41(9) Дина Березовская

Любовь-мерзавка

Любовь

                                                                                   Серёже Грекову

 

Давно забыты наши драмы,

Что как печать на сургуче,

На сердце оставляли шрамы.

Лишь на просвет оконной рамы

Пылинки кружатся в луче.

Но где-то в уголке, в подсобке

Найдётся в нашем барахле

Цветок бумажный для растопки,

Печенье в жестяной коробке,

Немного рая на земле.

Рутина, будни с выходными,

Варить борщи, лечить мигрень…

Мы станем старыми, больными,

Родными,

Однокоренными,

Умрём в один прекрасный день.

А в двух шагах от преисподней

Зовёт меня – иди сюда! –

Любовь-мерзавка, злая сводня.

Я отвечаю «не сегодня»,

Что означает «никогда».

                Слова

Меня вселенная в запарке

Спросить забыла, как дела?

Ответ, как письмецо без марки,

Желтеет в ящике стола

Упрёком, брошенным не в злобе –

В ознобе суетного дня,

Уродцем, замершим в утробе,

Желанным только для меня.

И никому не интересны

Мои заветные слова,

И пара голубей небесных,

Что выпорхнет из рукава.

Птичка

Я дам остынуть голове,

Слоняясь праздно вдоль лужаек,

Где птицы бродят по траве

И в стебли клювы погружают.

Об этом их голодный свист,

Что добывают хлеб насущный,

Выклёвывая горький смысл

Из травяной целебной гущи.

И мне, с крылами налегке,

Бродить, голодной и счастливой,

Свистя на птичьем языке

Средь этой стайки кропотливой.

      Засиделась до семи

Засиделась до семи,

Сердце кровь едва качает

И не то чтобы щемит,

А себя обозначает.

В створке каждого окна,

Словно лампа на штативе,

Отражается луна

В бесконечной перспективе.

И ведут десятки лун,

В те края, где всё иначе,

Где навеки каждый юн

И навеки обозначен.

         Высокие окна

Так удобно творить в закутке

между тьмою и светом –

полутьма, словно ретушь,

таит паутину и хлам…

Может, мне никогда и не стать

настоящим поэтом

с этой детской потребностью

всё разложить по местам.

Так привычно в уюте и затхлости

кухонной норки

над потертой клеёнкой

витийствовать на посошок,

только всё же я ставень раздвину

тяжёлые створки,

чтобы свет апельсиново-горький

все стёкла зажёг.

Этих окон высоких

с потёками масляной краски,

если я поднажму,

то с трудом приоткрою на треть

деревянные рамы

с остатками старой замазки –

в робкий хаос листвы,

лишь его я готова терпеть.

Мне придётся стареть,

и, наверно, меняться с годами —

может быть, мне уже никогда

не увидеть во сне

этот дом,

где высокие окна моих ожиданий

и упрямая ясность

квадратов зари на стене.

                  Знаки

Дом зарос тростником –

за стеблями не видно небес.

Бьёт сорочьим крылом

на ветру

полотняный навес.

Там в сырой полутьме

кто угодно с тобой ночевал,

вам уснуть не давал

за окном воробьиный привал.

Там немало босых, долгопалых мальчишеских ног

на крыльце отряхнуло

последних сомнений песок

и в заглохшем саду,

где от старых шелковиц черно,

пропускало сквозь пальцы

раздавленных ягод вино.

В круге жёлтого света

легко не жалеть ни о чём,

бьётся бархатный бражник,

что в лампе навек заточён,

и не важно,

что знаки порой

распознать тяжело –

это бражник

серебряной пылью

марает стекло.