КАК ЭТО ДЕЛАЛОСЬ В МОСКВЕ
Это был то ли третий, то ли четвертый Ройш-а-Шоно, проводимый мной в целиком кошерном понту. То есть, без скидок и поблажек. Ни в чем. Ни-ни. По всей строгости еврейского Закона.
Для полноты картины надо понимать, что мясопродуктов я к тому времени не употреблял гораздо дольше. Дело не забытой к тому времени Продовольственной программе партии и правительства (словцо “продовольствие” со всеми производными давно было анахронизмом). Дело в том, что мой, длившийся с десятилетие до перехода в острую стадию, процесс еврейской автоэмансипации, изначально сделал для меня невозможным употребление в пищу того самого, что было основой основ советской мясомолочной промышенности (когда таковая себя хоть как-то проявляла).
Опять же для полноты картины надобно знать, что просто мясо мы – юнцы и взрослые дяди с нарочито неопрятной внешностью, небрежно скрываемыми вторичными религиозными признаками и с прожигающим все (включая женские сердца) блеском в глазах – изредка, но, все же, видели. Некоторые даже нюхали. Иные даже пробовали. В наибольшей степени это было заслугой р. Берла Торбочкина זצ”ל. Именно он умел договориться с подмосковными хозяйчиками о продаже крупных (как правило, не очень) рогатых скотинок на растерзание (именно так) очень грамотному и очень святому, но не очень умелому резнику/моэлю р. Мотлу Лившицу זצ”ל. А после мучительного превращения живой скотинки в тушу, р. Торбочкин виртуозно превращал ее в куски мяса разных сортов, будучи вдохновлен бесившими все население СССР плакатами “Схема разделки говядины”, зачем-то висевшими во всех магазинах огромной страны. Эффективным подспорьем в работе Торбочкину служили не менее виртуозные матерки. А подспорьем куда менее эффективным служил ему ваш покорный, обучавшийся у Мастера ремеслу менАкера (מנקר ), т.е. лица, отвечающего за превращение кошерно умерщвленной туши в кошерное же мясо. Таким образом, мясо или то, что в СССР было принято таковым считать, иногда в синагоге тем же Торбочкиным среди своих распределялось. А мне так доставалось. В виде гонорара за бездарное ученичество…
Но то – мясо. А вот мясопродукты… Помните, у Драгунского в “Денискиных рассказах”: “Он держал сардельку руками и ел прямо целой, не разрезая, и шкурка трещала и лопалась, когда он ее кусал, и оттуда брызгал горячий пахучий сок…”.
И нам, впитавшим эти тексты, вкусы и запахи с детства, сардельки могли только грезиться. Они и грезились. Лично мне – так именно сардельки. И не только из-за Драгунского. Просто потому, что сардельки говяжьи (именно говяжьи, куда там свиным!) по рупь семьдесят кило – были одним из величайших шедевров советского пищепрома. Шедевров периода зрелости. В предсмертные их никак не запишешь, судя по давности исчезновения не то, что из рациона, но из поля зрения граждан СССР. Но я застал. Вкус, запах и цвет помнил. Помнил безнадежно – ведь даже если б свершилось чудо, и изредка гальванизируемый пищепром выдал на-гора эти самые сардельки говяжьи, а я оказался поблизости – мне бы пришлось с тоской провожать это великолепие взглядом. Некошерно. Хоть тресни. Ведь р. Мотл жертву совпищепрома не мучал, р. Торбочкин не разделывал. А надобно понимать, что некошерно для кошерного индивида значит НЕСЪЕДОБНО.
Да да. Несъедобно. Сардельки. Говяжьи. По рупь семьдесят кило. С соком из-под шкурки…
На сем явно затянувшаяся экспозиция заканчивается. А действие разворачивается в канун Ройш а-Шоно 80-какого-то года (по нееврейскому счислению).
За заслуги перед сионизмом и вообще ваш покорный слуга был удостоен очередной передачи из-за бугра. Надобно понимать, что такие передачи/посылки помогали нашей отказной братии держаться на плаву. Перепадавшие в них шмотки, пользующиеся повышенным спросом (а таковым пользовалось в СССР практически все с наклейкой made in…), превращались через умных и умелых людей в стопку купюр разной толщины и достоинства – в соответствии с табелью о сионистских рангах, умело и заботливо составленной компетентными сотрудниками упомянутой организации “Натив”. Эта табель о рангах определяла как частоту и качество получаемого данным отказником “грева”. Отказные чины высших(генеральских) классов могли удостоиться даже прямого денежного довольствия. Чины штаб-офицерские регулярно удостаивались передач с наиболее ходовыми (соответственно, дорогими) товарами. Чины обер-офицерские – пореже и похуже. И так далее. По аналогичным принципам распределялся дополнительный спецпаек, не столь необходимый, сколь желанный тем, кто по ведомостям “Натива” проходил с пометкой “зело кошерен” (иудаика, книги, консервированная еда). Уж не знаю, какой на себе чин по нативовской табели имел я, но точно не генеральский (куда там!) и не штаб-офицерский. Надо полагать, что-то в районе коллежского ассесора/поручика. Много – титулярного советника/капитана. А может и вообще до обер-офицерского не дотягивал.
Тем большим чудом была очередная, полученная мной в канун того самого Ройш а-Шоно передача. Среди уже знакомых банок с порошками для разведения в виде “шоко”, “фанты” и других заморских див, во врученной мне гофкригсфурьером с американским паспортом коробке была… УПАКОВКА САРДЕЛЕК. Со всеми надлежащими печатями об их говяжьей натуре и полной кошерности/съедобности!
Такой дар сионистских небес ни в компании супруги, ни, тем более, в одиночку, скрысятничать было невозможно. Воспитание не позволяло. И, по совещании с дорогим другом, в те времена в чем-то наставником и, уж точно, בן בית (постоянный сотрапезник/наперсник/собутыльник) Довчиком (Дов Конторер), было решено употребить это великолепие в коммунальной комнатушке его экс-супруги. Выбор диспозиции определило ее выгодное расположение в центре города, т.е. вблизи как Марьинорощинской, так и Большой синагог. Гуляй-поле! И мы загуляли. Когда по употреблении много чего вкусного (расстарались), дело дошло до сарделек…
Нет, не могу. Умолчу. Такого не передашь. Даже пытаться не буду. Тем более, что за меня и на века это сделал любезный друг Довчик.
По съедении описанного и приличествующей паузы, он изрек: “НУ ВОТ. ТЕПЕРЬ МОЖНО И УМЕРЕТЬ”…
Помереть ни ему, ни мне и никому из сидевших за тем столом, пока, слава Богу, не довелось. Но в память врезалось намертво. Во всяком случае, мне. Надеюсь, приведенная выше экспозиция позволяет понять, почему. А сарделек я с тех давних пор не пробовал. Израильский пищепром их отчего-то не жалует. Жаль.
С другой стороны, вы наверняка спросите: С чего бы? За на каким бесом ты наплел с три короба про эти несчастные сардельки? Будто ничего интереснее в годы борьбы за… и против… не происходило?
Происходило. Кое-что – даже с моим участием.
Начну со своей личной истории, связанной с Бабьим Яром. Впервые я оказался в Бабьем Яру году эдак в 74-м, когда впервые в жизни приехал в Киев и попросил жившего там друга сводить меня туда. Мы долго плутали по то ли парку, то ли пустырю в поисках оврага. Нашли. Вокруг, кроме пышно (по понятным причинам) растущей древесины, не было ничего. За исключением кафе под говорящим названием “Хвилинка” (минутка) и… тира. Да, да. Фанерного павильончика, на стенке которого во весь рост был изображен стрелок с ружьем (целился он, как нетрудно догадаться, в сторону оврага) и написано “ТИР”. Вряд ли нужно описывать охватившие 17-летнего пацана чувства…
А еще тошнее стало, когда, спустя пару-тройку лет, мы снова с другом пошли туда и увидели торжество советского реализма в виде многофигурного памятника с надписью “здесь лежат … тысяч советских граждан и военнопленных, зверски”… Ну, и так далее. За точность цитаты не ручаюсь, но за содержание – абсолютно.
А потом я оказался в Бабьем Яру в 1981-м – в 40-ю годовщину расстрела, т.е. ровно 35 лет назад… Точнее, до Бабьего Яра не добрался, а был арестован прямо на перроне головного зализнiчного вокзала, и после всех требуемых социалистической законностью процедур – обыска, составления протокола (до сих пор не знаю, по факту какого нарушения, т.к. в суд так и не был доставлен) и т.д,. был посажен на 15 суток в кутузку.
А по отбытии оного срока не был выпущен, как того требовала социалистическая законность, а продержан в камере до тех пор, пока, отчаявшись, не разбредутся восвояси ожидавшие меня у ворот матушка ז”ל , мои киевские друзья и мне тогда не знакомые украинские правозащитники (из которых потом имел честь познакомиться лично с Ириной Ратушинской и ее супругом с характерно еврейской фамилией Геращенко –имени, к сожалению, не помню). Выдержав паручасовую паузу после их ухода (на всякий пожарный), гебешники меня разрешили выпустить, но тут же запихали в черную «Волгу» (уже не “воронок”) и привезли почти на перрон. Билет до Москвы, заботливо приобретенный ими (как потом выяснилось, на скомунизденные у меня же деньги) они вручили проводнице, заботливо, но твердо подсадив меня в тамбур за секунды до отправления поезда. И снабдили на прощание напутствием: “Передай там своим, в Москве, чтоб с венками больше в Киев не совались. У НАС ТУТ НЕ МОСКВА – У НАС ТУТ СОВЕТСКАЯ ВЛАСТЬ И ПОРЯДОК!..”. Так-то.
И ЧУШЬ ПРЕКРАСНУЮ НЕСЛИ
Дов Конторер опубликовал шикарный, многослойный текст. Повод печальный: смерть Саши Ратинова – неотъемлемой части, очень яркого пятна пейзажа того, чему и названия с ходу не придумать, но что было одним из самых интересных явлений еврейской истории эпохи загнивающего социализма.
Разбередило. Захотелось вспомнить и поделиться помянутым с теми, кому не надо разъяснять нетипичные обстоятельства, в которых жили мы – вполне типичные персонажи. Хотя, типичными были далеко не все. Покойный Саша (я, по любви к инакости, звал его Шурой) был о-о-очень нетипичным. Выделялся всем. Ходячая флуктуация. И это в себе лелеял. Таков был его осознанный выбор. Но о нем – ниже.
Начнем с пейзажа. Предупреждаю: текст огромный. Чтоб написать коротко, оставшейся жизни не хватит. Понятен и интересен может быть, разве что, упомянутым в нем и еще очень немногим. Объяснений не будет. Только то, что помнится, и несколько анектодов (в первоначальном значении этого слова). Засим:
На рубеже 70-80-х годов ХХ века явление без названия, состоявшее из нескольких десятков, от силы, сотен евреев, с разной степенью декларативности ставших афронт советскому образу жизни, было локализовано, в основном, в Москве, и (числом поменьше) – еще нескольких крупных городах СССР. При такой малочисленности явление вобрало абсолютно все, что можно вообразить в современной еврейской политической, социальной, культурологической (уф!), религиозной и пр. истории.
Большинство составляли, как и следует, пламенные (ну, в разной степени) сионисты светского (нерелигиозного) кроя. С комплектом вторичных признаков сиониста – иврит, потуги изучать и распространять ивритскую культуру, нездоровый интерес (разной степени нездоровья и интереса) к израильской политике. А вот с первичным признаком сиониста – проживанием во Сионе – вышла накладка. Мы ведь оставались в СССР потому, что намерение обзавестись этим первичным признаком обломалось о треклятый отказ. По самым разным причинам (чаще без таковых). Многие – в основном, те, кто постарше – угодили в отказ за знание главного секрета СССР: какой бред и бардак творился в его НИИ и цехах. Тем, кто помоложе, отказ лепили музыкальный (формулировка: за отсутствием мотивов), либо литературный (формулировка: за нецелесообразностью). Последнее означало заведомую обреченность попыток выяснить у власти, какой именно цели не со-образен мой (например) выезд из СССР. Были еще бедные родственники – те, кто не смог заручиться разрешением родителей/экс-супруг/ов на свой отъезд. Вне зависимости от мотивировок отказа, всех нас, повторяю, роднило:
а) наличие вторичных признаков сиониста и
б) отсутствие признака первичного.
Пейзаж не мог быть полным без солидного представительства тех, кто честно декларировали намерение, когда и если они доберутся до св. града Вены, проследовать оттуда не в Израиль, а (как правило) в США. В принятой тогда израильской терминологии להינשר – от-пасть. Большинство представителей группы пользовались вполне заслуженным личным уважением, но группа в целом носила у сионистов пламенных полупрезрительную кличку нашряки. И зря. Эти люди составляли всегда и составляют по сей день важнейшую прослойку сионизма – тех, кто обеспечивает Израилю необходимую моральную и материальную поддержку извне. За что им честь и хвала. Но, повторюсь, тогда все это воспринималось иначе, и нашряки ходили в этаких неполноценных – ведь они даже не претендовали на обретение первичного признака сиониста…
Собственно, осознание/опасение, что обретение признака в обозримом будущем сомнительно, привело многих из нас в лоно родной религии. Логика проста: раз обстоятельства лишают меня возможности быть сионистом “по полной”, ничто не отнимет у меня права быть евреем “по полной”. Разумеется, каждый из погружавшихся в лоно религии, проделал туда путь разной протяженности и сложности.
Лично я к началу 80-х вполне дозрел до взваливания на себя в полном объеме бремени заповедей. И взвалил. Произошло это, как раз, на квартире Саши Ратинова, куда ваш покорный был зазван провести шабес ке-hилхОсо тогда совсем юным Женей Ягломом. Помнится, процедура окончательного обращения меня в кошерного с ног до головы еврея, проводилась – кроме хозяина квартиры и упомянутого Жени – гостившими у него Ариком Кацевом и Довчиком Конторером. В логике изложения, настойчивости и убедительности им было отказать нельзя, да я и сам, повторяю, дозрел. И наутро, когда мы скопом явились в Марьинорощинскую синагогу (ходу туда от квартиры Шуры было не более часу), в моем лице там появился готовый неофит. Но неофит не совсем обычный. Потому что не совсем нео- (новый). Вот фит – (верящий) – да. Но не neo. Ведь в моем случае упомянутый предварительный путь был достаточно долог и не так уж извилист – хотя, конечно, знавал анекдотичные завихрения. Все это я к тому, что это не совсем обычное неофитство делало меня эдаким полу- диссидентом в ортодоксальных кругах и позволяло наблюдать происходящее чуточку со стороны, сохраняя способность к оценочным суждениям, обычно неофитам несвойственную. Конечно, неофитская прыть, пафос полуграмотного идиота и хама, терроризирующего близких и, при возможности, дальних окружающих (когда не было риска, что пошлют) – все это было перенято. Но вот сперва едва заметная, а с годами все более явная отстраненность, позволяла НАБЛЮДАТЬ. И делать далеко не всегда верные, но часто едкие выводы и заметки.
Какой же пейзаж открылся моему неофитскому взору?
Как я уже сказал, религиозная община Москвы представляла собой полный срез любого ортодоксального еврейского сообщества. Тут были все. Хасиды в ассортименте – как водится, с численным и шумовым преобладанием ХАБАДа. Миснагдим (они же лытваки) любых оттенков. Религиозные сионисты (“вязаные кипы”) – а как же.
При соблюдении внешних приличий и даже дружелюбия в общении друг с другом, напряжение не столько в личных, сколько в “идеологических” отношениях было огромным.
Конечно, были и те, кто переносили “идеологическую” неприязнь на личный уровень.
И, как всегда, взаимное неприятие самого большого накала наблюдалось у тех, чья идеология была практически идентична. Самыми враждебными друг к дружке группами были ждановские хусиды и адепты Триединого ребе. Эти названия присвоил ваш покорный, без их ведома и согласия. Прежде, чем пояснить смысл названий, скажу, что обе группы включали в себя ортодоксально религиозных евреев (в большинстве – молодых), не приемлющих любой хасидизм (значит, миснАгедов), но более склонных к религиозному сионизму. Как-то так. Спросите, с чего ж тогда я пришил им хусидские ярлыки? Отвечу. Начнем со ждановских хасидов (в первые годы моего неофитства их, кажется, было больше). Все они были верными учениками, ярыми адептами и, по мере сил, подражателями р. Ильи (Элиягу) Эссаса. Равом Илья, вроде, тогда еще не был, но ребе – в полном смысле и со всеми атрибутами – был. Потому – хасиды. А ждановские потому, что немалое число их (далеко не все) проживали в сравнительной близости от конечных станций “фиолетовой” (Ждановской) ветки московского метро. Сам “ребе” жил на диаметрально противоположном краю Москвы (кажется, у метро “Аэропорт”), но ведь и Любавичские ребе никогда или почти никогда в Любавичах не жили…
Меньшей прытью в выражении любви к своему ребе характеризовались адепты ребе Триединого (ребе Отец, ребе Зять и ребе Петя Полонский – понимающий поймет). Меньшей, но вполне достаточной, чтобы лидеры группировки получили от меня указанный титул. Большинство группы составляли физико-математические вундеркинды, люди обаятельные и умные, наделенные (в отличие от большинства ждановских хусидов) недюжинным чувством юмора. Общение с ними было именинами сердца. Ныне они группируются в общине «Маханаим» и могут рассказать о себе лучше моего.
Причины взаимного неприятия этих двух групп сокрыты во тьме личных отношений их лидеров и уж точно не могут быть предметом рассмотрения здесь. Но расхождения были ярыми, даже яростными.
Над этой (и не только) схваткой стояли ХАБАДники. В силу количественного (как по мне, так в чем-то и качественного) превосходства, а также своей идеологии, они – ХАБАДники – поддерживали или старались поддерживать дружеские отношения со всеми. А я поддерживал дружеские отношения с ХАБАДниками, и в их кругах считался своим. На фарбрингены меня звали. И я ходил. В силу очень теплого отношения к большинству участников действа. Ну, и уважения к ребес-мАшке. Не потому, что это была “смирновская”. В те годы и при тех обстоятельствах было не до разборчивости, да и “смирновскую” (одну-единственную бутылку) р.Калмен-Мелех Тамарин ז”ל исправно распределял по капле в пару-тройку ящиков общедоступной тогда “андроповки”, так что… Просто, питие, а, особенно в такой компании – есть веселие не только Руси. Осознание этого мне жутко импонировало в хасидизме (как выяснилось, не любом), а неприятие того ж – претило в hиснАгдусе (любом).
Раз уж речь зашла о фарбрингенах, то вспомню, что однажды Ури Камышову (по совокупности заслуг, знаний и личных качеств я сразу прозвал его Адмором) удалось выудить из рук Калмен-Мелеха уже занесенную над ящиком “андроповки” бутылку ребес-машке и щедрым жестом плеснуть ее в стаканы себе и сидевшим одесную и ошую Арику Кацеву и вашему покорному. На обиженную реплику Калмен-Мелеха “я делаю это ради тех, кому важна ребес-машке, а не “смирновка”, Адмор изрек (он, как положено Адмору, практически не говорил; он изрекал): “А я делаю это для тех, кому важна “смирновка”… Коль уж на то пошло, я, привыкший к употреблению продукта исключительно советской (т.е. нулевой) степени очистки, не смог тогда оценить величия “смирновки” в совокупности со святостью ребес-машке. Все-таки, не было во мне нужной закваски, и то, что употребляемый мной продукт побывал в руках Ребе (тогда – שליט”א) не произвел на меня особого впечатления.
Отсутствие нужной закваски, повторюсь, не мешало мне нежно и тесно дружить именно с хабадниками. Что однажды удостоило чести принять у себя едва ли не самый крупный фарбринген в истории московского ХАБАДа тех лет. Дело было так.
Стольный град почтил визитом какой-то, ну очень выдающийся шалиах Ребе. Настолько выдающийся, что прибыл не один (как обычно), а со свитой из двух оруженосцев, тоже с титулами раввинов. По известным только ему причинам, политбюро московского ХАБАДа в составе р.Гейча Виленского זצ”ל, р.Мотла Лившица זצ”ל и Юдки Юрьева (надеюсь, יבדל לחיים ארוכים) решило приурочить фарбринген в честь высокой делегации к пьянке по поводу пИдьон а-бен моего старшенького. Вот тут уж, действительно, были почти все. С помощью булгаковского пятого измерения в крошечном салоне московской двушки вполне вольготно расселись и пировали более сорока человек. Всех не упомню, но там точно были р. Гейче, р. Мотл, наш главный московский коэн (как-никак, пидьон а-бен!) р. Юдл, р. Аврум Генин, Гриша Розенштейн, Саша Лукацкий, Калмен-Мелех Тамарин (все ז”ל) Адмор, Юда Юрьев, Мойше и Нохум Тамарины, Яша Вильге, Зеэв Шахновский, Зеэв Куравский, Арик Кацев, Ёся Гомберг, Валера (Аврум) Прохоровский, тогда Дима (впоследствии реб Дувид) Карпов – и далее все, кто причисляли себя к ХАБАДу. Из не причислявших точно помню, что были р. Липе ז”ל, Дов Конторер, Лева Фридлендер ז”ל, Женя Яглом (о нем – чуть ниже), и – тут память меня подводит, но почти, наверняка – Шура Ратинов ז”ל. Участвовать в хусидском шабаше ему религия не позволяла, но его же понимание религии (да и личная, вполне взаимная, симпатия) не позволили бы манкировать моим приглашением. А не пригласить его я никак не мог, благо, тремя неделями ранее он был на обрезании “героя” торжества.
О московском ХАБАДе тех лет и его отношениях с другими группировками можно рассказывать бесконечно. Но вернусь к не хабадникам. На том фарбрингене точно не было двух великих (каждый в своем и по-своему) праведников – р.Аврума Миллера זצ”ל и р.Берла Торбочкина ז”ל. Они таки были миснАгдим. Настоящими. В полный рост. А степень знакомства с ними в тот момент (март 1982) вряд ли позволяла мне набраться наглости пригласить их лично. Позднее еще как бы позволила – но их возможная реакция относится к сфере догадок.
***
Как я уже упоминал, кроме ХАБАДников и описанных вариаций на темы hиснагдуса, в Москве тех лет были представлены и иные (не хабадские) хсИдусы. Упомянутый р. Липе – непременный участник всех младенческих обрезаний в роли проверяющего “готовность” клиента к обряду – был то ли ротмистровским, то ли фастовским хасидом. Брацлавский хсИдус обрел представителя в лице Жени Яглома. Не знаю, что привело Женю к такому выбору. Возможно, поэтичная и романтичная личность ребе Нахмана. Возможно, выраженные атрибуты образа жизни хиппи, присущие массам брацлавских новообращенных. Как бы то ни было, Женя твердо стоял на брацлавской платформе. Настолько твердо, что однажды ухитрился уболтать меня совершить паломничество в Умань к могиле р.Нахмана. Дело было уже в середине 80-х, но в моей памяти засело напутствие, которым снабдил в 81-м году, по истечении 15-суточного срока навязчивого гостеприимства в киевской кутузке, гебешник, сажая меня на поезд в Москву: “И передай там своим в Москве, чтоб к нам на Украину не совались. Киев – не Москва, тут – советская власть и порядок!”… Понятно, с какими опасениями было связано путешествие почти через всю Украину с этим хасидствующим хипстером, выделявшимся всем и на любом фоне. Но обошлось. Нас впустил осведомленный хозяин, в чьем огороде отрезок асфальтированной тропы был известен как место погребения р.Нахмана (циюн над его могилой, как и большая часть еврейского кладбища Умани, были распаханы танками в 41-м, а затем щедро розданы под частную застройку советской властью). Женя прочел тексты, приличествующие данному паломничеству, и мы благополучно отбыли и прибыли в Москву. Духовная ценность паломничества мне не была очевидной (в отличие, надо полагать, от Жени), но уж точно была несоразмерно выше ощущений, испытанных, когда спустя 30 с лишним лет судьба (точнее, служба) вновь занесла меня в Умань. Лицезреть этот комбинат по аккумуляции денежных знаков было неловко. Да что там, стыдно…
Еще одним сектором московского еврейского пейзажа тех лет не могли не стать рьяные борцы с сионизмом. Эта группировка сформировалась к середине 80-х, и в нее, как положено, вошли сатмарские хусиды и ригористы-миснагдим. Последние, надо полагать, соответствовали бы скандально известному в Израиле פלג ירושלמי – иерусалимскому отряду. А тогда и там в кружок миснагдим-антисионистов входили сенсей (без тени иронии!) р.Залман Соловьев, его сын Женя, Гена Лавут и, кажется (пусть он меня поправит), Нусон Вершубский. Кружок же сатмарских хусидов, естественно, сплотился вокруг первопроходца религиозного антисионизма Шуры Ратинова. Там, опричь Миши Аптера, я никого не упомню, но уверен, что их было побольше.
Эта группа, естественно, держалась компактно и обособленно всегда, везде и во всем. Религиозных сионистов они за людей считать не могли. ХАБАДники для них были чем-то вроде оппортунистов, ревизионистов, троцкистов и прочих уклонистов, которых во время оно клеймили и гнобили пламенные большевики.
Но все это, повторюсь, почти никогда и никем не переводилось в план личных отношений. Идейно вас могли считать каким угодно мерзавцем и выродком, что не мешало не только раскланиваться, но нередко просто дружить.
Не удержусь, припомню одну сценку.
Место действия: штибл, он же гостиная, кухня, столовая на втором этаже Марьинорощинской синагоги. Время действия: Пурим, сразу по прочтении внизу, в молитвенном зале, Мегилы. Большинство присутствующих расселись за длинным столом и приступают к выполнению мицвы хойов инш левосумей. В дальнем углу помещения, за крошечным столиком, расселась группка антисионистов. Пьют чай. В Пурим. По прочтении Мегилы… От группки, стараясь не привлекать внимания, отделяется р.Залман. Крадучись подходит к “главному” столу. Поравнявшись с Адмором, шепчет: “Налей сенсею!”… Занавес.
Повторюсь: религиозный антисионизм – неотъемлемая часть еврейского пейзажа и был обязан объявиться в Москве тех времен. И явил его первым именно Шура Ратинов. Как он сам пришел к этому – не знаю. Конечно, тут не обошлось без железной, неумолимой и не допускающей компромиссов логики, которой он руководствовался в своей религиозной практике. Наверняка не обошлось и без стремления выделиться, выказать свою инакость.
Мы с ним были, так сказать, религиозными антиподами. К примеру, я категорически отказывался проявлять интерес к тому, что прозвал желудочно-кишечным иудаизмом. То есть, конечно, не кошерного в пищу не употреблял, ни-ни. Но при этом руководствовался принципом что нельзя – нельзя, остальное – можно. В лексиконе и понятийном ряду Шуры слово и понятие “можно” отсутствовало. Он страстно выискивал, что бы такое еще запретить. Самому себе, и, по возможности, окружающим. В этом он шел генеральным курсом ашкеназской традиции, в которой запреты, ограничения – чуть ли не цель и смысл религиозной практики. Ядовитый (хотя вполне объяснимый) парадокс в том, что эта ашкеназская традиция и практика слилась с традицией и практикой советской, в которой понятия “имею право” и “могу” не то что не накладывались, но и не пересекались.
В плане желудочно-кишечного иудаизма (и не только!) Шура лихо доводил все до абсурда. Когда я впервые в жизни приобрел у р.Торбочкина кошерное мясо и принялся его дальше кошеровать по инструкциям Шуры, мясо бесконечной чередой высаливаний и вымачиваний превратилось в белую несъедобную массу. На этом я с желудочно-кишечным иудаизмом и завязал. А Шура пошел семимильными шагами дальше. Чуть ли не каждое его появление в обществе (в синагоге, в микве, на любой церемонии, просто в компании) сопровождалось радостными заявлениями вроде “А я выяснил, что “бородинский” хлеб есть нельзя – в него кладут то-то и то-то… Знаете, а мороженое за 7 копеек тоже нельзя, туда кладут это…”. И так далее, и без конца. Надо признать, тут Шура в своей бескомпромиссной логике давал слабину.
Понятен подход, при котором человек заявляет: “Я не доверяю гойскому/советскому пищепрому, и потому ем и пью только то, что приготовил/добыл сам”. Следовать такому подходу тяжело, но можно. Тот же Адмор это доказывал, выпекая хлеб и выезжая в Подмосковье за молоком – которое то ли сам надаивал, то ли присутствовал при дойке (последнее даже самая строгая Галаха считает достаточным). Но если вам такой подход не по душе и/или не по силам, то здравый смыл требует, отказавшись от всего, что заведомо не кошерно, употреблять в пищу все, чья рецептура не включает заведомо не кошерного. Точка. Но Шуру здравый смысл не интересовал. Его интересовали запреты. Таков был его осознанный выбор.
Кстати, отсюда и упомянутый в тексте Дова анекдот про запрет ночевать дома наедине с собственной бабушкой. Сам не присутствовал, но вполне надежный свидетель Меир Левинов поведал, что преамбулой истории был вопрос, заданный Шурой приезжему авторитетному раввину. Вопрос был сформулирован так: “может ли еврей находиться ночью в одной квартире с женщиной, которая не является ни его матерью, ни сестрой, ни дочерью, ни женой?”… Блеск, правда? Нетрудно догадаться, каков был ответ. Как совсем не трудно догадаться, только такого ответа жаждал спрашивающий и сформулировал вопрос так, чтоб исключить “варианты”.
В чем Шура Ратинов был скрупулезно точен и последователен, так это в соблюдении правил общения, то есть того, что называется הלכות לשון הרע (hилхойс лошойн-hoро) и норм מוסר (мусар). Вот вам сценка.
Праздник Швуэс. Раннее утро. Кучка молодых ортодоксов вальяжно топает из Марьинорощинской синагоги в сад ЦДСА, дабы окунуться в тамошний пруд, сиречь микву. Срезая угол через неогороженный (или плохо огороженный – не припомню) двор музея советской армии, проходят через площадку с образцами военной техники. Поравнявшись с бронепоездом, ваш покорный и Арик Кацев принимаются увлеченно обсуждать достоинства и недостатки этого монстра.
Чуть поодаль шагает Шура Ратинов и тихо, но явственно бубнит: “Нет минhога [обычая] ездить в Швуэс на бронепоезде”…
То есть, прямо заявить нам, что мы обсуждаем мукцу, он себе позволить не мог. Он давал понять. Красавец. А с нас – как с гуся вода, так как обсуждать мукцу прямого запрета нет (в отличие от ношения оной, и тем паче, использования). Раз не нельзя, значит – можно. Шуре такая логика претила.
Ну, и чтоб закруглить эссе о московском сионизме, антисионизме и том, кто дал печальный повод сочинению опуса, изложу свою версию анекдота о ставшем в узких кругах мемом словосочетании м-м-мерзость с-сионистская. Дов в своем тексте ее изложил, но моя версия рознится значимыми, на мой взгляд, подробностями.
Воскресенье, канун Швуэс, 7 июня 1981 г. По пятницам и в канун праздников миква Большой синагоги на Архипова превращалась в мужской клуб. Явившись туда, как положено, поздним утром (ближе к полудню), я застал бурное обсуждение. Мой вопрос, о чем шум, вызвал всеобщее возмущение с примесью удивления. Надобно пояснить, что я не держал радиоприемника и не имел ни привычки, ни возможности слушать вражеские голоса. Растравливать себя не желал, справедливо полагая, что ни от кого не убудет, если я узнаю то, что должен узнать с некоторым опозданием. Соответственно, я понятия не имел, что в то самое утро (или в ночь накануне) израильские ВВС раскурочили ядерный реактор в Ираке. Будучи введен в курс дела собеседниками, я присоединился к хору восхищавшихся и принялся давать отпор выражавшим опасения, что за это, пусть великое дело, нам всем тут не поздоровится. Хор и дача отпора притихли, когда в микве появился Адмор со словами: “Я скажу вам правду!”… Все завороженно вперяют взоры в него. Адмор изрекает: “Газета “Правда” пишет”… Чувство юмора Адмора – тема эпопеи объемом с “Войну и мир”…
Когда все подустали от догадок и восхищений, в разговор вступил Шура Ратинов. Точнее, не вступил в разговор, а разразился потоком брани в адрес сионистов и их очередного злодеяния. Видно было, что достали сионисты Шуру по самое-по-не-хочу. Когда он, наконец, смолк, я на голубом глазу спросил, а что его так не устраивает и чем ему так дорог этот реактор. Воспоследовал диалог, который приведу близко к тексту (врезался в память):
Шура: – Как чем?! Да хотя бы тем, что они могли осквернить наступающий йом тойв!
Ваш покорный: – Шура, побойся Бога и вспомни карту. От любой точки Израиля до любой точки Ирака тыща верст, от силы две. Прикинь скорость СВЕРХЗВУКОВОГО штурмовика. За сколько он проделает максимальное расстояние и обратный путь? То-то. Даже если б они вылетели сейчас, в полдень, никаких шансов попрать святость Швуэс у них бы не было…
(Напоминаю: с логикой, в отличие от здравого смысла, у Шуры принципиальных расхождений не было, и мою выкладку он был вынужден принять как тиювту). Посему, после небольшой паузы – сил набирался – произнес:
– Ты, правда, не понимаешь, как это называется?
– Не понимаю. Просвети меня, Шура.
– М-М-М-М-МЕРЗОСТЬ С-СИОНИСТСКАЯ!!!
Занавес.
Пытался сочинить красивый, ну, риторичный конец сему опусу. Не придумал. И к лучшему. Не надо риторики. Шура Ратинов ушел. Его вряд ли волнует, что о нем пишут. Увы, нет и многих других типичных героев тех нетипичных обстоятельств. А для оставшихся (пока) те времена – далекое и не объяснимое никому прошлое. Но вспомнить было приятно. Хоть и по печальному поводу.