Время в тиши
Конец света я решил встретить в Тель-Авиве: захотелось в последний раз увидеть море. Вечером заказал в интернете билет на утренний автобус из Иерусалима. Затем связался с дочерью, которая уже давно живет с внуками на Венере, попрощался. В полночь лег спать. Луна за окном горела желтым лихорадочным блеском. Она напоминала светлячка, угодившего в паутину ночи. Невидимый глазу паук подбирается к ней, чтобы сожрать.
Заснуть я не смог. Около пяти утра с трудом встал с кровати — болела спина. Побрился, надушился и надел свой лучший костюм. В прошлый раз я надевал его на своих поэтических чтениях в Нью-Йорке. Позавтракал яичницей с тостами, собрал рюкзак. Кроме бутылки воды, теплого свитера на вечер и пары бутербродов, убрал в него блокнот и ручку — по пути в Тель-Авив собрался написать какой-нибудь стих по случаю.
Беспилотный автобус подали в восемь утра. В нем разместилась дюжина таких же развалин. Едва мы отъехали от центра Иерусалима, как я вытащил записную книжку. Заглавие стихотворения возникло в голове еще сегодня ночью: «Время в тиши». Написав его, я попытался изобрести первую строчку, но вскоре уставился в окно, увлекся пролетающим мимо пейзажем и забылся.
Пройдет каких-то четырнадцать часов, и Земли не станет, думал я, глядя на пенящиеся зеленым цветом холмы. Земля. Десять лет назад тебя превратили в планету престарелых: жить здесь остались лишь старики, чьи дети или родственники не смогли забрать их с собой на другие планеты. Лично мне дочь предлагала поселиться в ее доме на Венере, но я отказался. Сказал, что слишком привязан к земным вещам: лесу, горам, морю. Она не настаивала.
Дорога в Тель-Авив пролетела быстро. Я запросил остановку в районе Неве-Цедек и вышел из автобуса. Стихотворение мое так и осталось ненаписанным. «Может быть, завтра»,– усмехнулся я.
Около получаса бродил по улицам, где выросла моя жена Авигайль, и не встретил ни одного живого человека. Дома заколочены, кафе и рестораны закрыты. Весь обслуживающий персонал — уборщиков, продавцов, официантов, медсестер и т. д. — эвакуировали с Земли еще вчера. Беспомощные, тяжелобольные старики в одиночестве дожидались конца на больничных койках. Говорят, им обеспечили достаточное количество болеутоляющих. Тем же, кто мог о себе позаботиться, позволили умереть, как вздумается.
Пляж, к которому я, вышел через улицу Рава Кука, оказался куда многолюднее. На фоне грозового неба то здесь, то там сидели в шезлонгах пожилые мужчины и женщины — тоже нарядно одетые. Осмотревшись, я последовал их примеру и занял свободный шезлонг у самой кромки воды.
Конечно, Двора, моя дочь, приглашала меня к себе только из вежливости. Она до сих пор не может простить мне смерть матери.
Авигайль заболела в год, когда стало известно о надвигающемся астероиде. Все началось с того, что мартовским вечером жена вернулась домой с прогулки, выключила телевизионную программу, которую я смотрел, и резко объявила: «Шимон, я родила ребенка». Ей было 82 года. Как это понимать, я не знал.
На следующее утро Авигайль повезла меня в Тель-Авив, ничего не объясняя. Добравшись до пляжа, она сняла сандалии, зашла по колено в воду и обернулась ко мне со словами: «Вот он, мой сын». Потом она сложила руки так, будто укачивает младенца и вдруг стала укачивать море. Моя жена пела воде колыбельные, гладила волны по белокурым гривам. Говорила, что ее дитя страдает, что только она может его утешить.
Врачи хотели упрятать Авигайль в психушку, но я не позволил. Она осталась на моем попечении. В дни, когда жене становилось особенно плохо, я, несмотря на запрет докторов, возил ее к морю. Смотрел, как она качала и баюкала своего младенца. «Тише, малыш, тише. Я не дам этому пауку обидеть тебя», — порой говорила она.
Как-то в январе, мы снова приехали на побережье Тель-Авива. Я взял с Авигаль обещание не заходить в холодную воду. Через час она отправила меня за кофе. Когда я вернулся с двумя стаканчиками, жена стояла по пояс в воде. Дело закончилось воспалением легких. Через три недели Авигайль умерла.
С тех пор я ни разу здесь не был. И вот теперь сижу с закрытыми глазами и слушаю монотонный грохот волн. Мне кажется, что сквозь него прорывается детский крик. Испуганный крик ребенка, оставшегося один на один с пауком в полной темноте.
Конец войны
Весь день 13 октября 1918 года Франц, служащий страховой компании, чувствовал недомогание. Боль в голове и озноб мешали работать над бумагами. Преодолевая неловкость, клерк подошел к начальнику и, к своей радости, получил от него разрешение закончить пораньше. Добравшись до своей комнаты в квартире родителей на Староместской площади, он разделся и, не ужиная, лег спать. На следующее утро встать с постели Франц уже не смог.
Мать и младшая сестра поили его чаем с лимоном и теплым молоком, давали лекарства от жара, но ничего не помогало. Францу с каждым часом становилось хуже. Вопреки раздражению отца, считавшего, что у сына приступ лентяйничества, вызвали врача. Тот смог навестить пациента лишь на рассвете следующего дня. Быстро осмотрев худого мужчину, чье лицо приобрело болезненно синий цвет, и послушав его легкие, доктор сказал:
— Испанский грипп. За ночь в Праге я осмотрел с десяток таких. Больницы переполнены, найти для него койку нет никакой возможности. Пусть лечится дома, сейчас выпишу лекарства.
— Подождите, доктор! — мать Франца кинулась к врачу за разъяснениями, но лекарь, бросив бумажку с рецептами на стол, быстро спускался по лестнице. Хлопнула дверь. Сестра Франца, сидевшая у постели больного, вздрогнула.
— Говорят, эта чума жуть какая заразная, — произнесла она.
Вечером Франц начал задыхаться. Он чувствовал, как его кости, кожа и легкие усыхают от жара. В тоже время внимание родных, в котором смешались забота и неприязнь, угнетало. Он притворился, что чувствует себя лучше, и попросил мать и сестру не оставаться с ним на ночь, а прийти проведать утром. Женщины, переглянувшись, ушли.
Ночью Франц лежал в бреду. Ему казалось, что сатана стоял у края его кровати, и, положив когтистую лапу ему на грудь, говорил:
— Ни разу в жизни ты не пускал меня к себе, Франц. Какие бы ужасы не наводил я на тебя, твое сердце было закрытым для зла. И вот наступил мой час, когда у тебя не осталось сил сопротивляться. Еще чуть-чуть, и ты почувствуешь легкость в сердце, ведь жизнь без зла невыносима… Молчишь? Слава, женщины, любовь отца — знаю, как сладостно ты желаешь всего этого. Так дай же погостить у тебя под ребрами, дай разделить твою ношу!
— Разве ты не знаешь, сатана, — сказал в ответ Франц, — зло — это все, что отвлекает. Позволь же мне и дальше познавать свою боль.
Сатана убрал лапу, и Франц открыл глаза. Дышал он тяжело, сбивчиво. Стены надвигались на него. Издерганное тело обратилось против своего хозяина и исторгало. И вдруг Францу стало стыдно за свою болезнь. С этим чувством стыда перед Всевышним он провалился в глубокий сон.
Франц проболел без малого месяц. За то время, пока он не покидал пределы своей комнаты, завершилась Первая мировая война, распалась Австро-Венгерская империя, а Прага стала столицей Чехословакии.
Звонок
Слышать в голове телефонные гудки я начал после того, как пнул сапогом в живот старуху на митинге в Питере. Эта карга мешала затащить в автозак очередного студентика. Ну, я ее и привел в чувство. Шума-то в новостях наделала, мразь конченая.
А наутро проснулся и отчетливо слышу длинные гудки. Прямо гул такой в ушах: тууууу, пауза. И снова — туууууу, туууууу. Взял с тумбочки сотовый — выключен. Встал с кровати тихонько, чтобы жену не разбудить, проверил домашний телефон — вдруг трубку забыли повесить, но нет — трубка на месте.
«Стресс, наверное», — решил я и вспомнил, что еще накануне, когда в разгар акции бил электрошокером какого-то панка, почувствовал жуткую усталость. И вот результат! Ладно, думаю, отдохну — и пройдет. В обед выпил коньячку — генерал на день рождения подарил! Потом дочку отругал, что шляется где-то вечно, 20 лет девке, а ума нет. Вечером повалялся на диване перед телеком. Не прошло.
Через пару дней не выдержал — пошел к ушному врачу. Говорю, доктор, у меня в ушах телефонные гудки стоят, с ума сводят. А тот спрашивает, травмы не получали? Черт его знает, отвечаю. Может и правда, какой-нибудь урод на митинге мне чем-то в башку запустил, а я в шлеме не заметил. Слух доктор проверил, голову и так, и так повертел, в уши заглядывал, нет, говорит, все в полном порядке. В конце посоветовал у психолога «проконсультироваться». Ну, я кивнул для вежливости, но сам-то подумал, ага, буду я к психу ходить, чтобы надо мной ребята ржали.
В субботу опять уличные протесты. От гудков в голове сил нет, но жить-то нам надо — пошел деньги зарабатывать. Наш отряд Мойку зачищать отправили. Ну, не сидится дома этим блядям! Опять народу полно. Думаю, странные вы люди. Нормальный человек знает, равнодушие — залог здоровья. Сказал «моя хата с краю», мимо прошел, и нет проблем. А эти лезут. Ничего, скоро вас по видеокамерам, по фейсбуку, да по геолокациям заранее арестовывать начнут, никто нос на улицу не высунет. Коррупция тебе не нравится, падла? Коррупция — мать порядка. На вот, дубины от омоновца съешь!
За час человек двести задержали. Я даже про эти гудки сраные забыл! В азарт вошел, помню как одного, с российским флагом на землю повалил, коленом горло прижал, а потом вгляделся: ба, да это же хахаль Катьки, дочки моей, пару лет уж за ней ушивается. Я посмотрел, вроде журналистов рядом нет, за волосы схватил, да как двинул его харю о поребрик, и в крови там лежать оставил.
Дома, я, конечно, Катьке скандал устроил. Говорю, мне коллеги доложили, что друг твой экстремист, по статье пойдет. Ревела она как корова. Говорила, что любит, что они пожениться собираются и детей родить. И так она это серьезно сказала — чуть ли уже не сейчас под венец, да в роддом собрались. Ну, я эту дурость ей запретил, забудь, говорю, и даже подходить к нему не смей, а то убью.
Проснулся утром в воскресенье, голова раскалывается и гудки телефонные еще сильнее. Туууууу. Пауза. Туууууу. Туууууу. Невыносимо! Может, правда психа навестить?
В понедельник сходил. Он мне таблеток выписал. Пару дней попил — не помогло. К концу недели совсем, сука, тошно стало, перестал различать, что люди вокруг говорят. Да и мысли свои слышал только во время пауз между гудков проклятых. В пятницу бросил таблетки, пил водку. Катька ко мне лезла — папа, надо срочно поговорить. На хер послал, пил еще, ночью рвало.
В субботу снова митинг, теперь уже нас на Невский отправили. Стоим, улицу перекрыли, а на нас толпа. Тууууу. И вижу — в первых рядах Катька моя прет. Я аж растерялся. И мудак этот ее рядом — лицо в синяках. Подходят ближе. Она-то меня в форме и в шлеме с забралом не узнает. Она вообще не знает, что я на таких акциях работаю. Смотрю на нее, Катька, дура, что же ты тут делаешь? И не слышу ни рева сирен, не лозунгов, что толпа скандирует, а только гудки, словно сам я аппарат телефонный и по мне сигналы идут: туууууу. туууууу.
Ребята наши цепочкой вперед двинулись. Я держу шаг, начинаем дубинками лупасить самых ретивых, теснить шоблу. Так ведь скоро и Катьке, достанется, думаю. Пытаюсь к ней прорваться, может выдерну из толпы. Вдруг вижу ее в шаге от себя. Гудки разрываются. Она на меня смотрит. На дубинку смотрит. От ужаса сжалась. Тууууу. Тяну к ней руку, Катя в страхе отшатывается и падает. Один из наших омоновцев бьет ее в живот. Она стонет.
И тут гудки прекратились. Будто оборвалась линия, будто кто-то на другом конце отчаялся и бросил трубку.