Атлантида
Глава из романа
Сначала пропала Рая из дома напротив. Потом исчезла Дина из параллельного класса. И Юлия – она успела подарить мне страшную книжку с синей, с золотым шрифтом, обложкой, про людей, из любопытства обратившихся в птиц, а потом потерявших дорогу обратно.
Все они пропадали целыми семьями, изредка забывая в квартире упрямого родственника, обзывавшего их дураками и бормотавшего «кому я там нужен», или передоверив соседям кота.
Перед тем, как исчезнуть, они не прощались, но пили нескончаемый чай и молчали, или наоборот, без конца говорили, а потом садились «на дорожку» и быстро, рывком, вынимали себя из пространства. Остальное было без изменений: как на картинках, где нужно найти десять отличий, и все искали по мелочам, тренируя внимание, хотя обычно стиралось что-то огромное, нарисованное прямо по центру.
У нас дома несколько дней ночевали Белла и Алик – пропадающих часто звали не то чтобы редкими, но немного странными именами. Они были транзитом, я раньше не слышала этого слова, но поняла, что это что-то тревожное, с хрусталем, завернутым в полотенца, уложенным вглубь чемодана, с водкой (хорошей, про это все говорили) и салом в подарок.
«Давайте к нам тоже!» – настаивал Алик, как будто то место, куда приглашал, действительно где-то существовало. Мама обещала, а папа, когда гости уезжали на такси, говорил, что пока не готов проверять, бывает ли жизнь на Марсе.
Родители Раи боялись погромов, это она нам сама во дворе рассказала. В школу она не ходила, если не считать первой четверти, после которой Раю забрали. Ничего особенного там не случилось: сидевший за ней второгодник Алеша обозвал ее жирной коровой, как привык обращаться к девчонкам еще с детского сада. Но Раина мама не стала, как другие мамы из класса, с улыбочкой объяснять, что мальчики так говорят, когда им девочка нравится, а потом оставила Раю дома.
В нашем классе учились, точнее, числились дети, про которых все только шептались, но никто на уроках не видел. Ничего такого, чтобы запрятать Раю в квартире, потому что в школу таких не пускают, с ней не было, по крайней мере по виду. Просто мама Раи до сих пор помнила, как мальчишки на школьном дворе дергали ее за портфель и кричали ей в спину «жидовка», и думала, что если это симпатия, то она бы хотела такие знаки внимания никогда больше не повстречать.
Про погромы я знала из совместного, сделанного в трех разных странах, черно-белого фильма, который крутили в почти пустом «Комсомольце». Никто не хотел платить за просмотр чужого далекого горя, и нас с Алей пустили на середине сеанса, когда мы зашли посмотреть, остались ли билеты на вечернего «Горца». Скорее даже позвали: билетерша сердилась, что белобрысый артист Кристофер Ламберт – он размахивал мечом на блестящей афише – интересует всех три раза в день, а на фильмы про то, как на самом деле бывает, никого в этом городе не заманишь.
Почти сразу мне захотелось уйти, но Аля сказала: «Хорошо, я останусь», – и я тоже с ней досмотрела. Другие девчонки начинали канючить, боясь делать что-нибудь в одиночку, но Аля чем угодно могла заняться сама, и из-за этой уверенности в своих силах ей редко побыть одной удавалось.
От фильма остался сверкающий сквозь кусты черноплодной рябины солнечный свет – такой яркий, что я зажмурилась. По дороге домой мы не очень-то про тот фильм говорили. Я хотела спросить, может ли Аля представить, как Вера Васильевна, тетя Света и ее муж дядя Толик, которому лень в коридоре спускаться к окну, и он курит в халате прямо в дверях, задымляя всех сразу, станут бить стекла в соседской квартире и крушить такую же, как у них, чешскую стенку.
Или вообразить, как Катька будет пить чай из сервиза с ракушками, водорослями и морскими коньками, который мама держит в шкафу и не достает даже по нашим, домашним, праздникам. Мама верит: все хорошее лучше не трогать, потому что будет не починить, когда оно неизбежно, а люди иначе не могут, разобьется.
Эти мысли не складывались в вопрос, и уже во дворе Аля сказала, как будто я все-таки что-то спросила: «Им ужасно не повезло – они жили в такое время». Откуда она взяла? Почему она так – как взрослая – говорила? Я рассердилась, но не на Алю. Выходило, будто время решило само, что оно озвереет, а Катька с Верой Васильевной и тетей Светой тут ни при чем.
Катька выскочила из другого подъезда, держа под мышками ракетки для бадминтона, взятые у Анжелы, как обычно, на день, а на самом деле пока не попросит обратно, и мне пришлось все же вспомнить, что ни в каких погромах Катька не виновата. Аля ей помахала, а я, отвернувшись, не стала.
Родители Дины из параллельного класса, который считался похуже (все откуда-то знали, что «А» лучше «Б», как колбаса лучше сыра), не боялись погромов. Ее мама, словно восточная женщина, в любую минуту готовая к перемене судьбы, надевала все золото и все драгоценные камни, даже когда ходила в «Продукты» за хлебом, а папа работал на «скорой помощи» и видел вещи и пострашнее.
Несмотря на пристрастие к золоту, вызывавшее сильные чувства у неприметных коллег, мама Дины была математиком. Ей нравилась теория вероятности, которую она объяснила дочери так: «Всякое может случиться, так что поедем, пока выпускают», – а Дининому папе нравилась жена, поэтому он на что угодно заранее был согласен.
Чего боялись родители Юлии, я не знала – мы познакомились, играя в ножички во дворе, всего за неделю до того, как она, не прощаясь, пропала. У шестого подъезда ждал распахнутый грузовик с торчащим оттуда столом, часами с шишками и кукушкой – у нас стояли такие же – и опустевшим сервантом.
В том году я волновалась, что Аля тоже исчезнет. Особенно летом, после грозы, когда хочется выйти не только из дома, но и из города, чтобы увидеть весь мир целиком, а не только ту часть, где случайно родился.
Але нравился наш город за то, что она здесь проездом.
Она и меня научила так на него посмотреть: «Представь, – говорила, – что мы здесь туристы». А когда я вообразила синий, в полосочку, лыжный костюм – такой, в каком ходят за водкой или в походы, – а еще спальный мешок, гитару с бантом и банку тушенки, перебила: «Не эти туристы! Представь, что мы путешественники – как в книжках». Город сразу становился другим, посыпанным волшебной пыльцой, позволяющей словно впервые увидеть, а потом, если не захочется в него возвращаться, без сожалений забыть.
Аля не походила на тех, кто пропадал. Вдоль плеч у нее лежали прямые, светлые, почти золотистые волосы. Ее фамилия заканчивалась не на согласную, и Аля не вглядывалась в титры советских фильмов, как делали, сами не замечая, многие исчезающие, стараясь нечаянно выяснить, сколько в съемочной группе было своих.
Спросить напрямую не получалось. Не потому что я не могла с Алей про что угодно поговорить; я боялась узнать, что Аля исчезнет.
Кент рассмеялся, когда я ему рассказала. С ним было иначе: я никогда точно не знала, о чем стоит заговорить, но не случалось, чтобы о сказанном пожалела. Он слушал не так, как другие мальчишки, а словно ему интересно, – не пытаясь меня перебить или впихнуться в секунду, когда между моими словами случается промежуток.
«Это полная ерунда, – сказал Кент дружелюбно. – Тебя послушать, они все как будто бы утонули. Сейчас немного очухаются и всплывут. Еще будешь думать, куда от них всех подеваться».
Кент знал пропавших и раньше. Прошлым летом у него всплыл в Канаде отец, и пока Кент хвастался, какие письма сочиняет ему, его новой жене и особенно – папиной падчерице по имени Кейтлин, я хотела понять, почему он не сердится, что от него когда-то уплыли.
Кент не врал, он умел жить как-то так, что ему незачем было выдумывать, что угодно звучало как приключение. Даже «еврей» Кент произносил не как все: не расширяя глаза и не понижая веселого голоса; он говорил это слово так, будто это самая обычная вещь, а не какая-то важная, но постыдная тайна.
Мне не понравилось, что Кент слишком много рассказывал про эту Кейтлин. И про ее пони Роджера, в которого я сначала не очень-то верила, потому что у какой девчонки, живущей не в книжке, может быть своя личная лошадь, но потом Кент достал из кармана полароидную фотку, где длинноногая, в салатовой юбочке, темноволосая Кейтлин улыбалась ему прямо с Роджера. Ее подружки мне тоже не нравились: они слали Кенту смешные открытки, а он на них отвечал, тренируя, как утверждал, свой английский, а на самом деле – мое смирение.
Про исчезнувших Кент не ошибся – никто из них насовсем не терялся. Как-у-тебя-дела-у-нас-все-в-порядке, начинались недлинные письма, написанные без черновиков, с зачеркиваниями и белой замазкой, под которой проглядывали другие, пришедшие в голову первыми, мысли. Иногда, очень редко, уехавшие звонили, чтобы с чем-нибудь календарным поздравить, и тогда с обеих сторон волновались и сильно кричали в трубку, хотя слышно было отлично, как из соседней комнаты.
Земля, о которой они мне писали, не была похожа на нашу.
Там жили красивые смуглые люди, говорившие на языке, звучавшем так, что трудно было понять, кричат на тебя или, наоборот, утешают.
Там гуляли вдоль кактусов, чьи обманчивые цветки оставляли в пальцах иголки, нельзя было трогать, хотя никто не мог удержаться.
Там бегали бесстрашные ящерки, а люди сидели в тени и пили приторный, как школьное, с пенкой, какао, напиток из орхидеи.
Там волновалось море, как в детской считалке, и сверкали золотые пески.
Там приплывали медузы – прозрачные, злые, светящиеся в темноте, со сказочными именами. Они появлялись в начале лета и владели морем до августа: Пелагия-Ночесветка, Ропилема-Номадика и их подруга Ушастая Аурелия, похожая на громадную ожившую пуговицу.
Еще там было много еды – заморской, какую в книжках носили по воздуху скатерти-самобранки.
Пропавшие рассказывали про йогурты, напоминавший фруктовый кефир, только со вкусом всего на свете – печенья, пирожного, пломбира и карамели. Сверху к йогуртам приклеивались складные белые ложечки, которые нужно было выбрасывать, но многие мыли и, смущаясь, хранили.
Писали про хлебный кармашек, куда влезал любой завтрак – даже яичница с сыром и помидором, – и про зеленый фалафель, вкусный лишь после того, как хорошенько к нему привыкнешь. Про манго, стекавшее по липким пальцам, про ломтики авокадо, про клубнику, которая росла на полях в феврале. И про обыкновенные магазины у самого дома, где всем писавшим казалось, что они собирались в «Продукты», а пришли в Диснейленд.
Привет-у-меня-все-нормально, отвечала я после недельных раздумий и не знала, что рассказывать дальше. Еда на бумаге казалась нелепой, я вообще раньше не представляла, что можно так подробно про нее говорить.
С тех пор, как мои адресаты исчезли, американцы прислали в наш город гуманитарную помощь: чьи-то джинсы, аккуратно постиранные сильно пахнущим порошком и разложенные по размерам, непромокаемые ветровки, в которых ходят в походы, и еще – коробки с консервами, детским питанием и яблочным джемом. Было как-то неловко, а главное, непонятно, почему помощь шлют к нам сюда, а не в Африку, где голодные дети. Все с самого раннего возраста знали, что «плохо кушать» нельзя, потому что африканским детям живется намного труднее.
Съедобное мы не брали, но когда тушенку выбросили возле ЖЭКа в сугроб – наверное, ее прислали просроченной или просто так много, что она больше ни в кого не влезала, – мы с Катькой напихали банки в портфель и еще – сколько влезло – в мешочек для сменки. Родители не решили, что лучше – ругать меня или хвалить за склонность к охоте и собирательству, и мы всю зиму намазывали небесную манну на поджаренный хлеб, а сверху клали кусочек пошехонского сыра.
Я могла бы, наверное, написать про огромный, в пять ярусов, малиновый торт с розочками из желтого крема. Мама принесла его после того, как все деньги, лежавшие на сберкнижке, сгорели, попробовала прямо с ножа и сказала: «Бывает и повкуснее».
В городе будто случился пожар, который никто не видел, но про который все знали. Старушки, которых не греющее больше солнце выманивало на лавочки у подъездов, делились слухами и не понимали, как быть, если все, что они скопили на похороны, куда-то исчезло.
Кент предлагал, раз так вышло, жить вечно (старушки смеялись и не обижались), а мне – не угадывать, что следует написать, а говорить только то, что происходит на самом деле. Но я еще долго не знала, как рассказать, что это мы, а не те, кто недавно пропал, остались в исчезнувшей Атлантиде.