Все ненужное зачеркни
***
Поздней осенью рой ворон,
начинается листопад,
снизу нищий жует батон,
работяга несет канат.
В перспективе светлым светло,
позади черновые дни,
переломное, брат, число –
все ненужное зачеркни.
По проспекту, где тени врозь,
сильный ветер листву метет,
все на свете само сбылось,
нищий ходит, батон жует.
***
Заболеть бы и в слезах горячих
вновь увидеть всех, кого люблю:
Таню, что роняла в речку мячик,
и бычка на стареньком мосту.
В этом долгом сне перед закатом
чтобы в окнах – дикий виноград,
чтоб сидела мать на стуле рядом
и отец шептал бы: виноват
в том, что на работе задержался
и опять домой не позвонил,
и в кульке принес красивый красный,
по дороге собранный кизил.
***
Пишет мне Маша, российская школьница
из Подмосковья, шестнадцати лет:
«Я бы хотела спросить вас про творчество
и как живет за границей поэт».
Милая Машенька из Подмосковья,
солнце заходит и солнце встает,
жизнь за границей совсем нехеровая,
творчество сильным ключом у нас бьет.
Только заря запылает пожарищем,
пашет наш Фордов конвейер в обгон,
творчество бьет по затылочку гаечным
на восемнадцать рожковым ключом.
Маша, есть в наших широтах традиция
ставить дары золотому тельцу
за нехеровую жизнь за границею
и за еврейскую нашу мацу.
С этой традицией мы поднимаемся
на героический, пламенный труд,
с этой традицией жаримся, паримся,
лично – кто как, только я уже труп.
Милая Машенька, все утирается!
За перекуром, за бледным лучом,
жизнь в лучшем виде навек повторяется,
вечность по стеночке вьется плющом.
И вот когда затихают окрестности,
в белую кухню спокойно иду
и про историю русской словесности
лекцию на ночь читаю коту.
Репейник
В глухую пору увядания,
когда дожди стучат в кювет,
из всех цветов, что были ранее,
тут ничего живого нет.
Один репейник над дорогою
стоит в зеркальной мостовой,
где были разные и многие, –
лишь он убогий и кривой.
И он средь пустоты и серости
глядит на ржавый водосток,
и даже покраснел от смелости –
красивый огненный цветок.
Бостон
Городок веселый, грустный, разный –
восемь веток нашего метро,
люди, перемешанные тряской,
наше безымянное добро.
Ты, метро, вези нас утром рано,
опускай в живой подземный мир,
заводи в железные вагоны,
я есть твой бессменный пассажир.
Я люблю сухой газетный шорох,
сонные глаза твоих чтецов,
общее дыхание – в вагонах,
в окнах – эту реку со свинцом.
Все, что надо в мире, это ныне –
различать по цвету времена,
превращается зеленый в синий,
отъезжает поезд, старина.
***
Помнишь: каменный дом на горе,
«проходи» – у жасмина пароль,
просыхает белье во дворе
на веревках, протянутых вдоль.
Просыхает сосед после дней
беспробудного пьянства давно,
как трава после долгих дождей –
вот такое мне крутят кино.
Хулигана везет воронок,
отплывает железный трамвай,
шепчет вдоль мостовой ручеек:
никогда это не забывай.
***
По молодости я была жадна,
хотелось мне во всем дойти до дна,
до дна дойти во всем, не зная меры,
при помощи ума и глазомера.
Коралл и жемчуг на глубоком дне
я собирала в полной тишине
при помощи ума и прочей чуши,
а молодость ждала меня снаружи.
***
Припомню длинный день в разгаре лета,
в центральный гастроном прошли печатно
два юные, бессмертные поэта,
а после долго топали обратно.
Вдоль кладбища прошли, военкомата,
прошли районом Розовой долины,
они несли бутылки, как гранаты –
устроим нашей юности смотрины.
Там жили бедно, весело и славно,
бюст Ленина торчал в саду, как кукиш,
и, наливая «Каберне» в стаканы,
ему мы говорили: «Третьим будешь?»
***
Умер, в рай попал Иван Петров
и сидит на стуле, улыбается,
сдал в лабораторию он кровь
в первой поликлинике по адресу.
Хорошо вот так отдать концы,
самокрутки скручивать табачные,
в этом тоже есть свои плюсы,
настроенье совершенно дачное.
Он сквозь слезы радости из глаз
видит дочку-школьницу, что за реку
отводил когда-то в первый класс.
Взять бы снова, Господи, бы за руку.
И сидит на стуле в тишине,
потому что рай есть место дивное:
все в порядке, вечный свет в окне,
в небе облака плывут красивые.
***
Все бы ехать с тобою вдвоем
через город большой, мое солнце,
на замызганном двадцать шестом,
чтоб стучали о рельсы колеса.
Ехать, видеть чумную весну,
все ее переулки, заборы,
продувные дворы поутру,
золотые шатры до упора.
Расцветут фонари на кольце,
постовой погрозит нам из будки,
мы меняемся мало в лице,
постового мы шлем на три буквы.
И в одном поклянемся легко,
что ни грусти, ни страха, ни гнева –
ничего, ничего, ничего –
не возьмем мы с собою на небо.
Только счастье и только любовь,
только свет без конца и без края,
только медленный гул голосов
на сырой остановке трамвая.
***
В Кишиневе около промзоны
на размытой отмели речной
мне отец из спичек и картона
парусник сложил одной весной.
Это ерунда, что я ни капли
не видала город тыщу лет,
где поплыл спасательный кораблик
из пустой коробки сигарет.
Уплывай, кораблик с пассажиркой,
по теченью серо-бурых вод!
Возвращусь в тот город после жизни,
а река течет.