фото Анна Абарбанель
ДАР
— …
— Тебе прикурить?
— Не сейчас.
— Хочешь ведь, знаю.
— Ой, много ты обо мне знаешь…
— Ну, чего не знаю — могу увидеть и узнать. Или предугадать.
— Что, неужели я такая предсказуемая? — она села на постели, подобрав под себя ноги и чуть прикрывшись простыней.
— Да женщин вообще прочитать и рассчитать проще, чем мужчин.
Он стоял у подоконника, спиной к ней, затягиваясь и пуская дым в открытое окно.
Она пожала плечами, хоть он и не видел:
— Так везде же говорят, что мы непредсказуемые, и логики у нас нет…
— Логики — нет. Но у вас оболочка тоньше, информационный сброс идет масштабнее. А мы все прячем тщательнее.
— И ты можешь по этому… сбросу обо мне все рассказать?
— Могу. Чего тут сложного. У меня тоже оболочка тонкая, я вижу и знаю больше, чем другие. Дар у меня такой.
— Ну ты и хвастуни-и-ишка… — засмеялась она. — Кто-то про размеры хвастает, а ты — про знания…
— А что – мне про размеры уже и не стоит хвастать? — обернулся он.
Она захохотала, откинувшись назад:
— Ну вот мужики — точно предсказуемые! На эту тему ни один не промолчит!
— Молчу-молчу уже… Хотя, конечно, интере-е-есно… — с деланным равнодушием протянул он.
— Да нормально у тебя все. Ты лучше про меня раскрой тайну, заинтриговал.
— Легко. Тебе… как у цыганки: что было, что стало, что будет?
— Ну, допустим, «что будет» — неинтересно, это ведь ждать придется, когда сбудется. Ты лучше про было-стало выложи как на духу.
— Точно-точно хочешь слышать? Ты учти — меня заносит…
— Давай-давай, что ты ломаешься, как… Ой, а у нас шампанское осталось? Налей в тот бокал…
Он посмотрел на просвет одну толстостенную бутылку, покачал в руке вторую — почти полная. Разлил.
— Теплое уже и горчит. Ну да ладно, сойдет — начинай уже, не томи душеньку, — она откинулась на подушки с бокалом в левой руке.
Он налил себе, встал опять к подоконнику, щелкнул зажигалкой.
— Сейчас попробую… Ух, а там тучи-то понабежали, щас ливанет, — вон, уже капает… В общем, я сумбурно, вперемешку. Только не останавливай, иначе все, не смогу больше запустить…
Воспитывал тебя отчим. Отца ты не помнишь или только думаешь, что помнишь, когда он тебя маленькую на рыбалку брал, и вы осетров ловили. Но это тебе только кажется, ты потом уже все придумала. Последние года два в доме были какие-то напряги, да еще и не поступила с первого раза, работа, подработка, скучные приятели, подружки по институтам… Потом отчим стал подглядывать за тобой в ванной. Может, он давно уже, но ты заметила только весной, что в замазанном краской окошке между туалетом и ванной чего-то мелькнуло и крышка унитаза грохнула. Ты вырывалась, когда он упрашивал не говорить матери, молча выдергивала руку… правую… нет, левую — с тех пор у тебя на ней шрам от его браслета, ты тогда кусок мяса вырвала, убегая. Всю ночь тряслась в парке, промокла, да кровь еще течет. То облизывала кровь, то ревела. Наутро вся в соплях и с простывшим горлом поехала домой, собрала вещи и уехала, якобы на подготовительные курсы в универ. Они и вправду тогда начинались, но ты «вписалась» в общагу, устроилась полы мыть в главном корпусе, через месяц дали койку… Ты не любишь теперь простывать — сразу, когда кашель, вспоминаешь ту ночь в парке.
Ах да… отчима звали каким-то простым русским именем… Серёжа, наверное. Да, точно, Серёжа…
Он стал говорить все быстрее и быстрее, но четко и отрывисто. Налил себе еще, не предлагая ей и, кажется, даже забыв про нее.
— В детстве… лет в десять ты тайком забрала из маминой шкатулки бусы. Перламутровые, на солнце меняющие цвет. Подружкам в школе говорила, что тебе их подарила мама «навсегда-навсегда». Все восхищались и завидовали, к вечеру ты уже и сама поверила в то, что они твои. А назавтра мама стала искать, везде проверила, на тебя даже не подумав. Эти бусы и по сей день лежат под порогом маленькой комнаты, там его можно подковырнуть, и откроется углубление. Ты их так и не решилась отдать маме, но много раз хотела.
Сзади коротко хрустнуло что-то и зашуршала простыня. Он уже не слышал, увлекшись. Дождь стал идти все сильнее и сильнее, барабаня по карнизу. Он перекрикивал шум дождя, забывая, что рассказывает не темноте за окном, а ей:
— У тебя в книге закладкой лежит старый кленовый лист, запаянный в пергамент. Тебе его подарила в четвертом классе Наташка, которая потом с папой-военным уехала куда-то в Киргизию и слала тебе письма с крупным аккуратным почерком. Однажды она даже передала с дембелем посылку с финиками и сушеной алычой, но тебе они не понравились.
Тебе нравится пить кисель из маленькой кастрюльки с болтающейся ручкой, прямо из нее, отфыркиваясь и морща носик, когда его щекотит подплывшая ягодка.
Своего первого ты сама себе выбрала и сама пришла с бутылкой токайского к нему. Но до утра не осталась. Ты вообще ни у кого до утра не оставалась — сама не знаешь, почему.
А он с тобой никуда не ходил — ждал тебя и почти не разговаривал. Однажды он сказал, что завтра не может — у него свадьба.
И да, его тоже звали Серёжей.
После него ты испытываешь настоящий и окончательный оргазм, когда в момент экстаза кричишь: «Серёжа!» Одного ты даже не знала, как зовут, когда ему это крикнула. Но он тоже оказался Серёжей.