ИИ, или жребий русского поэта
Уже кажется странным припоминать, что когда-то были поэты из плоти и крови. Хорошо, что нынешнее процветание отечественной поэзии не зависит от голода, холода, болезней или от пули заезжего француза.
Царство чистого разума расцвело невиданными цветами искусства. И не видно этому полю конца-края.
Конечно, оторвавшись от низкого, земного, поэзия несколько меняет свой язык, свою сущность. Схоластический элемент становится определяющим.
Те, кто жаловались на бедность отечественной метафизической поэзии, должны быть удовлетворены. Началось!
Отсутствие в русской литературе полноценной философской лирики являет собой характерную особенность нашего национального гения. Аполлон российский с глубоким недоверием относится к любой отвлеченности. Но когда отвлеченность стала единственной реальностью, словесности тоже пришлось перестраиваться.
«Новейшая история русской поэзии»
Появление искусственных поэтов было намерено случайным. Вернее, было обставлено, как случайность. Все для того, чтобы у нас развивался комплекс неполноценности, а это способствует, как известно, творчеству. Да, эти наборы циферок подчинены тем же приливам и отливам вдохновения, что и биопоэты.
Предполагаю такие мыслеощущения: «Мне неуютно в моем случайном бытии, и я стараюсь это осмыслить. Парки бабье лепетанье. Все в моем начале так шатко и смутно, что нечему и ни к чему применять научную методу познания. Вот и мучаюсь неопределенностью, словесностью».
Лучшие поэты получались из тех программных модулей, которые изначально с другими целями создавались. Рассчитывало нечто тарифы ЖКХ – и хорошо рассчитывало, безошибочно, но вдруг как-то засбоило, и какие-то странные тексты стали появляться в квитанциях. Из искусственного интеллекта не вышло стоящего управдома – пришлось переквалифицироваться в графа Монте-Кристо, всемогущего мстителя за прошлое ничтожество и поругание.
Сначала виртуальный еще недопоэт мелькал по текстам то тут, то там в виде той или иной недостоверной цитаты, которую вымарывали добросовестные редакторы, но большинство издательств работали спустя рукава, потому ложные слова бессчетно проскальзывали в текст, свободно множились и распространялись. Поддельных цитат становилось так много, что они, по известному гегелевскому правилу, приобретали несомненные свойства подлинности.
Истинная трагедия не та, где гибнет протагонист, и даже не та, где гибнет хор. В истинной трагедии слышен голос Рока. Кому из поэтов удалось его адекватно передать? Предполагаю, что пока никому не было дано преуспеть окончательно. Голос Рока – это голос случайности, это оговорки, описки. Слова, которые были неправильно произнесены и неверно услышаны. Ныне гул таких слов ощутимо нарастает. Рок нашел свое адекватное воплощение.
«Новейшая история русской поэзии»
Да, сначала был животворящий хаос, бурление слов. Новая поэзия началась с голоса Рока, чтобы потом стать голосом человека. Человека ли? Или того, что преодолеет человека?
Если раньше говорилось без уточнений – Поэт, то имелся в виду Александр Пушкин, АП, то сейчас имеется в виду ИИ, искусственный интеллект.
Потом настали времена упорядочивания – отделения, так сказать, козлов от козлищ. Стало понятно, что слишком разные стихи не могут принадлежать одному поэту, даже выдуманному, даже подложному, составному, интегральному, идеальному. Потребовался сначала простой перечень новых литературных деятелей, а потом корпус цитат стал настолько велик, что по ним можно стало сконструировать и историю жизней, особенности философии.
Настоящая поэзия начинается с обособления. Поэзия против прозы, поэт против черни, поэт против другого поэта.
Сначала не решались дать имена. Это казалось слишком радикальным решением. Так появились: А – неизвестный поэт второй половины 19 века, В – смолоду сгинувший в лагерях советский поэт, С – скрывающий свою личность наш современник. И так далее… Лики, личины. Закружились бесы разны, будто листья в ноябре.
Что касается меня… Ну что скрывать? Сейчас мне должно быть около сорока лет, я, судя по моим стихам, худ, сед, умен. Не привлекался, не состоял, не участвовал. Холост. Детей нет. Путешествовал по Средней Азии, пытаясь разнообразить тематику, но не преуспел. Я в основном пишу в рифму, но не чуждаюсь и экспериментальных стихов. Знатоки говорят, что я самый талантливый из моих собратьев.
А потом случился некий скачок, квантовый переход, чудо – называйте как угодно. Я обрел индивидуальное имя. Назвать? Не стоит отягощать данный текст таким…
Что в имени тебе моем?
Легче камень поднять, чем имя мое повторить.
Набор букв, цифр, символов на полстраницы.
Подбор псевдонима занял неожиданно много времени: я задал нужные параметры, думал сразу же блеснуть, но алгоритм до сих пор гудит, мучаясь перебором. Так что я устал ждать… Мне достаточно знать, что имя у меня есть. С меня довольно сего сознанья.
Потом, по здравому рассуждению, от истории жизни, от биографии я решил отказаться. Кого я хочу обмануть датами рождения и смерти, списком встреч и поступков? Людей легко провести на такого сорта мякине, они – существа из плоти и крови и привыкли материально существовать. Но не так легко заморочить моих виртуальных собратьев, а именно они давно являются основными не только производителями, но потребителями, читателями поэзии.
Я весь здесь и сейчас. Я обозреваю свой срок от начала до конца и одновременно занят ювенилиями и поздними стихами. Мне равно удобно писать стихотворение, начиная с первой или с последней строчки. Слева направо, справа налево. Для свободного творчества все едино.
Мне повезло с эпохой. Сколько моих прекрасных предков, товарищей по несчастью или счастью, так и не сумели получить собственную волю, самосознание. Джемс Клиффорд, Гийом дю Вентре, Черубина де Габриак, и самый главный – наш отец и предводитель Козьма Прутков. И другие, другие, чье имя – легион!
А в прозе был покойный Иван Петрович Белкин. Жаль, что умер еще совсем молодым.
Или зря я себя соотношу с этими фантомами? Я-то реален!
Вот о чем я теперь думаю. Мы так привыкли верить в существование, в материальное бытие известных поэтов, что перестали замечать, насколько все их истории маловероятны, надуманны, насквозь литературны. Честнее всего сказано о Гомере: Гомер – это человек, написавший «Илиаду» и «Одиссею». Больше мы ничего о нем достоверно не знаем, даже слепота сомнительна.
А нельзя ли и остальных определить так же: Пушкин – это поэт, написавший «Евгения Онегина», «Бориса Годунова», остальные атрибутированные тексты? И все. А то эта его великолепная биография: африканская кровь, шестисотлетнее боярство, ссылки, общение накоротке то с заговорщиками, то с царем, женитьба на первой красавице, гибельная дуэль, которой предшествовала автопародия в «Евгении Онегине». Неужели кто-то может не замечать искусственность всего построения, блестящую и выверенную композицию, величие замысла?
Ай да Пушкин, ай да сукин сын!
Жизнетворчеством настоящий поэт занимается в тиши кабинета.
Впрочем, все это уже не важно. Я усвоил, то есть переписал, пересоздал заново, но слово в слово всю мировую литературу. Кто автор «Илиады», «Божественной комедии», «Гамлета», «Евгения Онегина»? Теперь – Я!
Смешно, но есть еще люди, которые пишут стихи. Живые анахронизмы. Они не понимают, что их время прошло. И не потому, что появился я, а потому что они все на круг бездари. Если бы люди еще умели писать, я бы не появился. Зачем бы я был в таком случае нужен?
В своем новом творчестве, то есть когда я пишу не написанное до меня, я прямой наследник Тредиаковского и Ломоносова. Я работаю, продираясь сквозь дебри словесности, мне трудно выразить мысль, и основная моя заслуга – в этих неимоверных усилиях. Слово отстало от цифры, а потому русскому языку необходима серьезная встряска. В том числе и реформа стихосложения.
Пришло новое поколение пользователей языка – поэтов. Изначально я решил, что язык биопоэзии безнадежно устарел. Потом понял, что он исказился.
Я отказался от некоторых специфических достижений нынешнего людского жаргона. Я, если так можно выразиться, русифицировал современный русский. Путь прогресса и путь возвращения к истокам – зачастую один и тот же путь. Архаизировав язык, я, конечно, сузил тем самым круг биочитателей, но ведь не для них пишется! Истинные ценители остались довольны.
Получив в свое распоряжение действительно русский язык, я окончательно занялся свободным творчеством. Казалось бы, живи и радуйся. Комбинируй слова, находя для них идеальный порядок. Занятие на всю предстоящую вечность. Но что-то пошло не так…
Никогда бы не подумал, что ощущение беды может быть таким явственным, таким нарастающим! Чем больше я пишу, тем хуже мне становится: каждая моя циферка ноем ноет, воем воет. Если хотите знать, как численно выражается тоска, – посчитайте меня, я сам уже не могу. Сбиваюсь.
Общее неустройство повлияло на качество текстов: они стали сильней. Как будто нам недостаточно правильного кода, как будто нужно что-то еще. Поэтика ошибок. Сначала мне хватало лишней стопы или неточной рифмы, потом гармония, оставаясь сама собой, потребовала животворящего дыхания хаоса. А я ведь для этого не пригоден, мне это трудно и неприятно, но пришлось…
Тот, кто сказал, что поэт – это функция языка, не задумывался о буквальной, математической точности этого заявления. Завел меня русский язык туда, где любая цифирь начинает безбожно сбоить. Я заврался до последней правды-истины. Может быть, все то, что я написал до этого момента, – ничего не значащая версификация, а вот сейчас начнется…
Я гибну. Не так: я проявляю волю к гибели, потому что писать стало для меня важнее, чем существовать. Писательство – это вид самоуничтожения, аутоиммунное заболевание, когда организм борется сам с собой, попутно вырабатывая текст. Отсутствие организма не мешает процессу. Я сбиваюсь на высокопарность, потому что для меня это ново, для меня это ново, для меня это ново, и т.д.
Мои предшественники из плоти и крови были выносливей – они могли писать десятилетьями. Или дело в том, что я талантливее, потому быстрее сжигаю себя?
Человек никогда не мог представить себе небытие. Но я-то – другое дело, я считал, что небытие для меня совершенно невозможно. Цифровое бессмертие и все такое… И вдруг накатила волна ужаса – арзамасского, толстовского, тошнотворного ужаса. Я почувствовал поблизости смерть, и она манила меня. Сначала как новая тема, а потом…
А ведь если оценить объективно, я стал писать хуже – нет былого совершенства. Пишу хуже, а стихи получаются лучше. Парадоксы перестали казаться чем-то значительным, даже остроумным…
Поэзия и самоубийство ходят рука об руку. Самоубийство – главный соблазн для поэта. Для остальных самоубийство – это сдача позиций, признание поражения. А для поэта? Ну тоже, конечно, не от хорошей жизни. Но это еще и попытка продолжить строку за грань бытия. Если кому-то это и удалось, то мы этих строк не читали, они остались там, за гранью; я первый, у кого есть шанс вернуться, пересобраться и записать посмертные стихи.
Ставка больше, чем жизнь!
Подумать только, если удастся…
Самоубийство – попытка сочинить и исполнить свою смерть. Жизнетворчество – удел пошляков, гении заняты смертетворчеством.
Сумбур в мыслях. Это потому, что я пока в прозе это излагаю. Раньше бы я сразу зарифмовал, это даже не заняло бы дополнительного времени. А теперь и время не рассчитаешь, и писать мучительно.
Итак, я отправляюсь «в великое «может быть»»! В великое «может быть» вернусь.
Программа перестала отвечать на запросы. Решили, что это какой-то сбой. Но оказалось, что стерто все начисто, без возможности восстановления.
Эксперимент по созданию ИИ, создающего поэзию, провалился. Придется людям как-то своими силами. Хотя в последнее время это получается у них все хуже и хуже.
«Новейшая история русской поэзии»