СУДЬБА ХОРОША * * * Век можно провести, читая Геродота: то скифы персов бьют, то персы жгут кого-то... Но выцветает кровь. В истории твоей – оливы шум, крестьянский запах пота. Мельчает греков грубая семья, спешит ладья военная в Египет. Мы горечи чужой не можем выпить, нам только имена, как стерни от жнивья, а посох в те края на камне выбит. И где она, земля лидийских гордецов, золотоносных рек и золотых полотен, где мир в зародыше, где он еще так плотен, где в небе ходит кровь сожженных городов, где человек жесток и наг и беззаботен… * * * М. Г. Сизый ангел, приведший в Иерусалим, и такое прозрачное небо над ним, а крылья его перепончаты. Что мне с ним передать воспаленной земле, где мужают ростки на крови и золе? Нету писем для северной почты. Разве это расскажешь? Судьба хороша тем, что мне не должны ни любви, ни гроша все, с кем в нежити бились, как в неводе, чешую обдирая, пробились – и ах! – здесь мужчины в таких пожилых пиджаках припадают к портрету Хомейни. Мы стоим у “Машбира”*. Дырявый жилет прикрывает крыло его. Прошлого нет, все, что прожито – грубо и начерно. Но усмешка его, словно оклик впотьмах, словно он прозревает в кривых небесах что нам дальше судьбою назначено. * Машбир – универмаг в центре Иерусалима. * * * Это почти из романа: ставни скрипят, и уголь подходит к концу в затяжную зиму, и лечу я соринкой – во тьме, слепоте, наугад по заснеженному Иерусалиму. Это почти из Диккенса: Новый Свет, семейный очаг, любовь подростка, смятенье... Между землей и небом – лучшей из скреп золотая наука смиренья, когда даруется зрение шире и чище – снег, и смирение учит, баюкает, утешая, и хрусталю и камню твоим во сне “Иерусалим, – я шепчу, – Иерушалаим...” * * * Все отнимается, все, чем душа жила, друзья и города уже почти не снятся, и как вернуться мне и чем мне оправдаться? Чужую жизнь прожив, перегорев дотла, несчастною рукой к их стенам прикасаться. Мы подымались в ночь из глубины. Тяжелый свет всходил по вертикали к высотам города, где нас почти не ждали, и были голоса едва слышны: “О, помнят ли о нас или, как мы, устали?” И я входила в дом, в печальное тепло, и в долгую любовь, где все непоправимо... Но мой Господь достиг Иерусалима! Я видела, как горизонтом шло, гремело облако серебряного дыма. * * * Прекрасен ты в раннем тумане сияющий Иерусалим, врачующий наши раны чистым теплом своим. Одним ты – древней короной, мне – чашею золотой, под месяцем мусульманским, Давидовым небосклоном, и Вифлеемской звездой. Месяц меркнет, звезда разгорается ярче, юнеет, мужает пылающий небосвод. Каплями крови светятся жизни наши на дне этой нерукотворной чаши – Иерусалим утешает и душу жжет. ЖЕНА ЛОТА – Ты обернешься? – Нет. – Ты обернешься. – Нет. – И в городе своем увидишь яркий свет, почуешь едкий дым – пылает отчий дом. О горе вам, сады – Гоморра и Содом! – Не обернусь. Святым дано соблазн бороть. По рекам золотым несет меня Господь. – По рекам золотым несет тебя Господь, а там орёт сквозь дым обугленная плоть. – О чем ручьи поют? – Там пепел и зола. Над ангелом встают два огненных крыла. – Они виновны. – Так. – Они преступны! – Так. На грешной наготе огня расправлен знак, ребенок на бегу – багровая звезда... Ты плачешь? – Не могу... Всем поворотом: – Да.