51(19) Анна Файн

Красное и белое

1.

— Итак, мать дает красное, а отец – белое. У этого изречения множество толкований, в том числе каббалистических, но мы пока остановимся на его прямом смысле.
Тонкий седой пейс учителя вылез из-под ермолки и упал на страницу раскрытой книги. Раввин не спеша подобрал локон, высвободил и второй, и вновь закрутил их фитильками, широко разведя руки в стороны. Затем соединил на макушке, сколол металлической скрепкой и накрыл черной бархатной кипой. Захлопнул книгу, предварительно заложив ее витой серебряной палочкой, на конце которой красовался указующий перст.
«Опять душеспасительные беседы», — подумал Майкл.
Перед нравоучениями ребе всегда закрывал книгу, ведь раскрытый фолиант, – манок для чертей. Нечистые силы любят шнырять по страницам святых книг.
— Мать дает красноту, отец – белизну. Потому выделения женщин красные, а мужчин – белые. От матери ребенок наследует все красное – мясо, мышцы, внутренние органы и кровь. От отца все белое — мозг, кости, белки глаз, кожу и ногти. Семя, от которого рождается ребенок, появляется в мозгу мужчины, проходит по позвоночнику и вытекает наружу через половой орган. Потому говорили мудрецы, что не следует слишком часто предаваться супружеским утехам. Кто поступает так, теряет частицу мозга, лишается разума и способности к изучению Торы.
«Пошло-поехало, понеслось, — сказал Майкл про себя, — начал с лукавых завитушек, а закончил запретом частого секса. Так я и думал».
В обычной ешиве они сейчас разбирали бы лист Талмуда, копаясь в казуистических построениях и оттачивая формальную логику. Каждый спорил бы со своим «хаврутой» – партнером по изучению святых книг. Их нестройные, хриплые крики заполняли бы зал. Но то была ешива для отступников, вновь пришедших к вере, и воспитательные речи составляли неизбежную часть учебной программы. Возвращенцы находились на разных уровнях понимания текстов – одни получили светское образование и только-только приобщались к наследию предков, другие, как Майкл, выросли в религиозных семьях, успели окончить хедер и даже немного позаниматься в «малой ешиве». Майкл отучился там два года, а затем сбежал и пустился в свободное плаванье. Оно, впрочем, недолго оставалось свободным. Призвали в армию, где он три года плавился в невыносимой жаре пустыни Негев. Муштра, тряска в бронетранспортере, который в их части назывался «жесточкой», тупость армейских порядков. Все это заставило его снова взяться за книги. Путь в университет казался нескончаемо долгим – у бывшего ешиботника не было аттестата зрелости. К неожиданной радости отца, он предпочел ешиву. Отец сразу пожертвовал ее устроителям пятьдесят тысяч баксов, одним чеком со своего американского счета. Но вскоре Майкл понял, что происходящее вокруг него ничуть не умнее армейского устава.
Когда начиналась промывка мозгов, Майкл отправлялся в долгий сон с открытыми глазами. Иногда его пробивало на споры, и он вступал в перепалку с учителем. Что бы он теперь ни делал, из ешивы уже не выкинут. Не сумеют отказаться от жирных подачек за подписью его отца.
— Ребе, — начал он, — все, что вы рассказываете, основано на умозрительной науке раннего средневековья. Современным же ученым ясно, что сперматозоиды образуются в семенниках, а мозг – это мозг. И генетике есть, что сказать о наследовании всякого рода признаков от отца и матери. Думаю, генетики не согласились бы с вашей теорией.
— И что? – раввин уставился на Майкла поверх очков. — Мы тут не науку изучаем. Мы учим премудрость Торы. Наука нужна нам только в практических целях — для излечения тела, а тело – для молитвы и дальнейшего учения.
— Если бы в ваших рассуждениях была бы хоть доля правды, на их основании можно было бы лечить, — парировал Майкл, — но светские люди не толпятся у наших ворот, а вот мы встаем в очередь перед их больницами. А врачи, между прочим, учили биологию, в том числе теорию эволюции, которую вы отрицаете, но мы продолжаем обивать пороги больниц чаще, чем приемные раввинов.
Учитель понял, что Майклу лишь бы поспорить, но вместо продолжения урока ответил странным на взгляд ешиботников пассажем.
— Разум дан нам для изучения Торы. Еврею нужна голова, но иногда, чтобы выжить, нужно отрезать себе голову. Прекрати умствовать, Михаэль. Мы не лечить приставлены, а исправлять. Подумай: быть может, речь не о теле. Может быть, мозг, кожа и белки глаз – это различные части твоей души?
— А разве называть различные части души кожей, мозгом и костями – не умствование? Тогда и семя – не семя. Тогда все – иносказание, и супружеские утехи не портят мозг. И вообще, вам, значит, можно умствовать, а мне нельзя?
Раввин хотел было сказать, что ешива – не место для философских споров, но вспомнил, что главная его задача как раз такие беседы. Ведь перед ним сидели парни, сбившиеся с пути и до некоторой степени все еще блуждающие в лесах сомнений. Он вздохнул, пожал плечами, открыл книгу, вынул из нее серебряный перст и продолжил урок.
Рядом с Майклом в нетерпении ерзал на деревянной скамье его сосед Эфроим по прозвищу Фройка. У этого Фройки были гениальные способности к Талмуду – фотографическая память и умение сразу выхватывать из реплик мудрецов общую логическую составляющую. Ему не терпелось покончить с лекцией и перейти к странице Талмуда, которую он называл «сладостью». Другие ешиботники не верили, что Фройка в прошлом бросал религию, настолько обширными казались его познания. Ходили слухи, будто он никакой не возвращенец, а ешива – его заработок. Фройка будто бы на самом деле агент полиции, и его задача – вынюхивать наркодилеров, мухами вьющихся вокруг молодых парней и девчонок. Но Майкл знал, что это неправда. Уж он-то знал про Фройку все или почти все.
В отличие от Фройки, Майкл страдал над Талмудом. Память подводила его. Случались провалы, «затыки», как он выражался. Майкл относил их на счет армейской службы. Особенно четырех месяцев в учебке, когда он, новоиспеченный сержант, гонял свежих призывников. После целого дня, проведенного в поту и мыле, новобранцы падали на койки, а он садился за писанину – немалую часть армейской тупости составляла ветвистая бюрократия. Затем, уже в двенадцать ночи – планерка с офицерами. И только после нее, до трех часов утра – подготовка следующего тренировочного дня. Вставать же приходилось в шесть, еще до общей побудки. Майкл спал всего три часа, и ему казалось, что насильственная бессонница клетку за клеткой выжигает мозги. К счастью, этот кошмар быстро закончился – его признали лучшим сержантом полка и отправили в офицерскую школу.
После трех армейских лет он был уверен, что раввины правы, отбиваясь от настойчивых домогательств государства. Не следует призывать ешиботников в армию – со сгоревшими мозгами они уже не осилят Талмуд. И тогда интеллектуальный резерв нации погибнет навсегда. В общем, дембель находился в раздрае. Учиться хотелось, но быть среди лучших он не мог, а откровенная пропаганда раздражала. Однако непредставимо было уйти и начать жизнь с полного нуля.
Что до Фройки, то талмудический ум не помогал ему в обычной жизни. Была у него удивительная черта – как только он узнавал от ребе новую галаху – еврейский закон, тут же пытался осуществить ее на практике. Однажды учитель рассказал, что, проходя мимо церквей, следует плюнуть в их сторону. То же следует сделать, если проходишь мимо священника или монаха. Майкл тогда заспорил с раввином. Ведь в молитвеннике пропечатано благословение мудрецам из числа народов мира. Это касается и священников с монахами. А вдруг проходящий мимо человек в черной рясе считается у иноверцев мудрецом? Как же ты плюнешь в него, когда его благословить надо? Раввин отвечал, что мудрец известен всему миру, а плевать следует не слюной, а так, чисто символически. Майкл все равно ему не поверил и решил не заплевывать святой город. А вот Фройка принял средневековый обычай как руководство к действию.
Утром, после молитвы у Стены Плача, Фройка спешил в ешиву по узкой улочке Старого города. Навстречу ему попался монах в рясе, подпоясанной вервием. Два человека в черном, один на один в каменном проходе между лавками, еще занавешенными глухими щитами с кое-как намалеванными арабскими надписями. Фройка плюнул в монаха. Плюнул чисто символически – сказал «Ту!» и пошел себе дальше. Но монах жил в Старом городе не первый год и понял смысл междометия. Он развернулся, догнал Фройку и врезал нехристю по морде. Врезал тоже символически – ведь и он был иерусалимец, мастак по части метафор и аллегорий. Ни ока, ни зуба не выбил, но Фройке было немного обидно, а щека саднила от костистого монашеского кулака.
В другой раз они с Фройкой ехали в автобусе по улице Бар-Илан, разделяющей два благочестивых еврейских квартала. Водитель, однако, был светский, без кипы. Радио лило в эфир голос восточной певицы, похожий на горячую струю золотого меда.
Ласкала бы шары твои и стержень,
И целовала б губ твоих коралл,
Когда б ты был, как я, влюблен, не сдержан,
Когда б, как я, от страсти ты сгорал.
— Водитель! – Фройка вскочил на ноги, его рыженькая бородка затряслась, как под ударами ветра. — Выключи немедленно эту похабную песню! Ты что, не видишь? Здесь кошерные евреи едут, да еще с детьми!
Вместо ответа водила врубил песню на полную мощность. Кошерные евреи с детьми дотерпели до ближайшей остановки, а потом дружно посыпались на тротуар. Прыгали сами, вытаскивали коляски с младенцами, помогали сойти беременным бабам и старикам. В автобусе остались трое – Майкл, Фройка и какая-то девушка. Она с безучастным видом листала смартфон. Святые люди на остановке предупреждали других святых, что в автобусе творится непотребство, и те не залезали внутрь, галдели и перетаптывались с ноги на ногу.
— Водитель, транспорт не лично твой, — забубнил Фройка, подлетев к шоферу, — он общественный. Здесь дети едут. Вот ты и кондиционер, между прочим, не включил. Не думаешь о пассажирах!
— А я обязан о тебе думать? – зычно, как это умеют делать только шоферюги, пробасил водитель. — Ты на следующей остановке сойдешь, а я должен целый день тут мерзнуть, да еще слушать проповеди вместо музыки? Иди ты знаешь куда? На стержень и шары!
— Я пожалуюсь в министерство транспорта, — гнул свое Фройка.
— Ах, в министерство! Теперь он про государство с министерствами вспомнил! Что же ты не вспомнил о нем, когда просиживал штаны в ешиве и отлынивал от армии! – еще громче заорал водила.
— Я служил спасателем в тыловых войсках, — с достоинством отвечал Фройка.
— А я – в мотопехоте. В «Гивати», — Майкл встал с места и подлил масла в огонь. Но шоферюга на него даже не посмотрел.
— Дети в автобусе едут, — бубнил Фройка.
— Дети ничего не поняли, — орал водила, — это ты понял, потому что ты развращенный лицемер! Это ты своим криком обратил внимание детей на неприличную песню!
«В этом чертовом городе даже у шоферов узорчатая логика Талмуда», — подумал Майкл. И посмотрел на девушку, ту, что листала смартфон. Она тоже подняла глаза, но взгляд у нее был невидящий. Думала о чем-то своем, может, эсэмэску сочиняла. Забавные у нее были глаза – карие в зеленых веснушках. А волосы, коричневые и разделенные на лохматые прядки, – как воздушные корешки сикомор в лесах Израиля. Кожа смуглая, тело худощавое, даже суховатое. «Волосы цвета корицы, а кожа, как сандал», — подумал тогда Майкл. Сандал и корица этой девушки навсегда слились в его памяти с расплавленным медом непристойной песни. «Вот такие цвета, запахи и звуки должны быть у соития», — подумал Майкл.
У него совсем не было опыта с женщинами. Торопливый перепихнин с Авивой не в счет. Да и когда было набраться опыта? В ешиве не разгуляешься. Как выяснилось, и в армии тоже. Это у офисных солдат, у «джобников», есть время знакомиться с девушками. А боец занят так, что и словом с солдатками не перекинется, хотя девчонки из бригады «Каракал» тренировались на одной базе с «гиватниками». Но однажды, между сержантской службой и офицерской школой, его отправили в Самарию набираться боевого опыта. Их разместили бок о бок с погранцами. Так только говорится – погранцы, а на деле – специальные части по борьбе с террором.
Он стоял тогда на карауле. Было скучно, и тут пришла Авива из пограничной части. Солдатка-второгодка, ефрейтор с двумя «шпалами» на рукаве. У нее как раз образовалось время, свободное от патрулирования, и она тоже маялась без дела. Про девочек-пограничниц ходили слухи, что они все «бахуриллы» – не то девушки, ни то гориллы. Да еще через одну — лесбиянки. Но Авива была девчонка как девчонка. Среднего роста, никакая не громила, с пышной черной косичкой. Глаза тоже черные, внимательные. Поднесла ему банку холодной кока-колы. Внизу, под горкой, на которой топтался Майкл, полыхала, гремела и взрывалась арабская деревня.
— Это что там у них? Свадьбу гуляют? – спросил Майкл.
— Да нет. Пятница же сегодня. Они после проповеди возбуждаются и отправляются прямо из мечети на джихад. Покрышки жгут, камнями кидаются, в общем, бузят. Наши и ваши пошли их унимать.
— А зачем их унимать? Они же свою деревню громят. Им же хуже.
— Так лучше сразу вырубить. А то свою разгромят, за наши возьмутся. Да и потом, соглашение у нас с Палестинской автономией, не знаешь?
Она дождалась смены караула, взяла его за руку и повела за собой. Привела в вагончик, где жили пограничницы. Все девушки еще были на заданиях, и вагончик пустовал. Его строили для десяти солдат, но он вмещал пятнадцать. Проходы между раскладушками застелили спальными мешками, в углах громоздились наваленные друг на друга солдатские рюкзаки. Зимние куртки девушек, чтобы не забивать и без того тесное пространство, висели снаружи на гвоздях, словно пытаясь обогреть холодные стены.
Авива грубо расстегнула ему штаны, точно воспитательница детсада, которая торопится отпИсать трехлетку. Свои она стащила вместе с трусами и бросила на раскладушку. Потом повалила Майкла на другую койку и быстро привела его орудие в боевое положение. Села сверху, как потом понял Майкл, для лучшего контроля над скоростью процесса. Она очень спешила – девчонки могли вернуться с минуты на минуту. Кончилось все очень быстро. Майкл не успел ничего почувствовать. Ровным счетом ничего. «Хорошо, хоть не больно было», — усмехался он про себя.
Через несколько дней его отправили на дальнюю базу Хар Керен, где вообще не было никаких девушек, а только пейсатые солдаты из спецпризыва. Авива не оставила ему номер телефона, да он и не просил.

2.

Хоть Майкл не любил ешиву, но к молитвам это не относилось. Молился он трижды в день, как положено еврею. Начал еще в армии. Привычка подниматься раньше всех сохранилась до конца службы. Тогда, в армии, он вставал, принимал душ, а потом, когда другие солдаты мылись, читал утреннюю молитву «Шахарит». Не всю не хватало времени, но «Шма, Исраэль!» и «Восемнадцать благословений» он успевал до построения. Все-таки заучил их наизусть еще в детстве, когда бегал в хедер. Он боялся пропустить молитву. Но однажды это случилось с ним. Он тогда не прочитал «Минху», не успел, потому что надо было сдавать экзамен по ночному ориентированию. Майкл добежал до мошава, еврейской деревни, и решил пройти сквозь нее, чтобы сэкономить время. Жители крепко спали, но зато его заметили, а, скорее, учуяли, свирепые уличные псы. Сначала одно рычащее чудовище погналось за чужаком, затем другое, и вот уже огромный лающий снаряд с десятью горящими во тьме глазами несся за ним, готовый завалить и разорвать на куски. Майкл тогда неожиданно скакнул в боковой проход между домами. Дикая свора, сверкающая в лунном свете косматыми протуберанцами, по инерции пронеслась мимо. Он быстро определил по звездам направление на Иерусалим, прислонился к подходящему забору и взмолился Богу. Прочитал одну за другой и предвечернюю, и вечернюю молитвы. На это ушло четверть часа. Минуты, выигранные на косяке через деревню, вернулись с процентами. К финишу он пришел вовремя, но позже, чем рассчитывал, и это сказалось на оценке и на всей его дальнейшей судьбе кадета. Майкл был уверен, что, помолись он вовремя, до старта, у него все получилось бы, как надо.
А сейчас он помолится не где-нибудь, а у Стены. Ему не надо совать туда записочки, Всевышний услышит, и, может быть, подскажет, бросить ли ешиву или продолжать занятия.
Он спустился по каменной лестнице и на минуту замер у золотой меноры, стоявшей в ожидании Третьего Храма на горе напротив Стены. Говорят, ее подарил городу какой-то «новый русский», с целью отмывания денег. Сначала менора то и дело падала, а потом ее закрепили тросами внутри стеклянного стакана, чего не было и не могло быть в Храме. Да и отлили этот подаренный мафией семисвечник не из цельного куска золота, а из дешевого металла, а позолотили только снаружи. «Фальшивка, фейк, — думал Майкл, — фальшивый, толком не знающий Учения раввин, специально сосланный в ешиву для заблудших душ. Картонные ешиботники-придурки, родители с их фальшивой заботой, особенно мать, для которой узоры на ногтях важнее сына. Да и я сам… просто паршивый неудачник».
Солнце било по не защищенной одеждой полоске кожи – сзади на шее, между воротником и волосами. «Неудачник, неудачник, — орали солнечные лучи. Ушел из «малой ешивы», думал устроиться официантом, но хозяевам ресторанов нужны студенты или дембели, а не беглые школьники. Призвался в армию, хотел стать офицером, но офицерской школы так и не окончил. Вернулся в свою часть старшим сержантом и бездарно проваландался еще полтора года. Поступил в ешиву, но оказалось, что Талмуд не по зубам, а на душеспасительные лекции не хватает терпения. Единственный опыт с женщиной – пшик. Он еще менору критикует! На донора ворчит! Этот донор, подаривший менору, сумел как-то разбогатеть в своей России, а ты разве что унаследуешь состояние отца. Самому тебе не дано приумножить то, что накопили отец и дед. Потому что ты жалкий неудачник».
У Майкла засосало под ложечкой, а в грудь как будто втиснули тяжеленный камень, стесняющий дыхание. Это было знакомое состояние. Иногда оно накатывало так беспощадно, что Майкл не мог утром подняться с постели и лежал, свернувшись улиткой, беспомощный, раздавленный и никчемный. Верное спасение в такую минуту – двигаться по солнцу, и Майкл погнал себя вперед. Зашел в павильон блокпоста. Солдаты привычно спросили: «Оружие есть?», и он привычно ответил, что нет. Пройдя блокпост, наткнулся на старуху, сжимавшую в тощем кулачке целую связку красных нитей. Они походили на китайскую шелковую кисточку, какие вешают на стенки любители фэн-шуя.
— Сынок, возьми ниточку на счастье, — старуха протянула ему нитку, — пять шекелей.
Хороший бизнес, нечего сказать. Кусок веревки стоил где-то полшекеля, а продавался за пять.
— Ты, значит, та женщина, которая дает красноту?
— Я не поняла тебя, сынок.
— Говорят, женщина дает красноту, а мужчина – белизну. Дай мне красную нитку, а я дам тебе белый шекель.
— Пять шекелей, мой сладкий.
— Шекель, и ни агоры больше, — ему не нужна была красная нитка, но просто дать денег старухе Майкл стеснялся, а покупать без торгов в этом городе было не принято.
— Хорошо, две нитки за пять шекелей, — со вздохом согласилась старуха.
Помолившись, Майкл решил зайти к Фройке. До начала вечерних занятий еще оставалось время, и он успел бы сделать над собой то, что казалось сейчас наиболее логичным и правильным.
Фройка не жил в общаге, он снимал комнату в Старом городе. Это стоило довольно дорого, но Фройке, как и Майклу, помогали родители. Майкл толкнул незапертую дверь. Его приятель сидел на диване, по-турецки подогнув худые ноги в черных ешиботных брючках. Из-за этой привычки штаны у талмудиста вечно лоснились и пузырились на коленях. Он читал религиозную газету «А-Модиа».
— Есть? – спросил Майкл.
— Есть, — буркнул Фройка.
— Поделишься?
— Семьдесят шекелей гони, халявщик.
Майкл достал деньги, и Фройка, порывшись среди диванных подушек, вытащил холщовый кисет. Вынул нечто похожее на мшистый зеленый камень и протянул Майклу.
Майкл подошел к газовой плитке – благочестивый Фройка вел хозяйство сам, не доверяя кошерности посуды на хозяйской кухне. Зажег газ, подпалил камень с угла, а потом постучал им по разделочной доске. Трава ссыпалась щедро. Майкл достал квадратик папиросной бумаги, положил туда травяные крошки и ловким движением скрутил косяк.
«Козья ножка» загорелась, испустив высокий язычок пламени, затем успокоилась и стала куриться ровно. Первая затяжка – и словно тонкие нити светящегося раскаленного металла побежали по извилинам. Это было приятно. Вторая – и мозг разогрелся, скукожился жарким кулачком и оторвался от стенок черепа. «Вот это и есть – я в отрыве», — подумал он. В отрыве все мысли улетели, унося с собой страдание. Сейчас был только жар в голове. Только жар, как от первобытного, уютного костра с пахучими травами, и никаких мыслей.
Подходя к дому Фройки несколько минут назад, Майкл еще думал, что не умеет в жизни ничего – только бегать, стрелять и отжиматься, но даже армия, подарившая эти умения, не смогла их по достоинству оценить. А сейчас какая там армия-шмармия! Стрелобегать и обжиматься… Обжиматься, с бабами обжиматься… это он сумеет. Ах-ха-ха, как смешно! И Майкл счастливо захихикал, согнулся пополам и упал на диван рядом с Фройкой.

3.

Майкл ежедневно проделывал знакомый путь от Старого города к Стене, иногда останавливаясь у фальшивой меноры, иногда покупая у старухи красную нить. Однажды привычный ритуал нарушился. Войдя на улицу Кардо — главную пешеходную магистраль Старого города – он задумался, отключился и налетел на какого-то человека. Человек этот нес на голове деревянный лоток с питами. Лоток накренился, и питы мягко шлепнулись на каменную мостовую, добела отмытую недавним дождем и слегка обсушенную солнцем.
Майкл бросился подбирать упавшие лепешки и увидел, что перед ним сидит на корточках девушка. Она тоже подбирала питы и складывала обратно в лоток. Питы были горячие, пышные и приятные на ощупь. А девушка – да, это была она, та самая, сделанная из сандала и корицы, с зелеными искорками в глазах и прической из воздушных корешков.
— Я уронил твои питы, — сказал Майкл, — позволь заплатить. Сколько я должен?
— Да ладно. Улица сухая и чистая, дождь прошел только что. Мы их отряхнем и продадим, не беспокойся. Песок, подумаешь. В нашей стране все с песком.
— Можно, я пойду с тобой?
— Зачем?
— Песок отряхивать. Вдвоем быстрее будет.
Она засмеялась и жестом позвала за собой. Они прошли по улице Кардо в сторону арабского квартала. По дороге Майкл узнал, что ее зовут Ривка, она помогает своему дяде в лавке, но это лишь подработка. А так вообще учится в Еврейском университете, на отделении антропологии. Лавка дяди была на самой границе между еврейским и арабским кварталами. Собственно, она-то и служила границей, а покупатели шли с обеих сторон и говорили на разных языках.
— Позвони мне, я запомню твой телефон, — попросил Майкл, вынимая смартфон из сумки с талитом и тфиллин.
Он продиктовал номер и через несколько секунд услышал трель мобильника.

4 .

Она жила на улице Яффо недалеко от въезда в Иерусалим, в одном из старых домов, построенных в поздний османский период. По фасаду были разбросаны неглубокие балконы, украшенные витыми чугунными решетками – снизу, с улицы, они казались совсем плоскими, а решетки точно кто-то нарисовал тушью прямо по штукатурке. Сначала нужно было подняться по высокой темной лестнице на третий этаж. Лестница пахла кошками и отчего-то нафталином. Но в квартире Ривки противные запахи исчезали. Там пахло не только корицей и сандалом, но тысячью сводящих с ума благовоний. Ривка коллекционировала духи, в основном, маленькие пробники – на пять миллилитров каждый. В проеме глубокого окна стояли два фикуса, отделяя прохладный мир ее жилища от шумной, жаркой улицы. Между фикусами громоздились фиалы, бутылочки, скляночки, пузыречки, стеклянные колокольчики и графинчики, которые она называла «гробиками». По утрам, когда солнце тонкими лучами пробивалось сквозь листья фикусов, вся эта благодать сверкала, точно колотый лед, а по стенам прыгали разноцветные пятна, как в калейдоскопе. Отправляясь в университет, Ривка заботливо накрывала подоконник черным платком – ничто так не портит парфюмерию, как солнце.
Она состояла в интернетовском сообществе «парфманьяков». Закупка новых «красавцев» – так она именовала духи – продолжалась вечно, не говоря уж про обмен, продажу и дележ больших флаконов, называемый «распивом» – словно маньяки пили свои дурманы, а не вдыхали их. Кстати, и духи не назывались духами – только «парфюмы» или «ароматы», а простецкое «духи» выдавало профана.
Ривка обрызгивала «красавцами» все – себя, диванные подушки, занавески и кошку Хамру. Хамра фыркала, пыталась лапой отмыть чужой запах с усов, но горький вкус заставлял ее гневно мяукать и валиться на пол. В конец концов она сдавалась и шла спать на старое одеяло в углу.
Когда Майкл впервые переспал с Ривкой, он опять ничего не почувствовал и даже запаниковал. Но уже во второй раз наслаждение каплей зародилось в мозгу, скользнуло вдоль позвоночника и ослепительным цветком взорвалось внизу. Он познавал женщину – шаг за шагом, рывок за рывком. Раньше ему казалось, что главное в сексе – хорошая мускулатура, и он гордился накачанным телом пехотинца. Но оказалось, главное – понимать женщину. И Майкл очень, очень хотел понять Ривку – все ее желания, все ощущения, все, что происходит у нее в голове, в животе… и везде.
Грудки у нее были маленькие, и между ними пролегала не ложбинка, а целая долина, широкая глинистая долина, где могла бы развернуться армия боевых гномов. Он утыкался туда носом и принюхивался. Она спрашивала:
— Что на этот раз?
— Мед, роза и какая-то травка.
— Молодец. Про мед и розу – правильно, а травка – витивер. У тебя хороший нос. Если подтянешь химию, сможешь поехать во Францию и выучиться на парфюмера.
У нее было множество странных привычек, делавших ее не похожей на других женщин. Впрочем, других он не знал. Но Майкл был уверен, что второй такой нет в целом мире. Она странным образом мыла пол. Не гоняла воду туда-сюда шваброй, как восточные женщины (его мать нанимала на уборку марокканок или йеменок), не стирала тряпку в ведре, как ашкеназки. Она протирала пол маленьким старым полотенцем, встав на четвереньки, плитку за плиткой – а это были фигурные плитки старинного дома, образующие нечто вроде пазла. Тряпку ополаскивала прямо под краном, а затем дезинфицировала раковину хлоркой. Руки после этого воняли, но Ривка наносила очередной парфюм, и вонь прекращалась. В ее квартире всегда пахло чистотой и «красавцами», а это было восхитительно, особенно после ешивы с вечным переваренным жиром казенного чолнта.
— Какая ты необыкновенная, — однажды сказал Майкл, — странные волосы – лохмушками. Странные глаза – пестрые. Губы цвета баклажана, почти черные, и соски тоже. В кого ты такая?
— Моя бабушка была йеменская еврейка, — отвечала Ривка. — Йеменские евреи — потомки прозелитов, арабское племя, принявшее иудаизм. Так про них говорят. А еще они переплывали на лодках через пролив в Африку и брали в жены девушек из эфиопов-иудеев. Так что в моих жилах течет и африканская кровь.
Жилище Ривки состояло из двух комнат – салона-спальни, с фикусами и «ароматами» на окне, и неизвестной ему каморки, которую она называла «мой рабочий кабинет». Однажды он попытался туда войти, но Ривка жестом запретила ему.
— У каждого человека должно быть личное пространство. Не вторгайся в него. Ты и так вечно лезешь в мою кофейную чашку, тарелку, сумку. Хватит. Порог кабинета — последняя черта.
Он и в самом деле отнимал ее чашку, когда она пила кофе, вместо того, чтобы налить себе отдельно из джезвы. Ему хотелось не просто кофе — он жаждал пить ее энергию, вдыхать ее запах и пробовать вкус ее губ с края чашки. Майкл все время доедал из тарелки Ривки, а иногда даже рылся в маленькой женской сумочке, хотя Ривку это бесило.
Он слышал, что влюбленные мужчины мечтают о том, чтобы стать чашкой или зубной щеткой предмета своей страсти. Теперь такое произошло и с ним, но это было лучшее, что вообще могло произойти. За пределами ривкиной квартиры он был неудачником, горе-ешиботником, ленивым сыном преуспевающего отца. Но все это исчезало, как только он прикасался к подруге.
Несколько раз в день Ривка удалялась в кабинет. «Нужно переговорить с научным руководителем, — объясняла она. Или: — Нужно поговорить с мамой». Однажды Майкл склонился у замочной скважины, но ключ торчал с другой стороны, и ничего он так и не увидел.
В ешиве и на улицах города Майкла по-прежнему терзала депрессия. Однажды он позвонил матери и поделился с ней: тяжесть в груди, стесненное дыхание, нежелание утром вставать с постели. Мать, как ему показалось, сухо и отстраненно посоветовала сходить к психиатру. Он так и сделал. Психиатр сказал, что да, мол, депрессия, средней тяжести, без суицида и панических атак. Выписал лекарство, но предупредил, что оно снизит либидо. Некоторые мужчины даже становятся импотентами. На время, конечно, не навсегда.
Майкл взял рецепт, но не стал покупать лекарство. Стать импотентом? Нет, он не мог разочаровать Ривку. Лучшее лекарство – блаженное забытье после секса. Когда отключаются все чувства и мысли, когда не то спишь, не то падаешь в короткий обморок. Потом приходишь в себя – а в голове не мысли, а обрывки мыслей. Из них не составишь целого, а, оттого и страдания нет. Лишишься такого – и что останется? Окончательно скуриться, влезть в долги? Нет, лучше оставить все, как есть.
Майкл бросил ешиву, и ребе тут же настучал отцу. Отец перестал переводить деньги и не желал даже разговаривать. Да что уж! Давно пора работать, чтобы появились свои средства, и можно было снять квартиру побольше, для себя и Ривки. Общий салон, ему спальня, и ей – личное пространство, раз она так хочет.
Теперь Майкл Шварц был дембелем, выпускником боевой части, и его охотно принимали в любую охранную фирму. Он устроился начальником смены в гостиницу. Деньги небольшие, но в остальном – прекрасная работа. Он должен был разруливать мелкие конфликты, а это иногда было даже интересно. Только после каждой загвоздки в плавном течении гостиничной жизни ему приходилось исписывать тонны бланков и протоколов, причем по-английски, чтобы постояльцы могли с ними ознакомиться. Английский он знал лучше иврита, и начальство ценило его за это.
Если гость заявлял о пропаже вещи, ее возвращали в течение трех лет. Если проходило больше времени, или о пропаже вовсе не сообщали, потерянная и найденная вещь переходила в собственность обслуги.
Однажды Майклу достались духи – запыленный флакон темного стекла, формой похожий на сливу. Он отмыл его и отнес Ривке. Радости его подруги не было предела. Она скакала, висла у него на шее и радостно визжала:
— Это Poison! Винтажный, старого разлива! Ты сам даже не знаешь, что ты мне принес! Работай в этой гостинице всегда, не увольняйся!
Да он и не стал бы увольняться. Лишь бы она была довольна.
Однажды они проснулись утром, поцеловались, он омыл руки и быстро помолился, а она ушла в рабочий кабинет и заперлась там. Времени впереди было навалом – у нее с утра не было лекций, а ему на работу еще только вечером, к ночной смене. Когда он вновь объединились на кухне, выяснилось, что кофе кончился. Ривка быстро сменила флисовую пижаму на джинсы и свитер. Сказала, что скоро вернется с кофе и булочками, а Майклу поручила накормить Хамру.
Он поискал кошку, но ее нигде не было видно. Вдруг Майкл заметил рыжий хвостик в приоткрытой двери Ривкиного кабинета. Он позвал Хамру, но кошка не шла, и он решил отнести ее на кухню к кормушке. Открыл дверь кабинета, и любопытство затянуло его внутрь. Ничего особенного: компьютерный столик с компом и принтером, шкаф с книгами. Книги на трех языках – по-английски, на иврите и по-арабски. Последнее обстоятельство не удивило: Ривка писала курсовик по каким-то арабским обычаям, Бог их разберет. Между столом и стенкой втиснулся маленький, свернутый в трубку коврик, должно быть, для занятий йогой. Вдруг Майкл заметил серый прямоугольник рядом с клавиатурой на выдвижной полке.
Он взял его – это было удостоверение личности. Майкл открыл его и остолбенел. У него потемнело в глазах. Комната качнулась, а свернутый в трубку коврик дулом танка нацелился на него.
Он осторожно положил удостоверение на место и вернулся в салон-спальню. Бессильно опустился в глубокое продавленное кресло. И тут во входной двери повернулся ключ, и вошла Ривка с банкой кофе и белым бумажным пакетом, из которого аппетитно пахло свежими булочками.
— Сейчас сварю кофе. Что с тобой? Тебе плохо?
— Зачем ты мне врала?
Она помолчала, положила пакет на кровать и села рядом.
— Быть арабкой – преступление?
— Нет, быть арабкой – не преступление. Преступление – врать.
— Я никогда тебе не лгала. Да, я мусульманка, но ты никогда не спрашивал о моей вере. Мог бы и сам догадаться. Я пять раз в день совершаю намаз, — она мотнула головой в сторону «рабочего» кабинета.
— Ты говорила, что тебя зовут Ривка Ашер. А ты – Рабаб Ашрауи!
Ее глаза сверкнули зеленым огнем.
— Раньше наша семья жила в Яффо, и я ходила в еврейскую школу. Не я одна, кстати, нас там было несколько таких. Учительнице казалось, будто Рабаб – грубое и неблагозвучное имя. Она меня переименовала, и я с тех пор пользуюсь двумя именами. Как и ты, между прочим. Ты ведь тоже Михаэль и Майкл.
— Но… йеменская бабушка?
— А вот это правда. Моя бабушка – йеменская еврейка. Когда их сюда привезли, они думали, что попали на Землю Обетованную. Но сионистам нужно было пушечное мясо для войн и дешевая рабочая сила. Семью бабушки поселили в жестяной лачуге посреди пустыни. Когда зимой шел дождь, они не слышали друг друга, так сильно гремела металлическая крыша. Ножки стола ставили в банки с водой, чтобы тараканы не заползали в тарелки. Дети в тех лачугах мерли как мухи. Так что бабушка – она была еще совсем молодая – не возражала, когда сын шейха ближайшей деревни стал ухаживать за ней. А потом от нее отреклась семья. После этого она приняла ислам и переехала в деревню. Дедушка ввел ее в трехэтажный дом, они никогда и ни в чем не знала отказа. Ну, а уж маму бабушка и дедушка выдали за мусульманина, естественно.
— Бабушка, мамина мама? Так ты еврейка по Галахе!
— Думаешь, у вас я еврейка, а у нас – арабка? Все совсем наоборот. У вас я Рабаб Ашрауи, то есть террористка и враг. А у нас… Никто не простил моей семье, что они определили меня в еврейскую школу. Я только в универе своя. Там нет арабов и евреев, а есть преподы, студенты и аспиранты. Там мой арабский – преимущество. Еще один язык, который далеко не все знают.
Он в полном замешательстве теребил черную кудрявую бородку, не зная, что сказать.
— Ну, кончай кукситься. Идем пить кофе, а то булочки остынут.
В общем, Майкл мог бы уйти от нее. Но его место в общаге уже заняли, а дома ждал резкий разговор с отцом. Снять комнату в одиночку не так-то просто. И потом – Майкл наконец признался в этом себе — он подсел на Ривку, как на наркотик. Если бы он мог целиком залезть в ее лоно, найти убежище в его темной, сырой и жаркой тесноте, пахнущей разогретыми на солнце пальмовыми листьями, он сделал бы это, не раздумывая.
Однажды, лежа на спине и позволив ей запустить тонкие пальцы в завитки на его груди, он сказал:
— Ты еврейка по Галахе, по нашему закону. Мы можем пожениться.
Она засмеялась:
— Пожениться? Уже? Сколько мы знакомы?
— Мы знакомы вечность. В той среде, откуда я вышел, девушку и парня знакомят, и если через месяц они не женятся, значит, сватовство провалилось. Тогда их надо заново знакомить с кем-то другим. Конечно, я плохой еврей. Я жил с тобой, не дав тебе брачной грамоты — ктубы. Ты не ходила в микву. Но все это можно исправить.
— Я должна принять иудаизм?
— Не совсем. Ты и так еврейка. Просто скажешь в раввинском суде, что раскаиваешься в своих прежних поступках. Вот и все.
— Если родители узнают, мне несдобровать. Особенно, если узнают, что мы уже жили вместе.
— Тебя убьют?
— Нет, что ты. Но могут держать взаперти, пока не найдут подходящего жениха. Нет. Легче уж тебе принять ислам.
— Ислам? Мне? Ты шутишь.
— Да вообще-то нет никакого ислама, иудаизма и христианства. Это все одна и та же религия. Семитский монотеизм. Ну, или религия Авраама. Все, кто верят в Единого Бога, принадлежат к нашей общей религии. Остальное – этнокультурные различия. Можешь мне поверить как антропологу.
— Ты самый красивый в мире антрополог, — он потянулся губами к ее губам, — а что потом? Как мы поженимся?
— Если ты примешь ислам в шариатском суде этой страны, и сделаешь мне никах – родители очень быстро узнают об этом. У нес все знают обо всех, даже без интернета. Трудно представить, что они могут учинить. Конечно, ты уже будешь мусульманином, но у нас не женятся без благословения семейного клана. Нет уж, знаешь, давай жить, как жили.
— Чертова страна, здесь даже нет гражданского брака, — проворчал Майкл, — увезти, тебя, что ли в Америку? Поженимся в мэрии, а потом, если захотим, вернемся. Как тебе такой вариант? Хотя мне это ничего не даст. Все равно – брак без ктубы.
— Да зачем мне твоя ктуба?
— Затем, что это самый древний в мире документ, гарантирующий женщине ее права.
— Какие еще права?
— Быть наследницей мужа, например.
— Ах ты, богач ты мой!
— Не смейся. Мой папа недавно продал небольшую отрасль израильской промышленности, и об этой сделке писала экономическая газета «Глобс».
— Хорошо, что я не читаю «Жлобс». А то бы от смеха умерла. Миллионер-охранник, это ж надо!
— Принцесса Диана, если хочешь знать, работала няней, пока не вышла замуж за принца Чарльза, — он повалил ее на подушки, — ты моя принцесса, я тебя обожаю!
Это были счастливейшие дни в его жизни, наполненные смехом, ночными прогулками по Иерусалиму, сандалом и мускусом, амброй и амброксаном. Вопрос о свадьбе время от времени возникал в их разговорах, затухал и вспыхивал снова.
Однажды Ривка сказала:
— Знаешь, я ни в какую Америку не поеду. Родня меня и там достанет. Надо уехать туда, куда не ходят поезда и не летают самолеты. В закрытое царство, где нас не найдут.
— В Северную Корею, что ли? Мы там с голода умрем. Или нас казнят за непочтение к великому лидеру Ким Чен Ыну.
— Да нет. Наше закрытое царство совсем близко. Тут, на Аравийском полуострове.
И она стала рассказывать о царстве равенства и свободы, где нет богатых и бедных, нет показной роскоши, и жизнь проста, как в древности.
Они сидели на кухне и ели чечевичную похлебку, приготовленную Ривкой. Ах, эта чечевичная похлебка! Ласкающая нёбо и гортань бархатистая и густая, из разваренных, фисташкового цвета зерен и мелко нарубленной картошки! Этот ни с чем не сравнимый аромат, рядом с которым все «красавцы» – просто напыщенные пошляки. Эти переливы желтого и зеленого, с красными пятнами моркови и сладкой паприки, присыпанные молотым кориандром и черным перцем! Когда Ривка впервые сварила свой райский сладко-острый суп, Майкл заикнулся было, что блюдо это библейское и древнее. Эсав, ворвавшись к брату своему Яакову, потребовал у него «красного, красного этого». Ривка возразила. Во-первых, слово «адом» в древнем иврите означало «коричневый», коричневый, как глина, как земля – «адама». А во-вторых, блюдо не только еврейское. Арабы его тоже готовят, да и весь Ближний Восток. Такую похлебку варили еще шумеры и аккадцы, так что споры арабов и евреев о первородстве беспочвенны. Обе цивилизации — просто малые дети по сравнению с теми, кто жил здесь до них и бесследно исчез с коричневой глинистой Аравийской земли.
На это раз Ривка тоже заговорила о древности.
— Мне кажется, — начала она, отхлебнув немного супа, — что я не арабка и не еврейка. Я – химьяритка.
— Химьяритка? Что это значит?
— Когда-то на территории современного Йемена находилось царство Химьяр. Химьяритская знать разбогатела на торговле благовониями. Впрочем, благовониями торговал весь Ближний Восток. Они возили нард, алой и киннамон, из Индии приходили караваны с сандаловым деревом, а евреи выращивали драгоценный афарсемон, масло которого ценилось буквально на вес золота. Но люди царства Химьяр умели еще и воевать. Они захватили сначала весь нынешний Йемен, а к седьмому веку новой эры – почти всю Аравию. Химьяр стал огромной страной, соперничавшей с Византией и Эфиопией. Его населяли язычники, христиане и иудеи. Большинство иудеев не происходили от евреев. Это были воинственные и жестокие кочевники, принявшие иудаизм. И царский род химьяритов – тоже. Различие в вере помогало царям Химьяра противостоять христианской Византии.
Тогда все народы Аравии воевали между собой. Арабские языческие племена постоянно шли войной друг на друга. А иудеи-химьяриты, объединившись с некоторыми язычниками, воевали с другими язычниками и христианами. И тогда пророк Мухаммад решил положить этому конец. Он решил объединить всех под началом новой веры – ислама. «Ислам» значит «подчинение», покорность Единому Богу. Он хотел создать новое государство – Умму, в котором все, кто верит во Всевышнего – иудеи, христиане и мусульмане – нашли бы свое место, и воцарился бы мир.
— У него получилось? – спросил Майкл, заранее зная ответ.
— Сначала получилось, — Ривка нахмурилась, — но потом что-то пошло не так. Однако сегодня Всевышний дает нам второй шанс. Умма уже существует. Пока что она объединяет только мусульман. Истинных мусульман, тех, кто верит по-настоящему. На территории Халифата – так называется новое государство – нет бедных и богатых. Там нет показухи, которой пропитана вся современная культура. Никаких трендов-брендов. Никакой дубайской позолоты на дверных ручках. Все живут в простоте. Слишком богатые и роскошные мечети разрушены. Люди молятся в простых помещениях с белеными стенами – совсем, как ваши синагоги. В Халифате нет ворья. Там даже двери в домах не запирают. Товары можно брать в долг без кредиток – продавцы и покупатели доверяют друг другу. Мужчины там – мужчины, а женщины – женщины. Они могут не работать, если им не хочется. Согласно шариату, мужья обязаны обеспечивать жен, они и обеспечивают. А здесь… Нет, ты молодец — отдаешь мне деньги на хозяйство, почти всю зарплату. Но посмотри на моих подруг-евреек! Стоит мужчине прийти в дом, как выясняется, что он готов только брать. Поставь в ряд их любовников – это же вереница нахлебников, альфонсов, и больше ничего.
Майкл слушал ее, не зная, верить или нет. Он бы не поверил, если бы нашел в «ю-тьюбе» сцены из жизни Халифата. Но тогда это новое государство только-только начиналось, и никаких роликов про него в сети еще не было, за исключением саморекламы. Да и Майкл, недавний ешиботник из ортодоксального дома, лишь недавно купил себе лэптоп, и теперь занимался освоением компьютерной грамотности.
— Я обрезан, — наконец сказал он, — твои химьяриты быстро поймут, что я еврей. Насколько я знаю, евреев в этом регионе никто не любит.
— А ты прими ислам. Какая тебе разница? Ты же сам вечно ноешь, что у тебя голова пухнет от комментариев к Торе и комментариев на комментарии, от всех этих устрожении закона и облегчений на устрожения. Все это тоже завитушки культуры вокруг простого здания веры. Архитектурные излишества ради умственной роскоши. А она так же противна, как и физическая. Надо опроститься по всем линиям. Ни трендов, ни брендов, ни витиеватых мудреных построений. Пророк Мухаммад обещал своим последователям, что их жизнь станет легче. Легче по сравнению с чем? С жизнью иудеев, конечно.
— Ты никогда не откажешься от роскоши, — сказал Майкл.
— Почему?
— «Красавцев» своих не сумеешь выкинуть. Ты же потомок тех, кто возил благовония. Сама говорила, что духи – это душа. Как же ты без души?
— Там у меня будут настоящие ароматы. Из природных экстрактов, не химия. И на масляной основе, потому что мусульманин не должен пользоваться алкоголем. Но одного «красавца» я бы все же оставила.
Она подошла к окну и вернулась с ярко-голубой стеклянной звездой, вытянутой по косой, с острыми лучами. Один луч металлический – то была крышечка. Ривка прыснула в нее из голубой звезды и поднесла к носу Майкла:
— Что на этот раз?
— Это сладость какая-то. Но неземная. На Земле ничего подобного нет. Сладость из космоса.
— Ты гений! Нет, тебе надо учить химию и поступать в школу парфюмерии. Это этилмальтол. Для одних он пахнет сахарной ватой и детским праздником, для других – шоколадом, для третьих – жженым сахаром. Но ты прав – в природе нет подобной сладости с металлическим привкусом. Это духи «Ангел», и они про неземное.
Она не стала давить на него. Разговор был забыт. Как оказалось позже, забыл о нем только Майкл. Ривка через некоторое время снова завела речь о том, что надо бы ему стать мусульманином. На этот раз он отказался решительно и резко.
После этого наступил этап отчуждения. Они по-прежнему жили вместе, спали и ели вместе, но Ривка отдалилась от него. Ее мысли как будто унеслись к той голубой звезде, где обитала неземная сладость. По вечерам, вместо того, чтобы выйти к пешеходной зоне между улицами короля Георга и Яффо, найти кафешку и усесться там над чашечками горячего ароматного кофе и пирожными, они разбредались по разным комнатам, и угрюмо сидели, уставившись каждый в свой компьютер. Майкл ковырялся в «ю-тьюбе» и «фейсбуке», а Ривка вообще ушла в какое-то неизведанное пространство. Как понял Майкл, она виртуально путешествовала по стране свой мечты – новой Умме, Халифату.
Однажды она объявила:
— Милый, нам нужно расстаться. Я уезжаю.
— Куда?
— Сначала в Турцию, а потом в Сирию. В Халифат.
— Ты сошла с ума! В мусульманской стране ты даже из дома не сумеешь выйти без мужского конвоя. Ты все время жалуешься, что твоя семейка на тебя давит. Но они хотя бы давят издали, не мешают учиться. А что будет там?
— Я не могу здесь больше оставаться. Здесь я ни то ни сё. Черт с ним, с универом. Ну, стану я антропологом. Выжить не смогу все равно, если грант не добуду. Моя подруга вот не получила грант, как большинство, и теперь работает кассиршей в супермаркете. Кстати, там, в Халифате, мне будет, что исследовать. Не понравится – вернусь на Запад и напишу книгу. Поедем со мной, а?
Майкл решительно отказался, и этим отрезал ее от себя. Она перестала с ним разговаривать и принялась сосредоточенно готовиться к отъезду. Не продлила договор об аренде квартиры и велела Майклу искать новое жилье – для себя одного. Упаковала чемодан. Съездила ненадолго куда-то и вернулась с иорданским паспортом – собиралась путешествовать с ним. Все это время они почти не разговаривали. Тяжеленный камень снова водворился в его грудь и лег на сердце.
Нужно было продать коллекцию парфюмов. Каждый день к Ривке приходили парфманьячки. Иногда они садились за стол на кухне – по двое, по трое, и совершали «распив» – делили на двоих-троих содержимое одного флакона. Приносили с собой пробирки и крошечные пузырьки с притертыми пробками, вроде старинных аптекарских, вооружались миниатюрными парфюмерными воронками и разливали содержимое «красавцев», ахая и охая от восторга. Кухня гремела от какофонии запахов. Майкл, если был занят готовкой, не выдерживал и уходил в салон. Многие парфманьячки говорили между собой по-русски, а на иврите — с сильным русским акцентом. Но попадались и арабки. Эти оглядывали его с напористым любопытством и что-то говорили Ривке по-арабски, видно, спрашивали о нем. Она отвечала, и они принимались болтать и хохотать. Здесь он впервые вступил на зыбкую почву безъязычья. Однако звуки арабской речи в устах Ривки звенели усладой чувств, как и все, что она делала. Раскатистое «р», которое у других трещало, как пулеметная очередь, у нее нежно чирикало птичьей трелью. Гортанные звуки у других арабов казались рвотными спазмами, а у нее – мистическим горловым пением, призывающим потусторонние силы. Майкл старался не обижаться на то, что они исключили его из общего разговора, и просто слушал ее прекрасное соло в сопровождении хора подпевал.
«Красавцев» на окне становилось все меньше и меньше. Разноцветные солнечные блики уже не скакали утром по стенам. Из мебели остались только два стула и кровать. Любовники по-прежнему спали вместе, но вечером Ривка поворачивалась к Майклу спиной и делала вид, что уснула, а он делал вид, что не хочет ее будить. С исчезновением разноцветных пятен на стенах Майклу стало казаться, что мир опять почернел, а, может быть, мир не изменился, просто он смотрел на него сквозь закопченное стекло. Он знал, что тусклый мир – следствие депрессии, но все, чем он до сих пор лечился, было отнято у него.
Рыжую кошку Хамру пристроить было куда труднее, чем «красавцев». Ривка давала объявления, умоляла друзей и подруг, но обстоятельства не позволяли им забрать кошку. В конце концов, Майкл позвонил Фройке, и тот неожиданно согласился.
Фройка сидел, как всегда, по-турецки, посреди старенького дивана. Хамра, сообразив, что к чему, прыгнула на диван и принялась тереться наглой рыжей мордой о колени в вытянутых блестящих штанах.
— Какие же проститутки эти кошки! – в сердцах сказал Майкл. — Я ее кормил, шерсть ей вычесывал, а она…
— Кошки? А женщины? – хмыкнул Фройка.
— А что ты знаешь о женщинах?
— Меня хотят женить. Встретился уже с тремя. Бывшие наркоманки, раскаялись и теперь учатся в религиозных семинариях. Даже не пытаются скромниц изображать. Взгляды бесстыдные, лица распахнутые.
— Как это – распахнутые?
— Ну, такие, знаешь… Глаза широко расставлены, ноздри раздуты, щеки разъехались к ушам, губы вывернуты. Они и ноги так же легко распахивают, будь уверен. А что у тебя? Кажется, ты живешь с подругой?
Мкйкл немного помялся, но не выдержал и рассказал Фройке все. Тот слушал, выпучив глаза, и аж рот раскрыл от удивления.
— Это не женщина, а демон! – заключил он. — Рабаб! Что это за имя? У женщин не бывает таких жутких имен! Она хочет уехать? Прекрасно! Главное, не удерживай. Она – та самая Лилит, которой нас в хедере пугали. Когда просыпаешься мокрый и понимаешь – демоница тебя терзала. Ну, парень, ты и влип.
— Да брось ты. Обычная девушка. И потом, она еврейка.
— Откуда ты знаешь? Это она так говорит. Она – Рабаб, а ты – раб баб, — подытожил Фройка.
Фройка не тот человек, которого можно было слушать всерьез. Особенно после истории с монахом. Что он знал о жизни? Да ровным счетом ничего. Единственные умения – добывать хорошую траву и копаться в Талмуде. Но это все не значит, что к его советам нужно прислушиваться. И Майкл отправился к себе домой в полной уверенности, что разберется со своими делами без фройкиных советов.
Он услышал рыдания еще с лестницы. Рыдала Ривка, лежа ничком на их широкой и одинокой кровати.
Он сел рядом, положил руку ей на плечо.
— Милая, ну перестань. Тебе так тяжело расставаться с Хамрой?
— Дурак. Я не могу расстаться с тобой! Я люблю тебя! – ее тело дрожало, а лицо покраснело от слез. Это не могла быть театральная истерика. Она не знала, когда Майкл вернется от Фройки, но, видно, рыдала уже давно – голубые цветочки на одеяле потемнели от слез и стали печально-синими. Майкл лег рядом, Ривка повернула к нему мокрое лицо.
— Ну, так не уезжай! Оставайся со мной! Женимся где угодно. Хочешь – на Кипре? Хочешь – в Праге? Это, конечно, не шариатский брак и не хупа, но мы не можем иначе – у нас разные веры. А в нашей стране, ты знаешь, гражданского брака нет.
— Я должна уехать. Меня прессуют с двух сторон. Родители нашли какого-то жениха и требуют, чтобы я приехала на смотрины. Кто-то, видно, донес им, что я не одна. Кто-то из этих чертовых кукол, что покупали мои парфюмы. А вчера после занятий в универе меня опять выловил агент ШАБАКа. Хотят, чтобы я стучала на младшего брата. Он еще совсем мальчишка, но успел вступить в Исламское движение Севера, и они… и он.., — она снова заплакала.
Майкл подумал и словно в холодную воду бухнулся:
— Ладно. Я приму ислам и женюсь на тебе по шариату, где скажешь. Я не могу без тебя, и ты не должна ехать туда одна. Для тебя это опасно, ведь так?
Они обнялись. Теперь оба плакали, вытирая слезы о волосы друг друга. Он гладил ее по растрепанным прядям, похожим на воздушные корешки сикомор, и она тоже погладила его по голове, прямо по бархатной кипе на железной заколке.
В последующие три месяца оба неустанно готовились к отъезду. Ривка учила Майкла арабскому языку. Он узнал, что «хамра» означает «красная». Он освоил небольшое количество слов, похожих на ивритские, с теми же корнями, но иным значением. Близким по смыслу, но другим, слово иврит вывернули наизнанку. Ривка сказала, что принять ислам очень просто. Надо трижды повторить перед шариатским судом шахаду – клятву: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Мохаммад – пророк его». Майкл никак не мог выучить шахаду наизусть. На него словно напало то старое армейское беспамятство. С первой частью клятвы он был согласен – да, Бог только один, нет другого. Он ведь и сам говорил это ежедневно в молитве «Шма, Исраэль!» Но вот со второй частью возникали проблемы. Он путал слова, никак не мог запомнить, сколько ни зубрил. Видно, мозг сопротивлялся тому, во что он не верил. Ривка учила его и основам ислама. Тем не менее, Майкл продолжал есть кошерную еду и соблюдать субботу.
— От шабата до шабата по закону шариата, — шутили они. К ним вернулась прежняя любовь, и все происходящее казалось подготовкой к грядущему соединению — уже навеки.
Перед отъездом он снова зашел к Фройке – хотел оставить у него свой израильский паспорт. Майкл решил путешествовать с американским – так все-таки надежнее. Кто их знает, может, они не любят израильтян, пусть даже принявших ислам. Вот и Ривка собралась в Турцию с иорданским паспортом.
— Ты хоть по телефону отвечай, шлимазл, — попросил Фройка, — и номер твоего папы оставь. В случае чего я его найду. Если отвечать перестанешь.
— Можно мне? – спросил Майкл. — У тебя есть? Я заплачу.
— Да ладно, халявщик. Давай так. На прощанье.
Они скрутили «джойнты» и затянулись. Горячие токи побежали по высохшим руслам сезонных рек, мозг повис в космосе маленькой красной планетой, а над ней загорелась отчаянная голубая звезда с острыми лучами. Под голубой звездой все было едино – друзья и враги, забытые слова одних молитв и недоученные – других, оставленные позади века и страны. Его ждало царство Химьяр, сказочное царство равноправия. Только там он мог любить свою женщину, только там они могли быть равны и неразделимы, как неделимо красное и белое в теле человека.

5.

В их последнюю ночь на улице Яффо Майкл сказал:
— Я не знаю, как у мусульман проходит помолвка, а у нас жених и невеста дарят друг другу подарки. Вот, держи, — он протянул Ривке небольшую картонную коробку, перетянутую алой шелковой лентой.
Она открыла и ахнула:
— Боже мой! Какая красота! Это же настоящая иерусалимская филигрань! Почти забытое искусство!
Ривка вытащила объемистый, но легкий браслет из тончайших нитей светлого серебра и попросила Майкла застегнуть его на запястье. Он пришелся точно впору. Браслет Майкл раздобыл в маленькой антикварной лавочке в Старом городе.
— Погоди! Я ведь тоже должна что-то подарить тебе. Браслет я, извини, не купила, но на время сойдет и это.
Она встала, порылась среди вещей, приготовленных для бесплатной раздачи, и вытащила красную нитку — одну из тех, что продают у Стены плача. Повязала ему на руку. Он удовлетворенно вздохнул:
— Женщина дает красное, а мужчина – белое. Теперь мы обручены.
Стамбул оказался радушным и дружелюбным восточным городом. Точнее, восточным и западным одновременно. В этом он походил на Тель-Авив – та же вальяжная лень, простота обращения, но в то же время быстрота и расторопность Запада. На улицах звучали языки Европы и Востока, а турки относились к чужестранцам незлобиво и терпимо. По улицам и рынкам гуляла самая пестрая и разнообразная толпа, какую можно было найти в этой части света. Одни были несомненными мусульманами, другие – обычными европейцами, но никто никому не мешал. И женщины отличались пестротой – одни в платочках, другие в хиджабах, третьи простоволосые, а четвертые – как еврейки из религиозных поселений Иудеи – в пышных тюрбанах из хитро переплетенных, закрученных шарфов. Ривка тоже замотала голову черным шарфом. Майкл узнал его – тот самый, которым она защищала своих «красавцев» от губительного солнца.
Первые три дня они шатались по городу, навещали, как прочие туристы, знаменитые дворцы и мечети, катались по Босфору на водном трамвайчике, на нижнем ярусе Галатского моста ели сочную жареную рыбу, завернутую в лаваш.
Стоя под сверкающими изразцами парадной залы дворца Топкапы и задрав голову к льющему свет куполу, Майкл задумчиво рассматривал арабские надписи, золотыми ящерками застывшие на бело-голубых плитках. Он спросил у Ривки:
— И вот эту красоту твои химьяриты пытаются разрушить во имя равенства? Строят грубые, как сараи, мечети? Тебе не жалко?
— Не забывай, что здесь происходило. Сюда привозили пленниц для султанского гарема. Их принуждали забыть родину, отца и мать, язык и веру. Им запрещали даже произносить свое настоящее имя. Тут каждая плитка насквозь пропитана кровью. Девочки-кочевницы, как правило, не проживали в гареме и двух лет, умирали от оспы или туберкулеза. Только при Сулеймане Великолепном их начали одевать, кормить и лечить. А до того здесь был настоящий концлагерь – темные сырые помещения без окон, юные рабыни в лохмотьях…
Майкл подумал, что Турция прошла огромный путь от рабынь в лохмотьях до женщин в очках от «Prada» и золоте, и не надо начинать все сначала. Но он ничего не сказал, потому что королевство Химьяр прочно держало разум и чувства Ривки в своих глиняных объятьях.
На четвертый день в гостиницу явился молодой человек лет тридцати, черноглазый и чернокудрый восточный красавец, с модной, едва проросшей бородкой, словно размазанной по щекам. Он представился Расулом. По-арабски Расул не говорил – они общались по-английски, а его Расул знал плоховато. Назвал себя кавказцем и пояснил, что его родной брат уже давно живет в Халифате. У Расула был хороший знакомый в турецком пограничном городе. Он-то и проведет Ривку и Майкла в Халифат, по одному ему известной тропе. До городка Расул довезет их на машине, сдаст на руки проводнику, а тот – сирийцам по ту сторону границы. Вот и все. На это потребуется пара тысяч долларов наличными. О наличке они с Ривкой позаботились заранее.
А до отъезда в пограничный городок предстояло еще сходить в шариатский суд и принять ислам. Расул и это пообещал устроить – дело простое, не требующее особой подготовки. К тому времени Майкл уже затвердил шахаду наизусть, и не путал слова.
Он уже не беспокоился ни о чем. В самом деле, если мусульмане по ту сторону границы такие же, как и эти – бояться нечего. В Стамбуле Майкл не раз признавался, что он израильтянин, и это не вызывало ничего, кроме дружелюбных улыбок и ласковых приглашений войти в лавку.
Вечером они заказали пиццу и уселись перед телевизором, где выступала переливчато блестящая турецкая певица – звук они почти убрали, чтобы не мешал разговору.
— Как ты говоришь, называется этот пограничный город? – спросил Майкл.
— Эль-Рукх. Как птица Рух почти.
— Что за птица, расскажи.
— Это огромная птица. Когда она летит по небу, крылами заслоняет солнце.
— Кажется, я ее знаю. У нас она называется птица Зиз.
— Про нее говорится в арабских сказках. Например, история мальчика по имени Синдбад. Он работал на рынке – доставлял товары в дома покупателей на собственной спине. Однажды мальчик попал в дом богатого горожанина, которого, как ни странно, тоже звали Синдбадом.
— Значит, это был один и тот же человек, — заметил Майкл, — ведь у арабов тоже есть мистика, да? В мистических текстах два персонажа, носящих одинаковое имя – всегда один и тот же человек в разных духовных состояниях.
— Да, мистика у нас есть. Суфизм. Так вот, второй Синдбад был мореходом. Хождение по морю у суфиев – поиски Бога. Наверное, ты прав. Первый Синдбад гонял с товаром по рынку, то есть был погружен в мирскую суету. А второй искал Бога. Но это был один и тот же человек. Бога он не нашел, зато попал на остров, поросший диким виноградом. Там его поработил злой старик. У старика не было ступней, только острые кости ниже коленей. Он не мог ходить сам, и Синдбад таскал его на спине. Старик втыкал ему в бока свои острые кости и заставлял бежать вперед.
— Ясно. Этот старик – суетность, алчность и прочие житейские страсти. Сами по себе, без человека, они не ходят по земле. Им нужен носитель. И если оседлают, то уж заставят побегать. Синдбад сумел избавиться от старика?
— Да, сумел. Он незаметно собрал виноград, выжал сок, дал ему перебродить и напоил всадника. Тот опьянел и упал на землю. И тогда Синдбад нашел яйцо птицы Рух… и там еще были всякие приключения, а потом Рух донесла его до дома.
— Ну, вино в Каббале – символ постижения. Страданиями он достиг веры, избавился от тщеты и нашел тайну. Яйцо, из которого появляется птенец – это раскрытие тайны, наверное. Ну, и птица доставила Синдбада домой, то есть к Творцу. Однако, пройдя первый круг превращений, он снова стал маленьким мальчиком и был вынужден начать все сначала, правда, вооруженный памятью о первом круге.
— Смотри, сколько всего интересного мы рассказали друг другу, — Ривка положила голову на плечо любимого, — ты мне про вашу мистику, а я тебе – про нашу. А сколько еще мы узнаем! Там мы встретим сирийцев и персов, афганцев, пакистанцев! Ты соберешь больше мудрости Востока, чем обещал вам ребе в ешиве. А я все запишу. Когда-нибудь из этого соберется книга. Невиданная книга, какой еще не было на земле.

6.

Расул сдал их на руки проводнику – неразговорчивому человеку лет пятидесяти. Следующей ночью они оставили городок Эль-Рукх. Провожатый вел их тропой, которая шла вдоль старой городской стены, постепенно снижаясь, спускаясь к разлому между горами, похожему на вади в окрестностях Иерусалима. Из-за городской стены, похожей на груду камней, скрепленных между собой, как казалось Майклу, землей, нанесенной сюда еще во время сотворения мира, долетали теплые, густые кофейные волны. Там, за стеной, собравшись под низкими сводами кофеен, мужчины пили черное пенистое варево и курили кальян, пока их жены завершали дневные дела и укладывали спать детей.
Проводник шел впереди, за ним – Ривка, а Майкл замыкал шествие. Это было похоже на экзамены по ночному ориентированию, – надо бежать, не обращая внимания на красоту окружающего мира. Только в армии у него была карта, которую, правда, отбирали перед экзаменом, но он всегда отпечатывал ее в мозгу – за время службы у него испортилась словесная память, зато развилась зрительная. Но здесь карты не было, ее заменяли знания провожатого. Майклу приходилось то и дело уклоняться от острых колючек: кроны деревьев, росших между стеной и тропинкой, представляли собой что-то вроде мотков сероватой колючей проволоки. В свете ранних звезд колючки отсвечивали старым серебром.
Солнце садилось, и небо по ту сторону вади затопили облака, похожие на сгустки лиловой крови. Видно, там, по ту сторону разлома между горами, где садилось солнце, за невидимой пустыней, билось о невидимый берег Средиземное море. Майкл не смотрел в ту сторону. Все его сосредоточенное внимание уходило на то, чтобы четко впечатывать носки армейских ботинок в сколы камней, которыми была утыкана тропа. Его чуткий нос улавливал слабый глинистый запах со дна вади. На минуту он остановился, чтобы перевести дух, и в последних лучах солнца увидел, что земля там, на дне, вся покрыта трещинами. Это было русло пересохшей речки.
Он снова побежал вперед, догоняя свою подругу, которая прыгала по камням с легкостью козы. Противоположный берег пересохшей реки начал вздыматься, подниматься все выше и выше, превращаясь в гору. На ее обращенном к реке склоне темнели черные глазницы. Это были отверстия пещер. В таких когда-то прятались изгнанные царями пророки, отшельники всех мастей и повстанцы разных эпох.
Они шли дальше уже медленнее – проводник сбавил ход. Неожиданно из двух черных пещер-глазниц вытекли слезы и покатились по холму к руслу реки. Майкл не сразу понял, что это люди. Они взобрались вверх по ближнему склону, окружили проводника и о чем-то заговорили по-арабски. Майкл подошел поближе.
Их было трое. Молодые мужчины в черной форме. Широкого покроя куртки и не доходящие до щиколотки штаны. На головах тюрбаны. Это все, что Майкл успел рассмотреть до того, как один из них подошел к нему и резко рванул вниз лямку его рюкзака.
— Не бойся, — сказал проводник на ломаном английском, — это таможня. Сейчас документы проверят.
Но не успел Майкл сообразить, что происходит, как услышал крик Ривки. Она что-то кричала по-арабски. Двое «таможенников» схватили ее за руки, и один из них потянул на себя белый серебряный браслет, который Майкл подарил ей в знак их союза.
В армии он учил «крав мага», контактный бой, когда-то изобретенный чешскими евреями для защиты от погромщиков. Инструктор говорил:
— Стреляй, а если кончились патроны, бей прикладом. Отняли оружие – бей каской. Нет каски – бей головой.
У него не было автомата и каски. Майкл ударил головой одного из тех, кто держал Ривку. Он услышал хруст носовой кости и почувствовал запах крови. Теперь он мог напасть на второго, не дав первому опомниться, но тут его самого сильно ударили сзади по голове, и он отключился.
Ему снился первый год в армии. Его ребята из «Гивати», и он вместе с ними, сидят в тесной «жесточке» – бэтээре, переделанном из трофейного советского танка, захваченного на Синае. Отчаянно грохочет мотор, жесточка трясется по камням полигона.
Майкл открыл глаза. Он лежал на грязном полу со связанными за спиной руками, а жестянка, куда его втолкнули, качалась, словно на волнах. Должно быть, его погрузили на катер. Катер? В пустыне? Во рту он ощутил железистый вкус крови, и нос заполнила вонь разогретого и грязного металла. Воняло с пола, на котором он лежал. В следующий момент Майкл понял, что никакой это не катер, а вертолет. Он понял это по характерному шуму мотора и вращающихся лопастей над головой. То, что он принял за волны, был бушевавший снаружи ветер. Майкл завозился, пытаясь перевернуться на спину, но вокруг раздалось сразу несколько голосов. Его пнули сапогом в зад, потом кто-то кольнул иглой в предплечье, и он снова провалился в армейский сон про жесточку и ребят из «Гивати».
Он пришел в себя уже в другом месте. Точнее, он пришел не в себя, а в кого-то другого. У этого другого болела голова сразу в двух местах – там, где ударил он, и где ударили его, а на руке не было красной нити. Он лежал на низком топчане, покрытом засаленными потно-вонючими тряпками. На нем была чужая одежда — свободная серая роба и серые штаны, слишком короткие для его роста. Теперь его звали просто Пленник. Он очнулся в пленника и стал им.
Пленник сел и огляделся. Посмотрел вниз и пошевелил пальцами босых ног. Его американские солдатские ботинки, купленные через интернет, исчезли. На полу рядом с топчаном валялись тряпичные шлепанцы с резиновой подошвой. Рюкзак с деньгами, паспортом и прочими вещами пропал. Но самое главное – он был один, без Ривки.
Топчан, на котором он сидел, находился в комнате с голыми бетонными стенами. Бетон кое-как нашлепали поверх арматуры, широкими бросками. Местами он растрескался, как дно пересохшей реки, по которой тот, другой, кого звали Майклом, шел еще совсем недавно… или давно? В стене позади топчана светилось маленькое окошко с торчащими из нижнего края кривыми стеблями арматуры, не доходившими до верха оконного проема. В окошке занималась заря, а может быть, закат, окрасивший оранжевым противоположную стену, из которой выступало жестяное корыто с дырой, не переходившей в трубу, и ржавый кран над корытом.
Пленник встал и попытался отвернуть кран. Вытекло с жалобным вздохом несколько темных, как кровь, капель, тут же просочившихся сквозь дыру прямо на пол, такой же неровный, как и стены. Больше в комнате не было ничего. Ничего, не считая двери рядом с умывальником и дыры в полу у пустой четвертой стены. Пленник подошел к дыре. Она уходила вниз бетонной трубой, испачканной старыми экскрементами. Из дыры несло немытым сортиром, аммиаком и гнилью.
Пленник подошел к двери и толкнул ее. Она неожиданно растворилась, но, когда он попытался высунуться, прострекотала автоматная очередь, и пуля свистнула в миллиметре от его носа. Он тут же захлопнул дверь и снова уселся на топчан.
Его положение было ужасно, но, как все депрессивные люди, Пленник постоянно ожидал от жизни какого-нибудь кошмара, поэтому произошедшее опечалило, но не ошеломило его. Медленные мысли ползли в ушибленной голове, в основном о том, что без воды ему долго не протянуть.
Вскоре Пленник осел на топчан, потом лег, облизал пересохшие губы, немного поворочался и уснул. Когда он проснулся, в окошке занималась новая заря, на этот раз настоящая, утренняя. Он узнал об этом по веселому яичному цвету солнечных пятен над жестяным умывальником и каплям росы между прутьями арматуры на окне. То есть, в той стороне, где окно – восток, за умывальником – запад, а выгребная яма находится у северной стены. Вот и отлично. Значит, южная стена, обращенная к Иерусалиму, – самая дальняя от выгребной ямы. У нее-то он и будет молиться. Сегодня и в последующие дни, если никто не вытащит его отсюда.
Распахнулась дверь, и в комнату вошел человек в тесном, коричневого цвета пиджаке, белых штанах феллаха и в красно-белой палестинской куфие. Он нес жестяное ведро, полное воды.
Пленник вопросительно посмотрел на вошедшего. Тот ткнул себя пальцем в грудь и сказал:
— Хасан.
Хасан проговорил что-то по-арабски. Пленник ответил по-английски. Хасан по-английски не говорил, но, как выяснилось позже, понимал отдельные слова. Он поставил ведро рядом с умывальником. В другой руке у него оказалась зеленая пластмассовая кружка с длинным носиком и целлофановый пакет. Он положил все это на пол рядом с ведром и удалился, но вначале приказал Пленнику не следовать за собой, жестами изобразив стоящего за дверью автоматчика.
Пленник не знал, когда Хасан снова наполнит ведро, поэтому он решил экономить воду. Зачерпнув зеленой кружкой немного из ведра, он полил на руки и произнес благословение – еврейское, не арабское — на омовение рук. Затем зачерпнул снова и полил из длинного носика себе в рот, жадно глотая воду. У нее был глинистый запах, впрочем, не гадкий. Видно где-то там, среди гор, откуда его похитили, бил родник. Пленник отправил надобности над выгребной ямой и осторожно омыл тело из зеленой кружки, стараясь не прикасаться к себе длинным пластмассовым носиком, потому что из него еще предстояло пить и умываться. Он вымыл руки после туалета, произнес предписанное еврейское благословение, подошел к южной стене и начал молиться. К счастью, главные еврейские молитвы Пленник помнил наизусть. Мусульманских он не знал, да это и не было нужно. Теперь, когда у него забрали Ривку, в исламе больше не было никакого смысла.
Потекли дни, похожие один на другой. Гнетущая тоска сжевала бы ему сердце, но он был слишком занят распределением водных порций по дневным часам. Утром входил Хасан – мрачноватый, небритый, с жестяным ведром, полным глинистой воды, и двумя полузасохшими питами. Майкл бормотал первое утреннее благословение «Благодарю Тебя, царь живой и вечный…», совершал омовение рук над жестяным желобом, справлял нужду над выгребной ямой, очищал тело при помощи зеленой кружки с длинным носиком, смачивал негнущиеся питы водой и нанизывал их на прутья, торчавшие из окна. Первые лучи солнца согревали хлеб, а к тому моменту, когда он заканчивал утреннюю молитву «Шахарит», питы разбухали и даже успевали слегка согреться – снаружи было очень жарко. Он снова совершал омовение и преломлял первую лепешку. Она отдавала плесенью, но не настолько, чтобы вызвать рвоту. Пленник медленно жевал хлеб и думал, как хорошо, что утренняя молитва такая длинная. Скоро полдень, а времени для скуки и убийственных размышлений осталось не так много. Пленник не торопясь читал длинное благословение после хлебной трапезы и падал на топчан.
Он полуприкрывал веки, так, чтобы ресницы заштриховали комнату вокруг него. И вот это уже не тюрьма в неизвестной сирийской точке. Это вагончик девушек-пограничниц. Они на боевом задании, должно быть, в ближайшей арабской деревне. Вагончик слишком тесный и до отказа забит близко стоящими койками, рюкзаками и спальниками, расстеленными в проходах.
Входит Авива. Хозяйским жестом она стаскивает с него штаны, снимает и свои вместе с трусиками, швыряет на соседнюю койку. Садится сверху, уходя от его чресел к потолку косым треугольником, внушительная, как египетская пирамида. Все кончается слишком быстро.
Он пробовал заменить Авиву на Ривку, но это оказалось невозможно. Не хватало ривкиных «красавцев», ее ванили, ладана, киннамона и амбры. Все дело в выгребной яме. Оттуда несло «скунсом» – едкой жидкостью, при помощи которой погранцы разгоняли арабские беспорядки. Скунс вонял одновременно скисшей до гнили капустой и навозом. Словно кто-то навалил коровье дерьмо в старую бочку с солениями, плотно закрыл крышку, а потом внезапно открыл ее и сунул Пленника носом прямо внутрь.
Потом Авива исчезала, а Пленник засыпал. Когда он просыпался снова, солнце уходило на западную сторону, где дверь и умывальник. Там оно оставалось большую часть дня, и это тоже было Божьей милостью – его бетонное жилище не особо перегревалось. Он вставал, совершал омовение рук после сна, снова отправлял свои надобности над выгребной ямой, мыл руки и снимал с железных прутьев вторую питу, уже остывшую и склизкую, но съедобную. Неспешно читал благословение после хлебной трапезы. Время предвечерней молитвы, «Минхи», он определял по грустному цвету неба в окошке, а вечернюю, «Маарив», молился в полной темноте. Молитвы и благословения делили день на клеточки и помогали не сойти с ума. Пленник даже подумал, что они и составлены были именно на такой случай – на крайний, когда жизнь висит на волоске, и в мире нет никого и ничего, кроме тебя и Бога.
Вечером Пленник вставал над выгребной ямой и окатывал себя из ведра с головы до ног, не снимая одежды. Так он совершал и душ, и стирку. В ведре оставалось еще достаточно воды для такой процедуры. Затем он снимал робу и штаны, выжимал их над ямой, смывая остатки экскрементов, и вешал свое одеяние на те же криво торчащие из окна железные прутья. Тряпки просыхали, но к утру снова набирали влагу от росы – ею он обтирал лицо, прежде, чем произнести первое утреннее благословение «Благодарю Тебя, Царь живой и вечный».
Он не видел, кто и когда забирал ведро, но каждый день с новой зарей в бетонной лачуге появлялся Хасан с новой пайкой воды и хлеба.
По ночам Пленнику снились голодные сны. Вот Ривка готовит чечевичную похлебку, свежую, вкусную, остро пахнущую жареным луком и кардамоном. Он тянется к половнику, чтобы начерпать ароматного супа, но Хамра прыгает с кухонной полки, опрокидывая кастрюлю, и желанная еда растекается по полу. Голодные спазмы кусают чрево изнутри, голова болит, рот наполняется слюной.
Однажды ночью все это стало так мучительно, что он проснулся. Из выгребной ямы к умывальнику шествовало целое стадо тараканов – видно, они надеялись обнаружить на полу под раковиной непросохшие капли воды. Пара тараканов возилась на топчане. В пятне напротив окна, куда светила полная луна, Пленник увидел силуэт чудовища с острыми зазубринами на хвосте. Он поискал глазами на полу – так и есть, из ямы вылезли не только мирные тараканы, но и кое-что похуже. Пленник сильно ударил скорпиона резиновой подошвой шлепанца. Затем повалился на топчан. Это небольшое усилие утомило его, и он заснул.
Утром Пленник жестами попросил Хасана принести какую ни на есть крышку для выгребной ямы. Тот подумал, поскреб щетину и ушел. Вернулся через некоторое время с металлическим листом и накрыл им дыру в полу. Теперь тараканы не лезли в комнату по ночам, да и воняло меньше, хотя какой-то странный запашок шел прямо из окна, мешая превратить Авиву в Ривку. Майкл не раз вставал на цыпочки у окна, пытаясь рассмотреть, что там, но не видел ничего, кроме песчаных куч и кусочка синего неба.
Однажды Хасан расщедрился – принес необычно пухлые питы, две слипшиеся карамельки и сморщенное яблочко. Когда Пленник откусил от первой питы, в ней оказался влажный клейкий булгур. Во второй был рис с бараньим жиром. Самого мяса не положили. «Да сегодня, наверное, пятница», — догадался Пленник. Необычная щедрость похитителей объяснялась святым для мусульман днем. Значит, вечером наступает шабат. С вечера и весь последующий день он произносил субботние молитвы. Пленник долго смотрел на закат – уходящее солнце заменило ему субботние свечи.
Прошло много дней, расчерченных на недели пятничными добавками еды и субботними молитвами. Он исхудал, а его маленькая бородка теперь доходила до груди. Кожа головы свербила, и однажды, сильно расчесав ее, он увидел, как жирная вошь падает ему на колени. Он раздавил ее пальцами. Теперь стало еще легче занимать время. В перерывах между молитвами Пленник убивал вшей. Его реки пересохли, и он, хоть и воображал вагончик пограничниц, никак не мог впустить туда ни Авиву, ни тем более Ривку.
Пленник стал путать сон и явь. Однажды ему показалось, что посреди вагончика – или бетонной тюрьмы? – водрузили стол, а за ним сидят три его командира с офицерских курсов. Они решают его судьбу.
— Майкл Шварц, — начал один, — давайте посмотрим на ваши оценки.
— Хорошие оценки, — подхватил другой, — одни сотни, только вот за ночное ориентирование восемьдесят баллов. Но выйдет ли из Майкла Шварца настоящий офицер?
— Не выйдет, — заявил третий, мерзкий на вид, военный чинуша. — У него, конечно, прекрасные баллы. И полоса препятствий, и многоборье, и стрельбы, ну, про ночное ориентирование вы уже сказали. Но, как бы это точнее выразиться… характер не командирский. Тренинги по тактике принятия решений сержант Шварц провалил.
— Да, не командирский характер, — снова завел первый, — не ведущий.
— Не ведущий, ведомый, — добавил второй, — когда надо подчиниться, он подчиняется. А вот когда инициативу взять… Тут провал. Нельзя сказать, чтобы не мужской характер…
— Тс-с-с… Среди командиров есть и девушки. Давайте без гендерных предрассудков.
— Давайте. Характер крепкий, но не командирский. Смелый, но не инициативный. Можете вернуться в свою часть, сержант Шварц. Через месяц вы получите очередное звание старшего сержанта и должность старшины взвода. На будущий год у вас будет новая возможность пойти на курсы офицеров.
Видно, это был сон, потому что он проснулся, и проснулся Майклом, не Пленником. Голова работала ясно, голод и злость подбросили тело вверх. Была глубокая ночь. За окном сопели шакалы – он знал этот слабый рык по ночным дежурствам в Негеве. Дверной проем зиял щелью. Тот, кто забрал пустое ведро, неплотно прикрыл дверь.
Он встал и осторожно высунулся наружу. Никакой автоматной очереди не последовало. Те, кто охраняли его днем, отправились спать. Если они спали рядом с тюрьмой, можно было бы ударить одного из них по голове железной крышкой от выгребной ямы, отнять оружие и быстро покрошить остальных, пока не очухались. Вряд ли этих ублюдков много, наверняка, двое или трое. Он старший сержант «Гивати», ему ли бояться жалких террористов?
Майкл схватил крышку, вышел наружу и осторожно двинулся вдоль стены. Повернул за угол, прошел вдоль другой стены, третьей… Он обогнул тюрьму по периметру. Никто его не охранял. Вокруг простиралась пустыня — мягкая, барханная, барханная. Мокрая роба все еще сохла на железных прутьях, он был наг, как в час рождения . Холодный ночной ветер перебирал грязные волосы на его груди. А в небе над ним светили голубые остро-лучевые звезды царства Химьяр и пухлая, белая, как женская грудь, луна.
Майкл привалился к стене. Его зрение приспособилось к темноте, и чуть поодаль он увидел выходящую из земли бетонную трубу, а под ней – лужу мочи и дерьма. Канализация тюрьмы вела в никуда. Вокруг не было деревни или города. Он жил в поставленном прямо посреди бесконечности бетонном кубике.
Нужно было бежать прямо сейчас. Но куда? Скоро встанет солнце, пустыня разогреется добела, а у него нет воды. Пока добежишь до цивилизации, трижды умрешь от жажды. Если добежишь. Он умеет ориентироваться, после того, как заранее выучит карту местности. Ночью можно находить путь по звездам, только звезды тут не помогут.
Холодные волны ночного воздуха омывали щеки, трепали отросшую бороду и длинные, спутанные волосы. Вдруг струйка знакомого аромата юркой змейкой скользнула ему в ноздрю. Этилмальтол! Пронзительный запах инопланетной сладости! Ривка была где-то рядом. Его глупая девочка, химьяритка, дочь торговцев благовониями! Он отправился сюда лишь затем, чтобы защитить ее. Но не защитил. Как он мог быть таким идиотом?
Если бы вот сейчас прилетела птица Рух… Нет, лучше вертолет. Не тот, на котором террористы забросили его сюда. Армейский «Апачи» спустился бы с неба и отвез в Израиль, по дороге прихватив и Ривку. А лучше всего – жесточка. Жесточка и ребята из «Гивати», при каждом автомат, и дымовые шашки, и хорошо бы еще швейцарский МАГ… Кажется, из-за бархана доносится шум. Это хрип шакалов? Нет, это жесточка приближается к нему, все ближе и ближе…
Он очнулся в бетонном кубе, на влажном топчане, покрытом тряпьем. В окошке занималась новая заря. Когда он уснул? До того как вышел из домика, или уже после? Или он уснул еще раньше, и сном было все – ешива, встреча с Ривкой, путешествие в Турцию, побег в Химьяр и пленение? Это все трава. Надо встряхнуться, и дым рассеется. Он окажется на диване рядом с Фройкой в облаке терпкой сладковатой отравы.
А дверь? Она в самом деле открыта и не охраняется? Пленник вскочил и резко толкнул ее, только для того, чтобы наткнуться на Хасана с ведром. Немного воды пролилось на порог, и Хасан разразился неожиданно многословным выступлением по-арабски.
Они вошли в комнату, Хасан поставил ведро у рукомойника и вышел, предварительно жестами объяснив Пленнику, что, если тот попытается бежать, его убьют. В доказательство за стеной прострекотала автоматная очередь.
Пленник больше не пытался вырваться на свободу. Но однажды его одиночество нарушилось. Дверь каморки открылась, и вошел мужчина в камуфляжных штанах, черной гимнастерке и черном тюрбане. За ним, согнувшись то ли от неудобства, то ли в почтительном поклоне, плелся Хасан. На спине он тащил складной стол и стул. Хасан поставил стол напротив топчана, раскрыл стул и придвинул к столу. Мужчина уселся и с интересом посмотрел на Пленника. Утреннее солнце светило прямо ему в лицо – красивое, обрамленное кудрявой семитской бородкой, с благородным тонким носом и блестящими, маслянистыми черными глазами, похожими на два нефтяных озерца. Он чем-то напоминал Пленника, когда тот еще назывался Майклом, но была в нем и преувеличенно сладкая, ненатуральная красота саудовских принцев с яркими губами и длинными верблюжьими ресницами.
Пленник сидел перед ним на низком топчане, согнув ноги, и скреб заскорузлыми пятками о выпуклости бетонного пола. Это было приятно. Слабая улыбка играла на его худом, с ввалившимися щеками, лице. Но Муса – так звали вошедшего – не видел улыбки, потому что Пленник сидел спиной к окну.
— Как вы себя чувствуете? – спросил Муса. Он говорил на британском английском с аккуратным акцентом выпускника хорошей частной школы.
— Где Рабаб? – спросил Пленник.
— Рабаб? Какая Рабаб?
— Со мной была девушка. Рабаб. Моя невеста.
— Не было никакой девушки. Тебя одного привезли. Впрочем, если она вправду была, ее, наверное, уже выдали замуж за нашего бойца. Настоящего мусульманина.
— Но ведь я – мусульманин. Мы с ней были в шариатском суде. Там, в Стамбуле.
Брови Мусы поползли вверх.
— Если так, брат, произнеси шахаду.
Пленник произнес первые три слова и замолчал. Он вертел головой, точно пытаясь вернуть на место отошедшие контакты, но окончание клятвы не вспоминалось.
— Ты не мусульманин. Мы следили за тобой. Ты вроде и молишься, но не по-нашему, и не пять раз в день. Омовение рук тоже не по-нашему делаешь. И потом, на руке у тебя была красная нить. Это языческий обычай. Так делают все идолопоклонники от Магриба до Индии. Но скоро мы покончим с ними. Эти страны исчезнут, а на их месте возникнет Халифат, и каждый его житель станет поклоняться Единому Богу.
— Я помнил шахаду наизусть. Вы ударили меня по голове, и вот я забыл.
— Нет, ты забыл потому, что ты язычник и находишься во власти Иблиса. У таких, как ты, Аллах отнимает память, чтобы они не учили других своим языческим путям.
— Что же вы от меня хотите?
Муса достал из кармана паспорт. Он растопырил его, раздвинул страницы так брезгливо, будто раскрывает грязную вульву шлюхи. Это был американский паспорт Майкла.
— Ты американец. Ты должен осудить правительство США. Не сейчас. Завтра ты сделаешь это перед камерой, но не здесь, в другом месте. Мы выбрали подходящую локацию для съемки. Вот тебе текст. Просмотри его. Запоминать не прошу – твоя память отобрана Аллахом. Просто прочитай сейчас, а завтра озвучишь во второй раз.
Пленник принялся читать грамотно составленный английский текст. Во всем, что произошло с ним, и еще произойдет, он обвиняет правительство США. Это оно вооружает все режимы, которые только есть на Ближнем Востоке, и провоцирует бесконечные войны. Оно сейчас бомбит в Ираке и Йемене воинов Халифата – самого справедливого в мире государства, основанного на вере в Аллаха.
— Ну, тебе все понятно? — спросил Муса.
— Да. Понятно. Во всем виновата Америка. Это она поссорила Шумер и Аккад, разрушила Вавилонскую башню, развязала войну между Ассирией и Египтом, финансировала персидское завоевание, иго Селевкидов и Птолемеев, она привела Рим на Ближний Восток. Она разрушила Иерусалимский Храм и изгнала евреев с их земли. Она стояла за войнами, которые вели крестоносцы. Достаточно или еще продолжать?
— Хорошо излагаешь. В общем, завтра прочитаешь этот текст с бумажки. Можешь и про Шумер с Аккадом. В случае чего, мы вырежем.
— А что потом? Вы меня отпустите?
— Отпустим, конечно. Вопрос, когда и куда. На этот счет у братьев не сложилось пока единого мнения.
Наутро Муса и Хасан ввалились в камеру еще с тремя «братьями». Среди них выделялся один, награжденный лиловой шишкой на лбу. Пленник догадался, что это след неистовых намазов лбом об пол – признак выдающегося религиозного рвения. Они снова раскрыли столик, водрузили на него таз, наполнили водой и грубо обрили ему бороду, оставляя порезы. Пленник жестами попросил, чтобы сбрили и волосы, очень уж досаждали ему вши. Но брадобреи, переглянувшись и перекинувшись парой фраз по-арабски, жестами отказали ему в этой милости. Затем его накормили питой, набитой жирным рисом. На этот раз в пахучей мешанине попадались кусочки баранины. Непривычно сытная пища тут же вызвала у Пленника изжогу. Затем один из тюремщиков сбегал на улицу и вернулся со свертком. Это оказались оранжевые штаны и такого же цвета арестантская роба. Пленник, хотя ему не дали помыться, с удовольствием переоделся в чистое – старая, вечно не достиранная одежда так заскорузла, что натирала кожу в паху.
Ему завели руки за спину и надели наручники, а глаза завязали тряпкой. Запихнули в машину – он успел заметить, что это был военного образца джип. Двое из трех охранников сели по бокам. Машина рванулась вперед.
Сведенные сзади руки не давали Пленнику опереться на спинку сидения. Его мотало взад-вперед, и вскоре к изжоге прибавилась тошнота. Он думал только об одном – как бы не вернуть съеденный завтрак. Но вскоре, от постоянного трения о переднее сиденье повязка на глазах ослабла, а потом и вовсе сползла немного вниз. Попутчики не обратили не это внимания. Тот, что слева, с шишкой на лбу, перебирал четки, погрузившись в молитву. Охранник справа откинулся назад, и слушал то ли музыку, то ли проповедь, сжав в руках смартфон и заткнув уши пластиковыми ракушками. Машину тряхнуло, Пленника сильно мотнуло вперед, он ударился головой о подголовник переднего сиденья. Прежнее сознание вернулось к нему. Он слова был Майклом. «Я Майкл, — подумал он, — со мной не может случиться ничего плохого. Плохое происходит только с Пленником. Он там, в бетонном кубе. Как раз сейчас он снимает с прутьев первую питу. А меня везут к новой жизни. Неизвестно, какой, но в моей жизни что-то произойдет, и все, что случится – к лучшему».
Джип ехал по барханам, то взбираясь вверх, то ныряя вниз, под песчаную кучу. Но вот дорога стала ровнее. Майкл увидел, что они едут по морщинистому дну пересохшего озера. Горизонт впереди не вздымался мягкими волнами, но торчал изломами, которые явно соорудили человеческие руки. Они приближались к городу или поселку. Отсюда он казался таинственно-прекрасным, как восточная сказка из диснеевского мультика об Аладдине. Воображение дорисовывало пальмы, диковинных птиц в листве садов за глинистыми оградами, нежно журчащие фонтаны в таинственных двориках, мозаичные полы и неслышно скользящих по ним прекрасных девушек с черными глазами в прорезях никабов.
Через несколько минут то, что представлялось мультяшно-завораживающей восточной картинкой, превратилось в обычную для этой части света кучу мусора – беспорядочно наваленные друг на друга бетонные и глиняные коробки. По стенам тянулись спутанные провода, похожие на изъеденные дефолиантами лианы. Одна из глиняных коробок была чуть выше и тоньше других, и Майкл догадался, что это минарет. Время очередной молитвы еще не наступило, и муэдзин не наполнял пустыню ровным и густым трансовым пением. Зато на открытой площадке вокруг верхней части минарета возились похожие на муравьев фигурки – видно, между молитвами высокое сооружение использовали в качестве сторожевой башни. Зловонные кучи отбросов там и сям украшали подножия глиняных стен. Сверху на мусор брезгливо взирали бородатые лица воинов – заборы были почти везде оклеены агитационными плакатами и исписаны арабскими надписями. Иногда навстречу попадались люди – молодые парни и подростки, пестро одетые в камуфляжки, белые штаны феллахов и черные униформы боевиков. Проходили и взрослые мужчины, но их было немного.
Джип свернул на боковую улицу, более узкую, чем та, по которой они ехали вначале. Здесь в проеме между бетонными трущобами Майкл заметил и женщин, безглазых, глухо замотанных в черное. Две женщины стояли между домами, еще две торопливо перебежали через дорогу. Любая из этих безликих фигур могла быть Ривкой. Майкл принюхался, но не уловил ничего, кроме сладковатой вони гниющих помоев.
Почти у самой околицы его высадили из машины, поправили повязку на глазах и погнали вперед хлопками ладоней меж лопаток. Солнечные лучи жгли затылок и шею, отвыкшую от дневного света и успевшую быстро обгореть. «Недотепа! – орали солнечные лучи, — посмотри, куда ты попал!» По голосам сзади он догадался, что за ним шествует целая процессия. Но вот хлопки по спине прекратились, и процессия остановилась.
С него сняли повязку. Они стояли у края песчаного карьера, а на другой стороне суетился человек с камерой, водруженной на треногу. Тренога неровно увязла в мягком песке, норовя завалиться, и человек, одетый во все черное, несколько минут возился с ней, пока она не встала ровнее.
Его повалили на колени лицом к камере. Чья-то рука поднесла к глазам листок со вчерашним текстом. И Майкл прочитал по бумажке то, что читал вчера – во всем, что с ним случилось и еще случится, виновато правительство США.
Шею сильно припекло солнце, кожа уже начала болеть, но тут внезапно наступило облегчение. Холодный ветер пронесся над шеей, остудив болезненно саднящую кожу. Вслед за этим он почувствовал сильный удар сзади под затылок. Боли не было. Боль наступила, когда его властно потянули вверх за волосы. Он попытался встать, чтобы ослабить давление, но не слушались ноги. Сверху он увидел, как незнакомое, худое и слабое тело в оранжевой робе, отчего-то без головы, но в кровавых пятнах, сползает по белому песку на дно карьера.
Он жил еще три минуты, но они длились целую вечность. Он многое успел понять. Понял, зачем его так долго держали в бетонном кубе. Они хотели, чтобы волосы отрасли длиннее – так палачу было, за что схватиться. Майкл понял смысл красного и белого. Ривка дала ему красный цвет страсти, а он должен был заплатить за это белым, ясным цветом понимания. Ведь «выбелить» на древнем иврите означает «разъяснить».
И что там еще говорил ребе? «Отрезать себе голову, чтобы остаться в живых». Да, но там, в Иерусалиме, это была лишь метафора, а здесь, в опрощенном, лишенном аллегорий Химьяре, все изречения понимались буквально.
Мир завертелся у него перед глазами, белый песок налип на лицо, покрытое смертным потом, и красная пелена заволокла все вокруг. Он понял, что умирает, и попытался сказать «Шма», но воздух не набирался в легкие, а рот забило песком. В последний миг ускользающего сознания он увидел женское лицо. Но то была не Ривка. То было лицо его матери, склоненное над колыбелью.