МАЙН ШТЕЙТЕЛЕ БЭЛЬЦ
Отрывок из повести.
Опубликовано в журнале Мигдаль Таймс, №73-74
Кто может писать мемуары?
Всякий. Потому что никто
не обязан их читать.
А.И. Герцен, «Былое и думы»
Бэлц, майн штейтеле Бэлц –
Эр цейл мир, алтер,
Эр цейл мир гешвинд,
Вайл их вил висн
Алес а кинд: Ви зет ойс дос штибл,
Вос гот а мол гегланцт,
Ци блит нох дос беймэлэ,
Вос их об фарфланцт?
Мой городок Бельцы –
Расскажи мне, старик,
Расскажи мне скорей,
Так как я хочу знать
Все о детстве:
Как выглядит домишко,
Который когда-то сверкал,
Цветет ли еще деревце,
Которое я выхаживал (лелеял)?
И я, и дочка – мы выросли в небольшом городке Бельцы в Бессарабии. Мать вывезла меня, еще маленькую, в местечко Чинишеуцы в 1940 году, когда Бессарабию у Румынии отобрали и присоединили к России по какому-то там соглашению, о чем я тогда, конечно, не знала и не подозревала. Но не в этом дело.
В 1944-м, как только Бессарабию освободили, мы туда вернулись из эвакуации. Но теперь уже в городок Бельцы, тоже на севере Бессарабии.
Бельцы – небольшой еврейский городок, о котором поют песню сестры Берри: «майн штейтеле Бэлц» – так звучит его название на румынском и идиш.
Население трехъязычное: домашние языки – русский и идиш, официальный – при румынах – румынский, который советские велели именовать молдавским и писать на нем кириллицей. Так я до сих пор на нем и пишу, если приходится.
Школа русская, а молдавский как второй иностранный в школе – в жизни он требовался только на базаре.
Это все присказка, а сказка впереди. Одноэтажный дом, в котором мы жили, окнами выходил на центральную улицу, которая, как вы сами можете догадаться, называлась улицей Ленина. Двор – каре из таких же бывших частных домов.
Соседи по коридору – мадам Векслер (бабушка) и мадам Нейман с детьми Борей и Ритой. Во дворе – мадам Лесник, мадам Барышник, мадам… забыла… аааа! Мадам Богомольник! И их дочка, Адэла и их зять Фима, рыжий такой (жили особняком, в глубине двора). Глава семьи Богомольник – известный дамский портной, шил пальто всему бельцкому бомонду.
– Кто вам шил пальто? Богомольник? – спрашивала какая-нибудь дама свою знакомую. Это был комплимент, который означал, что пальто сшито очень хорошо.
А напротив – просто Бетя Львовна и Броня: эти – не мадам, потому что они были приезжие, «советские», и их называть «мадам» не полагалось. Они считались евреями второго сорта, так как были заражены вирусом советскости, скандалили между собой, а сын и внук – Ника – мог оборвать абрикосы с чужого дерева или просунуть палку в дырку сарая и перебить все баночки, припасенные для «закруток».
Этого Нику они били, а в еврейских семьях бить детей совершенно неприемлемо.
Евреи как-то умеют воспитывать детей без наказаний и битья, и дети у них раскованные, свободомыслящие, с чувством юмора, родителей любят и почитают. Может, им и делают внушения и выговоры – да наверняка! – но так, чтобы посторонние не слышали: нельзя унижать детей.
В еврейских семьях мужчина – молчаливый кормилец, добытчик, к нему со всем почтением, но всем остальным заправляют женщины и всякими пустяками его не отягощают. Он молчалив, но слово его весомо и обжалованию не подлежит. И посему во всех эпизодах у меня действующие лица – в основном, женщины.
Одно из моих окон выходит на центральную улицу. Я еще сплю или только просыпаюсь – стук в окно. Не отвечаю, неохота вставать.
– Изольдочка, открой, я знаю, ты дома… Я странный сон видела, хочу тебе рассказать… (Молчу).
– Индюка видела, к чему бы это?
Придется открыть, так как индюк, по ее мнению – это к сердитому мужчине. Это моя приятельница Лиза Сирота, учительница и детская поэтесса, у нее вышло уже два сборника детских стихов в молдавском издательстве. Украинка, женщина приветливая, ласковая и незлобивая. Иногда звонит мне:
– Какое определение мне придумать к слову «паутины»? Вот лето, жара и паутинки среди деревьев лица касаются… каких паутин?
– Шершавых, – говорю, чтобы отвязаться.
– Ой, верно! Здорово! Именно шершавых! – Вешает трубку.
А теперь вот индюк приснился, надо толковать. Открываю.
Под моим окном м-м Барышник караулит молдаванок, которые идут на рынок продавать «курей» и уток. Они несут их за ноги связками, вниз головой, крылья растопыренно висят, птицы в каталепсии.
– Кыт дай? (сколько тебе дать) – спрашивает их м-м Барышник и тянет утку к себе.
– Чинч (пять)! – отвечает та, отнимая утку. Утка: крррряяя!
– Доу (два)! – Утка оглушительно крякает.
– Патру! (4) – отвечает хозяйка и тянет утку к себе. Кррряяя! – орет утка.
– Доу ши жумэтате! (2 с половиной)! Кррряяя!
Сходятся на трех, но я уже не сплю.
Перед Песахом старая м-м Векслер-бабушка стучалась ко мне и через дверь спрашивала с неподражаемым акцентом:
– Зельда, вам мацу заказывать?
И получала утвердительный ответ.
Потом стучалась м-м Лесник:
– Изольда, там живые карпы, вам брать?
– Да я их чистить не люблю, – отвечала я…
– Ну, я вам почищу…
– Тогда брать! – с готовностью соглашалась я.
Я – сова. Встаю поздно, и когда выбираюсь, м-м Векслер, окна которой выходят на солнечную сторону (+35. в тени), стонет:
– Ой, вэйз мир, такая жара… Ну, где ваш байковый халат?
– Совсем не жарко, – отвечаю я.
– Эта ночь нашли двое замерзших… – иронизирует соседка.
– А в Израиле еще жарче, – говорю, – вы бы поехали в Израиль?
– Поехала?! Я поползла бы по шпалам! – отвечает м-м Векслер (на дворе 1965 год).
– Бабушка! – раздается из их квартиры голос Бори. – Рита уже час надевает чУлки!
– Рита! – кричит, не открывая дверь, бабушка. – Такая старая девка не может надеть чУлки!
– Бабушка, Боря кладет мне на голову селедку! – отвечает из-за двери детский голос.
– Боря! – кричит бабушка. – Перестань класть Рите на голову селедку! Ой, вэйз мир, вэйз мир, эти дети сведут меня с ума! Чтоб я уже была там, где ваш дедушка… Боооря! Перестань купаться в моей кровИ!!!
Но это все так, без злости, нормальный мирный разговор с беззлобно балующимися детьми, с которыми живут исключительно мирно. Она даже не заглядывает в квартиру – знает, что ничего страшного там не происходит и не произойдет.
– Вы слышали? – спрашивает меня соседка. – Утром Броня скандалила с мужем (это советские), и Бетя Львовна (теща) что-то кричала на зятя… и она разбила стекло в двери и махала рукой и кричала, что ее убивают…
– Нет, не слышала, – отвечаю я.
– Ой, Гот… – вздыхает соседка.
У местных такого не бывает.
– Соня, вин гейст? – доносится со двора.
– Эээ, иду искать мэциес…
Во дворе жили три кота: Солдат, Васька и Лизка, который вначале считался кошкой, а впоследствии оказался котом. Имя так и осталось. А у меня был рыженький Ицик.
Иногда я выливала перед нашим входом во дворе на асфальт валерьянки, и все дворовые коты лизали ее и потом валялись, вытирая спинами облизанное место. Шатались, дрались, пели песни, – словом, вели себя, как заправские пьянчуги. Кроме Ицика. Он сидел чуть поодаль и с презрением смотрел на этих плебеев. М-м Векслер однажды не вытерпела:
– А почему вы назвали своего кота Ицик?
– А он же непьющий, – ответила я, и подозрения о моем антисемитизме у м-м Векслер отпали.
Я работаю в школе. Наш химик – мой хороший приятель, Александр Миронович Перкис, лысоватый такой. И вдруг замечаем, что лысина как-то стала меньше.
– Саш, – спрашиваю его, – что ты делаешь, у тебя волосы стали погуще?
– Есть такое средство, – на полном серьезе отвечает он, – «цыгинэ бэбкес».
Так назывались козьи орешки, или козьи говешки, но это я узнала позже…
– Пойдешь не в аптеку, а в магазин медицинских товаров, что на Ленинградской, там и спроси.
Ну, я и спросила…
– Кто вам сказал?
– Александр Миронович…
– А-а-а! Гейт аран руз…
Сашка был очень доволен.
– А гейт аран руз, – спрашиваю у него на другой день, – это что такое?
– А это, – говорит, – значит «приходите завтра».
И хохочет, гад…
Позже, когда он приехал к нам в гости в Ленинград, он как-то между прочим сказал, что он – прямой потомок царя Соломона.
Я опешила.
– Откуда ты знаешь?
– По фамилии, – спокойно ответил он… Но объяснить ничего не захотел. Не знаю – правда или иносказательно, или пошутил. Кто его знает… Все может быть – ему виднее. А вот мы своих предков, кроме деда да бабки, и не знаем…
ПО ГЛАВНОЙ УЛИЦЕ С ОРКЕСТРОМ
проходила раньше похоронная процессия – и дальше, дальше, с Шопеном…
Религиозно-национальные похороны, видимо, не разрешались, никогда я не видела черного покрывала с Маген Довид. Перемена декораций совершалась уже там, на еврейском кладбище, а пока что, на ул. Ленина, нельзя было определить национальность усопшего.
М-м Векслер первая подходила к воротам и спрашивала у участника медленно идущей процессии, кого хоронят. Если кого-нибудь из еврейской семьи – все соседи долго выясняли, кем и кому приходится усопший, пусть ему земля будет пухом, хороший человек был, и медленно, печально расходились по своим кухням, сокрушенно покачивая головами и скорбно вздыхая.
На церемонию похорон нееврея – гоя – реагировали короче: тут же возвращались в свои кухни чистить рыбу и начинять шейку. Это был другой мир, который их не касался.
– Что ты помнишь из эпизодов про бельцских обывателей, вообще про Бельцы? Напомни…
– Подумать надо…
Ээээ… Да так, вообще-то ничего конкретного. Ну, Александр Семенович Мейлихзон – этого ты и сама помнишь… Его можно доооолго описывать… Как-то я сказала при нем что-то про А.К. Толстого, он и загремел: «Бунт в Ватикане!» (зачитал полстиха) – и трубно захохотал, потом зачел «Казаки и поляки…» из «Истории государства Российского» и тоже хохотал… Любую оперу мог «напеть», языков кучу знал – несомненно, знал и иврит, и в иешиве учился. Но не рассказывал. Время было не то.
Про него отдельно писать нужно. Гекзаметром…
Вот он что-то вспоминает из своей разнообразной жизни, и вдруг вмешивается его жена, его дорогая Сонечка:
– Ася, ну что ты. Это же было еще до Первой мировой!
Мы просто столбенели от этого.
И очень я довольна, что успела принести ему почитать только что вышедшего тогда «Мастера и Маргариту» и приволокла магнитофон с бобиной Jesus Christ Superstar. Он оценил и то и другое вполне!
Вообще это был человек того же типа, что Тимофеев-Ресовский. Зубр. Учился он в Ясском университете, и на каком-то курсе был один!
Один студент был, и ему читали лекции по полной программе… Только советская власть ему хода не дала: чуждый элемент, 5 графа, сиди и не высовывайся. Правда, Сонечка его считала, что не советская власть, а преферанс…
А еще вот что помню: Яков Наумыч, историк – как же фамилия, еще сын у него был, дочка красавица-умница (Чара, а-а! Ну как же, Линденбойм!) – кажется, жена у него была какая-то его родственница… Ага-а!.. Значит, что? Значит, они были правоверные все! Иначе зачем на родственнице жениться? Значит, они хупу делали?
А они все ее делали! Мы ничего не знали! И песни пели промеж себя – «Ойфн припечек», фрейлекс. Без нас… Параллельной жизнью. Имена у всех были еврейские (это я знала). Только не надо злобиться – вот, мол, какие обособленные. Ну и что? Почему они обязаны пускать кого-то в свой еврейский мир? Плохого они нам не делали, это точно. А что хотели жить там, внутри, со своей Торой, ребе, хахамом и шойхетом – это их дело… Ведь надо признать, что были у них основания для… эээ… мягко говоря, неудовольствия на гоев (коммуняк). И преследовали за исполнение религиозных ритуалов тоже ого-го!
А я – насколько равнодушна к православным ритуалам (а официальное сексотское и зажратое православие так просто терпеть не могу!), настолько уважаю еврейско-иудейские ритуалы и заповеди как УНИКАЛЬНОЕ (и, как оказалось – действенное) средство сохранения нации в суперэкстремальных условиях в течение двух ТЫСЯЧ лет!
Так вернемся к бельцким аидам. Вот хотя б тот же Яков Наумович Линденбойм. Он был узником какого-то Бухенвальда или Аушвица. Точно не знаю. Человек такое прошел!.. Его просто сжечь не успели – печи были перегружены.
И что? Может быть, ему платили пенсию повышенную и пр.? Щас. Спасибо, что не сослали… Бабушка мне рассказывала, что он раз за разом подавал в партию (веяние времени – или завучем хотел стать?.. это для Гоголя ситуация, да…) – и его каждый раз не принимали, говоря: а почему ты, еврей, выжил в лагере? Подозрительно!..
Подозрительно… (Хотя если уж подозрительно, то как раз то, что не сослали наши…) Он должен был быть молодым тогда, в лагере – он, мне кажется, моложе бабушки был: сын его был мой ровесник, а Чара всего на лет 5-7 старше меня.
Меня это тогда ужасно травмировало. Жалко было Яшку Наумыча. А говорила это на собраниях Зинаида. Директриса-змея. Помнишь ее? Бабушку третировала всяко. У нее еще сестра была, Саша-портниха, беззлобная тихая библиотекарша. Фамилию ихнюю не припомню, а отчество у них – Анфимьяновны, редкое.
– Фамилия Дитятины, а муж у Зинаиды был Маслов, наш физкультурник. Он Зинаиду бил.
Бабушка еще дома насмешливо рассуждала:
– Не понимаю, как это может быть, чтобы беспартийный бил члена партии?
Они, хоть и не еврейки, но напишу. Рассказывала ли, не помню… Дело было лет уже 7 назад. Мистика: гуляли мы по Одессе и нашли букет тюльпанов, новый, свежий букет. Мы его и взяли. А оказалось, что там четное число цветов, и было это в поминальное воскресенье (когда водку на кладбище жрут). Ну, то есть покойнику кто-то нес, да не донес. А покойничье брать нельзя, ну да я же материалистка-атеистка несгибаемая, как рэльс. И что ты думаешь, в тот же день являются ко мне две мойры с того света, страшнющие, древние, сморщенные – пером не описать… Кто? Та Саша Анфимьяновна и Ольга Гончарова (вот фамилия досталась карге!) – пришли бабушку помянуть!
Елы, грубо говоря, палы, я просто осатанела от них, а главное, еле отбилась: немедленно хотели идти на кладбище! Сидели три часа, рассказывали мне какие-то мумийные сушеные «новости»… Одно мне понравилось: про Зинаиду, что у нее сенилия, ни черта не соображает совсем. Саша (бедная!) слезилась: ну за что ей такое, ведь такая была святая, никому зла не сделала, ни-ко-му…
Я смолчала про плакавшую от ее придирок бабушку, не стала напоминать альбом, который завела Зинаида в школе, и ей туда учителя должны были эклоги и оды писать: «Вы – эталон!»
Это Яшка Наумыч написал про эталон, но бдительность ее все равно не победил, кажется… Гоголь – нет, Гоголь не осилит… как выживал еврей.
Есть специальная молитва такая – Коль Нидрей, «Все обеты»: в Йом Кипур снимаются с еврея все обеты, данные по принуждению и для спасения жизни…
А потом, когда эти эринии ушли и я на голову себе холодной воды полила, я поняла: это же тот покойник, сквалыга, чьи цветы, нажаловался ТАМ бабушке… И она наслала мне гарпий этих. Вот и не верь. До сих пор, как вспомню их, оторопь берет, до чего жуткие старухи…
Помню старинную кирпичную школу, где директорствовала Зинаида в пору своего расцвета. Здание осталось от румынской гимназии – мраморные полы с черной полосой посередине, высокие окна, чистота и чинность. Во время урока – тишина мертвая… Директрисы все боялись до судорог. Школа была образцово-показушная, передовая, а это значило, что там терроризировали учеников ношением формы и оголтело бросались на все модные пэдагогические веяния и методы. Которые очень скоро, конечно, оказывались пшиком.
В ту пору, когда я училась в начальных классах, помню два сумасшествия – «комментированное письмо» (ученик пишет упражнение и читает его вслух, всего делов-то!), и увлечение «стендами». В коридорах стояли огромные стеклянные такие витрины, а в них пылилось «творчество» учеников – поделки, вышивки, рисунки.
Атмосфера в школе была почти гимназическая: банты только черные, на праздник – белые, никаких кофточек поверх форменного платья (а в мраморном здании было жутко холодно! Поэтому бабушка всовывала мне шерстяную кофту под платье, и она немилосердно кололась). Помню, как старшеклассница явилась в школу завитая, и ее волокли под кран – мыть голову, смывать разврат! И бесконечные сборы, линейки навытяжку… Внести знамя! Трамтрамтрамтрррррррррррррам – барабаны, тутудутУУУУУУУ – горны (чтоб им!), и несут навытяжку, вскидывая ноги, как фашисты на параде, знамя – роскошное, тяжелое, бархатное, с кистями. Как знамя полка.
После 4 класса меня перевели в 6-ю школу, не показушную и не образцовую. Как я вздохнула свободно, как полюбила ее! Школа-то была хорошая – учили хорошо. Я до сих пор терроризирую своих детей тем, что помню, что мы учили в каком классе! Что говорить, если в моем выпуске с золотой медалью вышло 7 (семь) учеников! А вот упоения общественной работой не было – отбывали собрания «для галочки», и все тут. Никаких методов, никаких стендов…
В связи с этим я всегда удивляюсь вот чему. Советская школа постоянно была в горячке от каких-то идей, от каких-то педагогов-самородков – одни писали книги о проникновении в детскую душу, другие изобретали чудернацкие приемы… А выходили оттуда в массе, в общем-то, невежды. И историю мы как следует не знаем, и языки – совсем никак. Ну, разве что математику-физику еще туда-сюда… А вот как почитать про царские гимназии – хоть Кассиля, хоть Чуковского, хоть Паустовского, да много кого! – учителя гимназий все какие-то уроды да монстры. Никаких приемов, чуть что – единица! Вон из класса! И сплошная зубрежка. Никакой методики-педагогики. А выходили оттуда блестяще образованные люди: и гвельфа с гибеллином не спутают, и латынь-греческий знают, не говоря уж о 3-4 современных языках… Вот почему ж такое, а?
– Да, так про евреев. Ну, про Векслер и Розу ты и сама помнишь. Мадам Лесник (толстая) и мадам Барышник (худая). У мадам Барышник еще бабка была жива – ее мать или кто, но древняя и сушеная, как лист. Летом Барышник ее выводила, сажала в кресло возле дома во дворе. Старушка сидела в кресле молча, но, кажется, соображала. Что-то в этом было трогательное, вечное…
Мадам Барышник заботилась, разговаривала с ней. На идиш говорили. Жалко, сочный такой был язык.
На юге летние ночи теплые, черные, звездные: луна светит как сумасшедшая, жары нет, все дела сделаны… Во двор выносятся маленькие скамеечки, и женщины усаживаются каждая у своего входа. Идет неспешный разговор, и то и дело слышится: а хосн из шейн.., а ингалэ шейн.., а мэйдалэ шейн…
– А сын ыв институте учится на все пятерки, профессор его так любит и после окончания оставляет у себя на кафедре…
– А мой зять – он же занимает такой большой пооост – он же главный технолог ыв завод…
– А мне завтра надо проведать золовку, она что-то болеет… наверно сэрдце… Вчера у нее было два сердечных приступа: один запорный, другой поносный (на полном серьезе, с большим сочувствием!)…
Все родные красивые, все умные…
Соседка Надя интересуется:
– А почему называется «синагога», в честь кого?
– Наверно, в честь синего Гоги, – отвечает мадам Векслер, чтобы отвязаться.
Когда мы впервые привезли катушку (магнитофоны тогда были катушечные) с песнями сестер Берри, позвали слушать всех соседей. Они слушали все молча, но с таким чувством…
Когда катушка закончилась, м-м Лесник сказала:
– Если бы я вас не стеснялась, я бы плакала…
Городок Бельцы находится на севере Бессарабии, по-румынски он произносится Бэлц, название образовано от румынского слова «балта» – болото, мн. ч. «бэлц» – болота. Городок возник в низине на очень болотистой, сырой почве. Рассказывают, что когда-то в осенние дожди здесь тонули даже всадники.
Есть версия, что в песне имеется в виду станция Белз во Львовской области. Но название этой станции никогда не звучало как БЭЛЦ. Вопрос спорный. Мы, бельчане, считаем песню своей – кому это мешает?