большая работа, чтобы претворить в жизнь договор, который мы сегодня подписали.
Рассветало, когда машина остановилась перед посольством. Первым делом Риббентроп позвонил Гитлеру.
– Все в порядке, мой фюрер, только что подписали, – сообщил он скромно.
Даже по телефону можно было понять, что Гитлер впал в восторг.
– Риббентроп, теперь весь мир у меня в руках! – выкрикнул он.
Закончив разговор, Риббентроп прошел в зал, где сопровождающие лица продолжали обмывать пакт. Все были в приподнятом настроении, один Шуленбург, мрачный, сидел в конце стола.
– Граф, что вас тревожит? – спросил Риббентроп, садясь рядом с послом. – Я только что говорил с Гитлером, он просил поздравить вас по случаю заключения договора.
Слова Гитлера о том, что у него теперь в руках, он, естественно, цитировать не стал – но Шуленбург как будто угадал их.
– Я долгое время работал на этот пакт, поскольку полагал, что он поможет укрепить мир, – сказал он печально, – но теперь я в этом уже не убежден.
– Если вы волнуетесь из-за поляков, Шуленбург, то зря, – утешил его Риббентроп. – Они заслужили эту войну. Из всех европейских народов они больше всего сделали для того, чтобы наш континент не мог жить в мире.
Он закурил сигару, встал и, оставив Шуленбурга в унынии, подошел к открытому окну. Москва просыпалась, первые плохо одетые горожане спешили на работу.
«Какое счастье, что я не остался в Канаде, – подумал он, – и какая удача, что я встретил Гитлера».
Усталости как будто и не было, наоборот, его захлестнуло упоение, когда он представил себе триумфальное возвращение в Берлин; да, со щитом, к огорчению всех недоброжелателей и завистников. Мало кто верил в успех этого предприятия, большинство не сомневалось, что оно с треском провалится.
Еще некоторое время он стоял, прислушиваясь, как дворник методично, как дворники по всему белу свету, метет улицу, потом зевнул, выкинул сигару в окно и прошел в свою комнату.
Постель была подготовлена, он разделся и лег на накрахмаленную простыню, от которой шел некий неизвестный, но приятный запах.
«Этим пактом я войду в историю», – подумал он, лежа на спине; блаженная улыбка не сходила с его лица, пока он не заснул.