Фотография
Утро занималось вяло. Болезненный восход проступал на обложенном небе. Под окнами зло бубнила бабка-дворничиха. В свете кухонной лампы Вера, морщась, разглядывала рваный порез наискосок через костяшки правой руки. Ладонь припухла, и желтые пятна от йода напоминали старые синяки. Придется наложить повязку побольше и сказать, что растянула запястье. Поди объясни такой порез.
Полчаса спустя, допив кофе, она осторожно вдела забинтованную ладонь в рукав желтого свитерка и нехотя вошла в комнату. Небольшая белая рамка валялась на полу, усыпанном осколками. Осторожно стряхнув стеклянное крошево, Вера вгляделась в фотографию. Сердце скакнуло к горлу: порвалась! Ногтем поддела и сняла длинную деревянную щепку, отколовшуюся от рамки: нет, цела.
Бабка ушла, и на улице раздавались теперь шарканье, кашель, редкие раздраженные «алло!» Вереницы понурых людей втягивались в воронку метро. Луч солнца прорвался сквозь облака и упал на фотографию: очень худая девушка в желтом свитере стояла вполоборота к окну, поникнув и зябко обняв себя за плечи. Бинт выглядывал из-под широкого правого рукава.
Скандал начался в одиннадцать. Секретарь Афанасьева не отослала клиенту смету. И не просто клиенту, а брату зятя хозяина. А Вера-то здесь при чем, ее чертежи были готовы еще три дня назад! Но Афанасьева подняла крик: ничего не получала, разгильдяйство, снова техники подводят, и вот она, Капитонова, конкретно и виновата!
Вера ненавидела секретаршу. Ей омерзительна была пористая кожа на круглом, как непропеченный блин, лице, короткие пальцы с кровавыми ногтями, семенящая походка и тугая юбка. И потоки вранья – естественная, как дыхание, склонность оболгать что угодно.
Вера нашла свой мэйл и направила начальнику с указанием даты первоначальной отсылки. Афанасьева заквохтала, что к ней не дошло, но все было ясно. И не стоило, конечно, срываться и грохать об пол чашку с остатками кофе. Совершенно понятно, что не простит начальник бежевых брызг на брюках. Уйдет он Веру, это точно.
День тихо гнил в безличном мелком дожде. Вера курила под стеклянным козырьком офисной высотки. Хозяйка цветочного магазина напротив стояла, сложив руки на груди, в витрине и смотрела на улицу. Может быть, она удивляется тому, что Димки нет. И не будет больше. Но что же она такого сделала-то, а? Месяц выскакивали покурить вместе и пообедать (он работает напротив). Съездили за грибами, пили коньяк и целовались в мокром лесу. И вдруг – бац! – звонит и говорит – таким лживым голосом! – что уезжает надолго. Чересчур искреннее «конечно!» на ее «позвони, как вернешься». Слишком поспешное «пока!» А уж она раскатала губу… Но вдруг не врет…
Вечером отчаянно проталкивалась сквозь толпу в метро, штурмом брала автобус. Ворвалась в тихую темную квартиру и бросилась в комнату, оставляя мокрые полукружья каблуков на линолеуме. Всмотрелась в фотографию: усталая Вера в больничном халате, с младенцем на руках; рядом тревожный, радостный и встрепанный Димка. Вот тогда-то и врезала кулаком в стекло, порезалась и завыла от боли и обиды.
Тринадцать лет назад тетка, умирая от рака желудка в вонючей палате, позвала племянницу проститься. Вложила в руки небольшой пакет и подтолкнула ее, двенадцатилетнюю: уходи, девочка, отсюда, прощай. В пакете лежала пустая белая рамка и записка: «Утром прими то, что пришло. Вечером простись с тем, что не придет». Был осенний полдень, деревья осыпались золотом. Новорожденные каштаны влажно блестели в пожухшей колючей шкурке, раскрывшейся, как бессильная ладонь тетки. Наутро Вера увидала в рамке на фотографии себя: в школьном джемпере, с косами, с заколкой, выбранной минуту назад, с намечающимся прыщом на лбу.
Вот так и пошло. Тринадцать лет, каждый день всматривалась Вера: утром – в свое взрослеющее лицо; вечером – в упущенную возможность, исход, зачеркнутый этим днем. Скорее проклятие, чем подарок, если вдуматься.
Капля упала на сигарету и мгновенно расползлась по тонкой бумаге. Надо бы бросить курить. А ну как он забудется и выйдет тоже? Неловко получится. Впрочем, все равно скоро искать другую работу. Маленькое злое удовлетворение поднялось в душе при воспоминании о расколотой чашке и испуганно утихло.
Цветочница напротив отвернулась и говорила с кем-то, указывая пальцем через плечо. Звякнул колокольчик двери. Посыльный в каске отстегнул велосипед, уложил в корзинку букет в хрустящем целлофане и с алым бантом. Зажал зубами длинный стебель желтой хризантемы, вскочил в седло, лихо пересек улицу и подкатил, взвизгнув тормозами, к Вере. Не разжимая зубов, сказал: «Курить вредно!» – получилось «хугыть хгедна!» – и потянулся вперед. Велосипед страшно качнулся, и Вера, фыркнув, выхватила цветок. Парень довольно ухмыльнулся, послал воздушный поцелуй и умчался, подняв тощий зад, лихим зигзагом через улицу вдаль.
На работе она долго искала, во что поставить хризантему. Афанасьева вошла, со стуком поставила чашку в раковину, уставилась на цветок. Вера молчала, сцепив зубы.
– Ты за чашку не беспокойся. Я боссу намекнула, что период у тебя такой… ну, ты поняла… дело женское. Повелся, козлина.
Вера одеревенела. О господи!
– В общем, извини за письмо. Я его честно не заметила. Лады?
– Мм… Хорошо. Спасибо. – Вера упорно не поднимала глаз.
Афанасьева вздохнула и вышла. Желтый лепесток тихо слетел на кухонную стойку.
Люди в метро казались больными и одинокими. Дождь сожрал остатки воскресного снега. Хризантема потихоньку опадала и светящиеся, живые лепестки ложились на черный блестящий тротуар, как камушки за Гретель.
Дома Вера схватила расколотую рамку и понесла выбрасывать. Карточка, не закрепленная больше стеклом, спланировала с шелестом под стол. Пришлось лезть за ней на коленях, двигая стулья. Не хотела смотреть, а нечаянно глянула. Удивленная Вера застыла, рассматривая фотографию.
Кадр был сделан через грязное стекло витрины. Слева тянулся длинный блик отражения, изображение казалось исцарапанным. Цветочный магазин выглядел мрачным и неухоженным; цветы, распиханные по ведрам, стояли в беспорядке. У окна сидел на стуле очень толстый пожилой мужчина, огромная светлая футболка обтягивала живот, лежащий на коленях. Сцепив руки в замок, устало опустив плечи и повесив голову с редкими длинными прядями волос, человек глядел в пол.
– Здрасте, я ваша тетя… А ты кто? – прошептала Вера озадаченно.
С фотографией в руке она долго сидела, уставившись в черное окно. Тикал старый мамин будильник, на улице гудела машина и кто-то орал пьяным голосом. Вздохнув, уложила карточку в зачитанный томик Найо Марш. Решила: «Заскочу в Икею за рамкой», – и поставила чайник.
В подсобке цветочного молодой рассыльный отодвинул комп с недописанной курсовой и отчаянно зевнул. Мама за стеной шуршала целлофаном и двигала ведра. Прогрохотала железная штора витрины. Балансируя на задних ножках стула, он задумался о том, как пригласить в паб девчонку из здания напротив и как не нарваться при этом на ее хахаля.
Встреча
Зимний ветер задувал в узких улочках, тянущихся вдоль моря. Дождь срывался, падал на острые черепичные крыши. Мокрая герань всполошенно кидалась вслед летящим плотным тучам. Молодая женщина в длинном плаще и с яркой красной коляской упрямо перебегала от козырька к козырьку. Безлюдный боковой переулок влился в главную улицу, засветились витрины, поползли по дороге мокрые сияющие машины. Дождь затих, всхлипнув водостоками, и женщина пошла тише, откинув капюшон и утерев лицо мокрой красной ладонью.
В дверях маленького кафе стоял мужчина и курил; капли срывались с вывески «Чайная роза» на полосатый свитер, ветер трепал светлый поредевший чуб. Крепко затягиваясь, человек следил за приближающейся коляской.
– Пэм? – неуверенно спросил он, заглядывая женщине в лицо.
Та остановилась, глянула недоуменно. Помедлив, кивнула.
– Пэм! Господи, сто лет… Слушай, давай выпьем кофе, поговорим!
Женщина уже приготовилась резко отказать, но с неба снова закапало. Раскатился гром, в коляске завозился младенец. Она заколебалась. Человек казался знакомым, но вспомнить его не удавалось. С другой стороны, последние три месяца круг общения был ограничен медсестрой и мамой. Если вообще можно назвать общением такой стиль, при котором одна сторона многословно напирает, а другая – коротко оправдывается. И Тим, похоже, скоро проснется, лучше зайти и покормить под крышей, можно еще успеть в магазин.
Заметив ее нерешительность, мужчина бросился открывать перед коляской дверь, суетливо пытался принять мокрый плащ, сдвинуть стулья. Наконец устроились за столиком у окна. В кафе пахло мокрой шерстью и выпечкой. Пэм, благоговейно склонившись над капуччино, жадно вдыхала запах кофе и горячего молока. Мысленно пересчитала монеты в кошельке и решила не заказывать булочку с корицей.
Официантка убрала со стола тарелку со следами подливы. Мужчина заказал фанту; наливая, под шипение рванувших вверх пузырьков два раза тихо звякнул стеклянным горлышком о край стакана. И Пэм вспомнила.
Ей было лет семнадцать. Август, официантка Линди ушла в загул, Пэм помогает в дядином кафе на набережной и со страхом и восхищением думает о взрослой красивой жизни, которую ведет Линди – смешливая, с тонкими смуглыми запястьями. Потом Линди умерла от передоза, и к тому времени смотреть на нее можно было уже только со страхом. Но до этого было еще четыре года, а пока дул бриз, хлопали тенты, и Пэм носилась с подносом, разнося пиво, колу, чипсы и жареную рыбу. Подвернув юбку в поясе, чтоб была покороче, пламенела щеками, воображая, что взгляды всех мужчин прикованы к ее коленкам. Люди приходили и уходили, дети оставляли на столах лужицы мороженого, взрослые – кучки летучего пепла и окурки в помаде.
Под вечер за столиком у балюстрады сели трое парней. Двое пихались, орали, тянули пиво и заливисто ржали, но Сэнди – вот как его зовут, Сэнди! – заказал фанту и, наливая, вот так же постучал – дзынь-дзынь! – о край стакана. Пэм услышала звон колоколов и, под шипение оранжевых пузырьков, влюбилась.
Как же поредели его волосы… А были густыми, волнистыми. Золотыми.
Вечером убежали на танцы, туда, где в раковине летнего театра на площади у мэрии играл оркестр. Топтались, тесно обнявшись, пили пиво и целовались, и такого счастья и гордости еще не было в жизни Пэм.
– Так как дела, Сэнди?
– Да нормально, в общем. Своя мастерская. Развелся год назад. Дети?.. Нет, не вышло, ну и к лучшему. А у тебя вот, гляжу, ребенок – кто, мальчик? А муж чем занимается?
– Муж объелся груш. Нет мужа… и не хочу, насмотрелась на мужиков… – Сэнди отвел глаза, и Пэм с наслаждением протянула паузу. – Да ладно тебе, бабы не лучше. Но часики-то тикают, вот и решилась. Тяжело, конечно, с деньгами, но мама помогает. Тоже рада: папа умер, сестра уехала, зато внук есть.
Поговорили о том, что все дорожает, что раньше в городе было веселее, а теперь-то все разъехались. Беседа шла принужденно, спотыкаясь о невысказанное.
Удивительно, что Пэм не изменилась, думал Сэнди. Повзрослела, конечно, но лицо такое же круглое. Тени под глазами. Пухленькая, маленькая и пушистая, как спелый августовский персик. Да, был август, хлопал полосатый тент над террасой кафе. Дже и Джо выделывались вовсю, но Пэм глядела только на него. Карими восторженными глазами. Он чувствовал себя взрослым, крутым и… как это?.. зажигательным. Дурацкое слово. Как золотой мальчик из американского мюзикла, вот как. Станцует, споет, прыгнет в роскошный «мустанг» – и только ветер в волосах. И Пэм на переднем сиденье. Или Дол? Повел он себя тогда по-честному – ничего такого, хотя мог бы… мог бы. Сэнди сглотнул. А вот потом получилось плохо…
Не стану спрашивать, почему он так со мной тогда, думала Пэм.
Сэнди был старше на пять лет и работал механиком на восточной окраине, на шумной грязной улице. Всю следующую неделю Пэм не отходила от телефона, даже убегая в туалет, оставляла двери открытыми, чтобы услышать звонок. К концу этой страшной недели она уверилась, что номер был записан неправильно, и отправилась на восточную окраину, обходить автомастерские.
Было пасмурно и тепло, она накрасила губы. Улица, вся в колдобинах, полнилась звоном, скрежетом, стуком и бродячими собаками. Мужчины отрывались от работы, глядели, ухмылялись или хмурились, кто-то спрашивал, что ей нужно, кто-то свистел или сплевывал.
В гараже «Рено» нашла его. Подплыла, не чувствуя ног, и, не удержав счастливейшей улыбки, сказала:
– Привет!
Дальше было ужасно. Он выпихнул ее со двора и там, за воротами, заорал:
– Какого хрена приперлась?! Кто тебя звал? Вали отсюда!
Дзынь-дзынь. Лопнуло счастье. С тихим треском пошел трескаться хрустальный замок. Прохожие поглядывали на ревущую девчонку с размазанной помадой, и ей казалось, что всем виден ее позор. Двенадцать лет прошло, а все еще больно. И вот с этим Сэнди она пьет кофе?..
«Что сказать, если спросит? – думал Сэнди. – Не рассказывать же о Дол». Дол была дочкой старого Тинтера, владельца гаража, и Сэнди воображал, что она на него запала. Дурак-дураком. Королева школы и «Мисс Ноги» восточного района, конский хвост на затылке качался – влево-вправо, влево-вправо, – когда она шла по улице под жадными взглядами мужчин и подростков. А Тинтер, между прочим, владел еще двумя заправками. Такие дела… Сэнди работал там уже полгода, и Дол нравилось, заскочив к отцу, погладить парня по голове или чмокнуть в щеку. Однажды сказала: «Золотой Сэнди, своди-ка меня в кино!» В кино? Да он бы руку отдал за то, чтоб только пройтись с ней мимо парней на баскетбольной площадке! «Зайду в понедельник, скажу, на какой сеанс», – и пошла, и бедра ее ходили влево и вправо, а хвост качался следом.
Настал понедельник, и Сэнди уже репетировал речь к старику Тинтеру: «Прошу руки вашей дочери!» – нет, лучше… лучше… И тут явилась Пэм. Как же он перепугался. Выгнал, конечно. Тем же вечером Дол сидела в темном зале, положив голову ему на плечо и позволив себя обнять. А вскоре уехала учиться на юриста и пять лет не показывалась на восточной окраине. Но самое странное, что вспоминал Сэнди только о Пэм. Только что уж теперь…
Тим проснулся, захныкал, потом заревел. Бабушка ворчит: «Труба иерихонская». Даже соседи жалуются. Поспешно выхватив его из коляски, Пэм привычно повозилась под длинной просторной кофтой и пристроила младенца к груди, теплым круглым животиком к ее зябкому животу. Сладко закружилась голова, страшно захотелось пить, и Пэм с огорчением поняла, что забыла воду дома. Кофе весь был выпит, даже молочную пенку со стенок она подобрала ложечкой, а фанта так и осталась нетронутой.
Сэнди пододвинул стакан.
За окном ветер разогнал тучи, выглянуло солнце. Засияла булыжная мостовая, улица вдруг наполнилась людьми. Сэнди задумчиво прокатывал коляску взад-вперед, внимательно присматриваясь к ее ходу.
– Пэм… На переднем левом колесе втулка выпадает… Так ты колесо потеряешь, хорошо, если коляску не перевернешь.
Пэм, осторожно перекладывавшая заснувшего малыша в коляску, испуганно уставилась на него:
– А что, ремонт дорого станет?
– Да, понимаешь, канал-то расточился, нужно втулку пошире теперь. Я б мог… болт подобрать, пожалуй. Из мастерской только взять, то да се… Если хочешь, конечно.
«Надо бы торопиться, – думала Пэм, – Тиму нужно поменять памперс, и магазин закроется… А вот взять и сказать: вали отсюда, тебя не звали! Но на новую коляску денег нет…»
– Буду рада помощи, – ответила чопорно. Взяла салфетку, написала адрес, телефон. Помедлив, отдала.
Теперь снова ждать.
Осторожно выкатила коляску на улицу и пошла, со страхом наблюдая за левым передним колесом.
[gs-fb-comments]