Ефим Зоркий Глаз
Прилетели в августе, в жару. Ефим Михайлович Гольдин, едва сойдя с трапа, покрылся липким потом. Солнечные лучи проникали сквозь темные очки и слепили. Соня торопила: «Иди же!» Он шел, нащупывая больными глазами дорогу.
Формальности проводились в аэропорту. Уже через час он получил новый паспорт и документ с двумя фотографиями, удостоверяющий, что они с Соней являются чем-то неразделимым. Впрочем, документ не помешал Соне присвоить себе их сына. Она сказала: «Мой сын уже год в стране». Гольдин прикрыл веки, чтобы не видеть то, что смутно проступало: Соню, молодую пару, прилетевшую с ним одним рейсом, портреты незнакомых людей на стене, многочисленные двери кабинетов с крупными, непонятными надписями. «Слепец на земле предков», – сказал он себе.
Ефим Михайлович был из тех людей, которые забывают, с какой стороны сердце, он никогда не болел, бегал трусцой, плавал в бассейне, зимой и летом уверенно садился за руль своего «опеля». В тире соревновался с молодыми в стрельбе из мелкокалиберной винтовки и, как правило, побеждал, за что получил прозвище «Ефим Зоркий Глаз». До шестидесяти лет он не пользовался очками.
В шестьдесят один год Гольдин начал в тире мазать, спустя еще два года не то что в «десятку», в круг не мог попасть, пули ложились в «молоко». И машину стало трудно водить, в сумерках очертания дороги виделись нечетко. Обследование показало, что у Гольдина помутнение хрусталиков в обоих глазах; правый глаз еще может послужить, а хрусталик левого глаза надо срочно менять. Учитывая состояние сетчатки, операция будет сложной, за успех врачи не ручаются.
Беда, как шпана, не нападает в одиночку. В проекте, который вел Ефим Михайлович, обнаружились ошибки, новый проект начальство отдало молодому конструктору. Гольдину не предложили уйти на заслуженный отдых, но относиться стали по-другому – пьедестал лучшего специалиста дал трещину. В это самое время Саша объявил, что переезжает в Израиль на постоянное место жительство, то есть навсегда. Страх разлуки с единственным сыном навалился на Ефима Михайловича, давление поднялось, зрение упало. Саша настаивал, чтобы отец с матерью ехали с ним. Ефим Михайлович отговаривался: тот недоволен израильской медициной, этот не вытерпел Земли Обетованной и вернулся в Россию. Гольдин говорил то, во что слабо верил, – его здесь вылечат, и он еще пригодится в родном конструкторском бюро.
– Евреи в довоенной Германии говорили то, что ты сейчас говоришь: где родился, там и пригодился. И что? – спрашивал Саша. – Пригодились евреи?
– Не смей сравнивать! – кричал Ефим Михайлович. – Ты думаешь, тебя там ждут?
– У меня в Израиле будут проблемы, но моим сыновьям, твоим внукам точно будет хорошо!..
– Какие у меня внуки? – удивлялся Ефим Михайлович. – Если я не ошибаюсь, у меня единственная внучка – твоя дочь.
– Двоих сыновей рожу! – обещал Саша.
Ехать с ним? Но жара, но незнакомый язык, но террористы! А здесь, если честно, что ждет Гольдина? Слепота, пенсия, тоска по оставленной работе и одиночество. Он чувствовал себя как человек, привязанный к двум деревьям, пригнутым к земле, – если выпрямятся, разорвут пополам.
Сын с семьей отбыл в Израиль. Раз в неделю он звонил из Хайфы.
– Как твой иврит? – спрашивал Ефим Михайлович.
– Это язык умных людей! – кричал Саша в трубку.
– Жарко?
– Тепло! Море такое, что выходить не хочется!
– Денег хватает?
– Машину собираюсь покупать!
Ефим Михайлович слова сына истолковывал по-своему: иврит Саше не дается, с утра до вечера зубрит новые слова, убеждая себя в том, что это занятие для умных людей. Общественный транспорт плохо работает, на последние деньги Саша вынужден купить машину. Стоит дикая жара, спасение только в море, да и то относительное, вода – кипяток. Обычно ироничный и снисходительный, как большинство людей, которые много грешат, Гольдин стал нервным и раздражительным. Соне от него доставалось. Ефим Михайлович обнаружил, что свою старость встречает с суетливой, упрямой, не понимающей его женщиной. Единственным авторитетом для нее стал сын. «А Саша считает, ехать надо! – говорила она. – А Саша полагает, нам будет хорошо!..»
Жена Гольдина вышла на пенсию, как только на свет появилась внучка Маша. Роль бабушки Соне понравилась. «Хочет стать воспитателем двоих внуков, – думал Ефим Михайлович. – Ухаживать за мной у нее не будет ни времени, ни сил, ни желания».
Ему не хотелось возвращаться домой с работы. Но если не домой, то куда? Года три уже, как Ефим Михайлович расстался с последней любовницей. Выпивать нельзя – глаза слепнут после выпивки. Одному бродить по городу неприлично, да и видит он плохо: дома, набережные, мосты – всё в тумане, как на картинах Моне. «В Израиле мне ничего не светит, – думал он. – Но и в России делать нечего. Может, туда?» Ефим Михайлович поднимал глаза к низкому небу и видел ровную серую пелену.
К радости сына и жены, он решился на отъезд. Упаковали они с Соней свой скарб в четыре клеенчатые сумки, квартиру оставили родственнику и полетели.
«В этой жаре все решится естественным образом – я быстро сдохну», – сказал себе Ефим Михайлович, залезая в микроавтобус. Кондиционер то ли не мог справиться с горячим воздухом, то ли шофер его выключил, дышать было нечем. Соня перезнакомилась с пассажирами и оседлала любимого конька: стала рассказывать о сыне, который закончил школу-ульпан, работает электриком в солидной фирме.
– Махай на себя, – сказала она, протягивая мужу газетный лист.
– Не махай, а маши, – буркнул он.
– Теперь это не имеет значения! – заявила Соня.
Да, теперь не имеет значения, что Ефим Михайлович грамотен, что он начитан, что он автор пятнадцати изобретений – всё это осталось в Питере. «В шкафу моей квартиры висит, вместе с дубленкой», – думал Гольдин. Он теперь и не Ефим Михайлович, отчества лишился, хорошо еще – имя оставили. Чиновница, оформлявшая документы в аэропорту, хотела переименовать его в Хаима. «Я – Ефим, понимаете? Ефим!» – крикнул он, для убедительности ударив себя в грудь кулаком.
Саша поджидал родителей возле восьмиэтажного дома, в котором арендовал квартиру. Он обнял и расцеловал маму (Соня не преминула пустить слезу), потом – отца. Сын отпустил бороду и осунулся. Он был без рубашки, голый по пояс, что плохо сочеталось с окладистой бородой. Шестилетняя Маша отвыкла от деда и неохотно позволила себя поцеловать, зато невестка накинулась на свекра с объятиями и поцелуями. «Еще бы! Подмога прибыла!» – едко подумал бывший Ефим Михайлович, ныне Ефим. Загрузили скарб в Сашин «форд», поехали к новому месту жительства.
Сердце Ефима больно стукнуло, когда он увидел свой дом – пятиэтажный, с маленькими окнами, облепленный ящиками-кондиционерами, как птичьими гнездами, и окруженный выгоревшим желтым газоном и деревьями с облезлой корой. И сама квартира не обрадовала: в гостиной на окнах решетки, нелепый, из частей составленный диван, низкий стол-каракатица; в спальне широкая кровать, скрипучий шкаф и телевизор на кронштейне. И еще одна комнатенка, маленькая, вроде чулана, и совсем пустая. Видя кислое лицо отца, Саша взял его за плечи и слегка встряхнул.
– Все нормально, папа! Квартира продуваемая!
– Возможно, – сказал Ефим Михайлович. – Возможно, она продуваемая, но приличной ее не назовешь.
Вернулись в Сашин дом. По освещенной лестнице Ефим поднялся на третий этаж и разглядел цветы и зеркала на стенах – не то, что в грязном подъезде Ефима. И квартира у Саши много лучше – с видом на гору Кармель, с новой мебелью и современной техникой. Ефим подумал: «Заботливый у меня сынок. Снял для родителей первую попавшуюся берлогу».
Сидя за столом, в окружении семьи, Гольдин с трудом сдерживался, чтобы не сказать Соне или Саше какую-нибудь ядовитую колкость. Их лица в его зрачках дрожали, плыли, словно отражения в мутной воде. «Зачем я здесь?» Этот вопрос мешал ему участвовать в разговоре.
Вся следующая неделя, начавшаяся почему-то с воскресенья, была, наверно, худшей в жизни Ефима. Поездки в министерства, стояние в очередях, беседы с чиновниками, еще более придирчивыми и занудными, чем в России, встречи с хозяйкой квартиры. Лицо этой торговки из Запорожья напомнило Ефиму размалеванную маску, вдавленную в тесто. Она назвала цену, Ефим, мечтавший лишь о том, чтобы хозяйка поскорей убралась, согласился. Лоджия была завалена вещами, хозяйка обещала вывезти их через месяц, и, хотя было ясно, что она не из тех, кто выполняют обещания, Ефим промолчал. Соня упрекнула его в неуместной покладистости, на что Ефим сказал: «Снявши голову, по волосам не плачут!»
Потом начались хождения по медицинским учреждениям. Приема у врача-окулиста Ефим ждал две недели. Окулист в очках с толстыми линзами (это насторожило Ефима: почему врач собственное зрение не сделал стопроцентным?) русского языка не знал, спрашивал по-английски и, не глядя на пациента, быстро стучал по клавишам компьютера. Оторвавшись от экрана, эскулап предложил Гольдину выйти и подождать очереди к медсестре, та проверит его зрение. Медсестра приставила к глазам Ефима что-то вроде лорнета: надо было распознать цифры в рядах таблицы, расположенной на стене. Левым глазом Гольдин ничего не видел, даже самый крупный верхний ряд. У врача он спросил, когда операция.
– Вам сообщат, – был ответ.
Он прошел еще одно обследование в больничной поликлинике, после чего ему сказали, что операция будет через месяц. Ну, почему он не сделал операцию в России? Там ему не гарантировали успешный исход, а здесь что, гарантируют?
Спасаясь от жары, Ефим ходил к морю, сидел в тени и сквозь темные очки смотрел на дам – они напоминали ему черно-белых пингвинов. Мужчины, вышагивающие по песку, были похожи на жеребцов. «Вороные жеребцы», – думал Ефим. Он злился на пляжную публику, но еще больше на себя – бессильного, ненужного, праздного.
Как-то вечером, когда солнце было уже за горизонтом, они с Соней пошли к морю подышать прохладой. Ветер, едва колеблющий ветви эвкалиптов возле дома, на берегу бесновался; волны в темноте с грохотом разбивались о камни, с двух сторон окаймлявшие пляж. Вышка спасателей молчала, людей вокруг не было.
– Искупаюсь, – сказал Ефим.
Он обрадовался, услышав испуганный голос Сони:
– С ума сошел?!
Он сбросил брюки и майку, надел очки для плавания и, оторвав от себя кричавшую жену, пошел навстречу прибою. Волна чуть не сбила его с ног, он сделал несколько шагов и нырнул. Волны то накрывали его, то поднимали, он плыл кролем; когда огляделся по сторонам, то обнаружил, что левый волнорез, где горел фонарик – по-видимому, в руках рыбака, – остался позади. Гольдин повернул к берегу, но почувствовал, что не приближается, а отдаляется – обратное течение относило его. Он поднял очки на лоб и, не давая страху парализовать себя, поплыл к левому волнорезу. Рыбак протянул ему руку, Гольдин взобрался на камни и лег животом на скользкую холодную поверхность.
– Ты что, отец, того? – спросил рыбак, светя фонариком Гольдину в глаза. – Кто в шторм купается?
Гольдин не ответил. Рыбак в резиновых сапогах и брезентовых штанах вскоре сложил удочки, спрятал их в чехол и, перепрыгивая с камня на камень, растворился в темноте. Босой, обдаваемый брызгами, Ефим поднялся и пошел, оскальзываясь, по мокрым камням. Расщелины он преодолевал на коленях, нащупывая руками камни. Наконец, он спрыгнул на песок. Соня, увидев его, крикнула кому-то в темноту: «Нашелся!» – и сразу же начала молотить по спине Ефима кулаками.
– Изверг! – кричала она. – Ты обо мне подумал?! Ты же мог утонуть!
– Облегчил бы тебе жизнь, – ответил Ефим, обматывая разбитое колено платком.
– Дурак! – крикнула Соня и пошла прочь.
Она, конечно, не поняла, что Ефиму был необходим этот поступок, чтобы обрести недавнюю уверенность в себе. Дулась целую неделю. Только за день до операции сменила гнев на милость.
Операция началась так: его обрядили в халат с завязками на спине, уложили на узкий стол, голову накрыли, оставив отверстие для левого глаза, которым он увидел что-то светящееся. Глаз поливали каплями, хирург тихо переговаривался с медсестрой на иврите, боли не было.
Потом к глазу приставили пластиковую защитную коробочку на липучках, помогли слезть со стола и принесли одежду. Появился Саша, взял отца под руку и повел к выходу.
Ефим не спал ночь, глаз ныл, капли не помогали. Сняв защитное очко, он увидел фиолетовое яркое поле, усыпанное белыми светящимися палочками.
На следующий день в больничной поликлинике Ефиму сказали, что зрение будет возвращаться, но медленно.
Оно не возвращалось. Врачи поставили диагноз – воспаление. Прописали гормоны – не помогло. Хирург после осмотра сказал, что надо делать повторную операцию – хрусталик не встал на место. Ефим спросил по-английски:
– Это ваша ошибка, доктор?
Ответ был уклончивым: случай непростой, нужен хрусталик большего размера, повторную операцию проведут в стационаре, под общим наркозом.
Жара усилилась, а купание в море было Ефиму запрещено. Он лежал на диване, Соня боялась приблизиться к нему. Саша попробовал успокоить отца, но тот остановил его: «Прибереги свой оптимизм, он тебе еще понадобится». В одну из ночей ему приснилось, что он ослеп, Саша и Соня заточили его в богадельню. Во сне он увидел – Соня пришла с букетом навестить его, Ефим даже почувствовал запах роз. Когда открыл глаза, было ощущение, что сон продолжается: он лежал в тусклой маленькой комнате, над ним был темный потолок с почти неразличимым плафоном, из холла доносился запах роз. «Где я?» – с ужасом подумал Ефим.
– Гуд морнинг. Манную кашку будем кушать? – пропела Соня.
Ее голос показался Ефиму невыносимо фальшивым.
– Уйди, – сказал он.
– Может быть, овсянку, сэр? – спросила жена.
– Уйди! – простонал Ефим и закрыл глаза, чтобы не видеть сползающую с лица жены улыбку.
– Ты невозможен! – крикнула Соня и выбежала из комнаты.
Ефим подумал: «А что, если судьба пойдет мне навстречу и лишит возможности видеть то, что я видеть не хочу? Я не хочу видеть жену, эту квартиру, и себя не хочу видеть в слабости и немощи. Но, похоже, я и не смогу этого видеть!» Эта мысль его так напугала, что он вскочил, вышел в холл, чтобы извиниться перед Соней, но ее там не было. «Она в своем репертуаре, – подумал Ефим. – Если на смертном одре я ей чем-то не угожу, она вот так же исчезнет».
Настал день повторной операции. Отделение глазной хирургии находилось в подвале. Дежурная сестра говорила по телефону, под взглядом Ефима она осеклась, приняла его документы и отвела в палату на четверых. Койку можно было закрыть шторой, Ефим это не преминул сделать. На столике была тарелка с ужином, но есть он не стал, переоделся в тренировочные штаны и вышел в коридор, чтобы не слышать болтовню за шторой, где пожилой и, судя по количеству гостей, общительный араб устроил прием.
Утром его разбудил толстый санитар. Толкая руками и пузом кровать, он вывез Ефима из палаты. Лифт поднял их в операционную, подошел уже знакомый хирург, спросил, как дела, Ефим сказал: «Мои дела от вас зависят». Хирург ответил, что от пациента тоже многое зависит. «На меня ответственность перекладывает», – подумал Ефим, вспомнив, что поставил свою подпись под единственным русским текстом – согласием никого не винить в случае неудачной операции.
Очнулся Ефим в операционной, когда со стола его перекладывали на кровать. Его отвезли в палату, голова не кружилась, он мог встать. К глазу и на этот раз было прилеплено защитное очко.
С недобрым предчувствием Ефим ждал момента, когда защиту снимут. Увидит ли он мир?
Дурное предчувствие не оправдалось – мир он увидел. Этот мир был бледно-сиреневым, и в нем проступало лицо медсестры. Но круглое, черное пятно плавало в глазу, смещалось то влево, то вправо, то вверх, то вниз. Пятно оставалось даже при смеженном веке. Ефим потребовал объяснений у врача, тот успокоил: это пузырек сжатого воздуха, оставшийся после дробления прежнего хрусталика. Но все-таки левый глаз видел лучше, чем до операции, наклоном головы Ефим мог сдвинуть черное пятно, и тогда он различал кровать, розетки, штору.
Придя домой, Ефим увидел Сонино лицо – с морщинами в углах глаз, увидел каштановые, с сединой волосы и слегка подведенные сиреневой помадой ее губы. Он увидел внучку – темные кудряшки ее и нос с горбинкой. Он увидел, что диван накрыт ярким клетчатым пледом, а на стене висит портрет покойной мамы и большой снимок всей семьи Гольдиных.
Вечером семья села за стол. Ефим всмотрелся в Соню и подумал: «Она постарела за эти месяцы».
Шли дни, черное пятно в глазу превратилось в шарик, потом сжалось в точку, а потом – точка исчезла. Он запомнил то утро, когда, проснувшись, ясно увидел висевший под потолком плафон. Левый глаз различил на плафоне все оттенки фиолетовых и лиловых цветов. Ефим перевел взгляд на дверь, на рисунок фломастером – большая девочка с черными, торчащими в стороны косичками и синими глазами держала за руки двух крошечных мальчиков. Это был автопортрет внучки. Внучки Ефима – когда-то он был синеглазым брюнетом.
Он вошел в ванную комнату, посмотрел в зеркало и увидел свою седую голову и выцветшие глаза. Нет синеглазого Фимы – спортсмена, любимца девушек, лучшего студента группы. Нет конструктора Ефима Михайловича, которого ценили начальники за то, что он делал их соавторами своих изобретений, выпивал с ними, знакомил с женщинами. На смену им появился Ефим. У седого Ефима, кроме семьи, нет ничего. Левый глаз Ефима увлажнился. «Я не привык к яркому свету», – подумал он.
Ефим не вытирал слез, они текли по щекам, и от них ему становилось легче.