Последний поэт
Исчезнули при свете просвещенья
Поэзии ребяческие сны…
Баратынский
К стене отвернувшись, последний поэт
стене набормочет торжественный бред:
мол, жил — да сражён наповал.
И с этим отправится в горний приют
из места, где походя рифмы куют,
с кем попадя пьют, без разбора дают.
И я там когда-то бывал —
на кухнях сидел и гудел допоздна,
в подъездах любил и гулял допьяна,
на ста панихидах стоял.
О, если последний гороховый шут
избавит себя от назойливых пут
чужих равнодушных забот
и в тапочках белых на сцену влетит,
где Божий прожектор его осветит,
и руки расправит в алмазный зенит
на вечный, на млечный полёт —
кто вместо него для созвучья lyubov
слизнёт окончанье со лбов и зубов,
кровавую рифму найдёт?
На диком, на варварском том языке
последний придурок с душой налегке
оставит охапку цитат.
Придёт листопад — отвратительный тать,
немытый, небритый, соседскую мать
вотще поминающий. Время считать
по осени голых цыплят.
А в это мгновенье святой идиот
назад к золотистому маю идёт —
безгрешный — в черешневый сад.
Мы что-то кропаем в своих мастерских,
крысята, бесята в пеленках сухих,
с пустышками в юных зубах.
Приставка и корень, значенье и знак,
и красен, и чёрен, и эдак, и так,
но пусто, а было почти что верняк,
но швах — и опять на бобах.
И больше никто, никогда и нигде
не сможет гадать на хрустальной воде,
на прелом листе, на падучей звезде,
впотьмах, впопыхах, второпях.
И звонким агу со слюной пополам
толкаются в ребра и в бороды к нам
младенцы в уютных гробах.
***
Ну хорошо, допустим, что опять
придётся отступить на ту же пядь,
которую когда-то
уже из малодушья оголял —
тогда по обмороженным полям
скакали кирасиры,
и в этой оглушительной мазне
досталось по углу и Вам, и мне,
а что до результата,
то пусть о нём заботится не тот,
кого чутьё блудливое ведёт
на запах керосина.
Мы это проходили и не раз —
чесать затылок, морщить третий глаз,
а то ещё прилежней —
мусолить антикварный карандаш
и мучить исторический пейзаж
свинцом сухим и кислым.
В кампании минувшею зимой,
мадам, оставим проигрыш за мной,
а вам оставим прежний
свободы запах, трупное ура,
чьё эхо докатилось до вчера
с забытым напрочь смыслом.
Однако полистаем наш альбом.
Возможен вариант, когда вдвоём
останемся и пылко
любить друг друга будем: на дворе
бренчит клавир, шампанское в ведре
для кавалера Глюка.
Он к этому привык — пытливый взор
уставив на узорчатый забор,
откупорить бутылку.
Ла дойче вита, лучшая из вит,
чью плесень сырной тенью изъязвит
развесистая клюква.
И я привык — войти себе в вагон,
как джентльмен, когда восходит он
на палубу фрегата,
чтобы покинуть родину свою —
и я в проходе жертвенно стою
и молча в Вену дую.
В моём купе просторно, там уют,
там к ужину салфетку подают,
а тут, стеклом измято,
знакомое лицо в чужую роль
вживается, превозмогая боль,
уже почти вслепую.