Бесноватый
Праздничный, веселый, бесноватый,
С марсианской жаждою творить…
Н. Тихонов, из сборника «Орда»
…А некоторые, знавшие Чарткова прежде, не могли понять, как мог исчезнуть в нем талант, каким образом может угаснуть дарование в человеке, тогда как он только что достигнул еще полного развития всех сил своих.
Но этих толков не слышал упоенный художник. Уже он начинал достигать поры степенности ума и лет; стал толстеть и видимо раздаваться в ширину…
Н. Гоголь, «Портрет»
…Разглядывая на простеньком, тоненьком конверте фамилию отправителя, Николай Тихонов буркнул:
– Опять этот бесноватый! Что же мне с тобой делать?
И обшлагом рукава осторожно отер новенький орден, лучившийся на пиджаке нежным светом славы.
Сливы лиловели в огромной хрустальной вазе, вазелинистого цвета виноград подставлял лощеные бока утреннему солнцу, проникавшему сквозь кружева занавесок.
Тихонов меланхолично отщипнул округлую виноградную ягоду, запил ее искрящимся «боржоми» и вскрыл конверт. Сердце неприятно забилось в ожидании очередного фортеля, на который был способен опальный поэт.
– Так, – сказал Тихонов, пробежав глазами короткую записочку. – Еще чего?
И еще раз прочитал вслух:
«Дорогой Николай Семенович! Повторяю: никто из вас не знает, что делается со мной.
Сейчас дело пахнет катастрофой.
Вмешайтесь, пока не поздно.
Верьте каждому слову моей жены.
Спешите. Иначе все кончится непоправимо.
О. Мандельштам».
Тихонов задумался.
В комнату неслышно, как кошка, зашла шаловливая жена и встала у него за спиной.
– Коленька, – сказала она, ласково коснувшись его плеча, – звонили из журнала, хотят у тебя заказать статью о творчестве Гоголя.
– А? – Тихонов вздрогнул. – При чем тут Гоголь?
– Не знаю… – жена прижалась к нему, нежно дыша в его коротко остриженный, крутой и упрямый затылок.
– Подожди… – он властно отстранил ее.
– Что такое, Коленька? – капризно спросила она.
– Гоголь, Гоголь… – задумчиво сказал Тихонов, и вдруг добавил: – А этот? Голь перекатная! А тут – Гоголь!
– Ты о чем? – непонимающе спросила жена.
– О письме Мандельштама! – буркнул Тихонов. – Тоже мне, обскурант…
– А что это значит, Коленька?
– Из письма Белинского к Гоголю, – пояснил Тихонов. – Понимаешь, после того, как классик сбрендил и выпустил в свет «Выбранные места из переписки с друзьями», Белинский, который боготворил его, написал ему резкую отповедь. И там были такие знаменитые строки: «…проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, что вы делаете?..»
Жена с восхищением посмотрела на своего орденоносного мужа.
…Поздно вечером Николай Тихонов тихо, чтобы не разбудить мирно сопевшую супругу, зажег настольную лампу, сияющую мягким неназойливым светом, взял с прикроватной тумбочки заранее припасенный томик Гоголя и открыл его на первой попавшейся странице. Шевеля серьезными губами, стал стремительно читать, пока не дошел до следующих строк:
«“Нет, – сказал он сам в себе, – чей бы ты ни был дедушка, а я тебя поставлю за стекло и сделаю тебе за это золотые рамки”. Здесь он набросил руку на золотую кучу, лежавшую пред ним, и сердце забилось сильно от такого прикосновенья. “Что с ним сделать? – думал он, уставя на них глаза. – Теперь я обеспечен, по крайней мере, на три года, могу запереться в комнату, работать. На краски теперь у меня есть; на обед, на чай, на содержанье, на квартиру есть; мешать и надоедать мне никто не станет; куплю себе отличный манкен, закажу гипсовый торсик, сформую ножки, поставлю Венеру, накуплю гравюр с первых картин. И если проработаю три года для себя, не торопясь, не на продажу, я зашибу их всех…”»
Дойдя до последней строки, он почувствовал, как глаза его слипаются, а всем существом овладевает неуклонная дремота. «…Зашибу их всех!» – повторил Тихонов спрыгнувшие к нему строки и, уронив книгу на пол, погрузился в несметный сон.
Перво-наперво там, во сне, увидел он осипшего Осипа Мандельштама, шамкающего беззубым еврейским ртом. Прислушавшись, Тихонов понял, что тот читает какие-то знакомые ему стихи. Мандельштам, изогнувшись над изголовьем притихшего Тихонова, выразительно шамкал:
Пражднишный, вешелый, бешноватый,
С маршианшкой шашдою шворить…
«Бог мой! – испугался Тихонов, и мысль его внезапно забегала зигзагообразно, зверьком загнанная в заранее заготовленную западню, – это же он мои стихи, паскуда беззубая, читает. Никто не должен знать, что я посвятил их Гумилеву, а Гумилев – враг, а за пособничество врагу могут и посадить… Но я… Я же вывел на чистую воду этих бредовых братьев, этих оборотистых обэриутов… Я отдал свой долг сполна… Бежит за волной волна… Уйди, охрипший Осип… Я не читал рассказов Оссиана, не пробовал старинного вина… Это я читаю или Мандельштам?.. Вина… не пробовал… Но в чем моя вина? Я сплю?»
В это время изображение шелудивого Мандельштама стало двоиться, троиться, расплываться, вытягиваться в дугу, а затем и вовсе растаяло синеватым дымком.
«Домком! – мелькнуло у спящего Тихонова в тот момент, когда он увидел стоящего у кровати степенного сурового старика. – Но что он здесь делает, в неурочный час? Как попал сюда, что ему надо?..»
Неожиданный гость вперил в него немигающий тяжелый взгляд, занозой вонзающийся в самое сердце.
– В твоей власти все то, на что ты глядел доселе завистливыми глазами, чем любовался издали, глотая слюнки! – вдруг раздался голос старика-домкома. То есть голос на самом деле шел откуда-то сверху, низвергался, как металлический ливень, и сие казалось странным, ибо губы стариковские не двигались, они были замкнуты, запечатаны, безмолвны.
– Тихонов Николай, слушай и запоминай, – в рифму продолжил голос. – Ты проживешь долгую и счастливую жизнь. Обласканный правительством, увешанный орденами, умащенный щедрыми премиями, не будешь ты нуждаться ни в чем. Ты увидишь весь мир, объездишь множество стран, издашь множество книг. Ты сделаешься сановник. Но за все эти блага ты заплатишь своим талантом. «Но точно ли был у меня талант? – спросишь ты сам себя. – Не обманулся ли я?..» Был у тебя талант, на всем минувшем видны его приметы и следы…
Слюдянистый цвет глаз старика вызывал удивление и страх; страх как хотелось понять, каким образом мог воздействовать этот цвет, но тревожно, в ускоренном темпе, билось сердце, тревога овладевала всем телом; мелом на доске аскетичная учительница, учащенно дыша, – душа из нее вон! – выводила старательно тему урока: «Николай Гоголь, рассказ “Портрет”, образ Чарткова как символ таланта, гибнущего от жажды наживы»…
– Живы будем – не помрем! – вдруг дурашливо завопил чей-то голос.
– Тихонов, к доске! – повелительно зазвенел голос учительницы.
– Я не готов… – хотел было прошептать Тихонов, как вдруг! – пропала доска с учительницей, пропал старик-домком, а вместо него стоял у кровати странный господин в желтых панталонах. Он все время что-то жевал, доставал постоянно из карманов медовые пряники, запивая их грушевым квасом, стоявшим подле него на небольшом столике. Был этот господин низеньким, сухощавым, с весьма длинным, заостренным, как клюв птицы, носом, с прядями белокурых волос, которые то и дело падали ему на глаза, и он отмахивался от них, как от надоедливой мухи; под солидным сюртуком угадывался бархатный глухой жилет, а поверх всего этого покоился небрежно повязанный галстук. Что-то до боли знакомое, птичье, проскальзывало в жестах незнакомца, чьи бегающие маленькие глазки совершали непрестанные круговые движения.
– Николай Васильевич, вам письмо! – прокаркал непонятный голос. И когда Николай Васильевич обернулся, Тихонов узнал его.
– Поднимите мне веки, – сказал Николай Васильевич.
И тотчас две легкокрылые бабочки, как бы резвяся и играя, подлетели к очам классика и, плеща разноцветными крыльями, подцепили его веки. Тотчас же в открытую фрамугу шмыгнул шкодливым шмелем проштемпелеванный конверт, покружился и стал садиться на пол, постепенно увеличиваясь в размерах. Поначалу Тихонову показалось, что это – то самое письмо, которое прислал ему Мандельштам, но затем смог прочитать надпись «от Белинского – Гоголю». А когда конверт сделался ростом с Гоголя, у него прорезался голос.
– Бесноватый! – кричало письмо Белинского Гоголю. – Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов – что вы делаете? Взгляните себе под ноги: ведь вы стоите над бездною…
– Помилуйте, – скривился Гоголь, – как мне нужно узнавать многое из того, что знаете вы и чего я не знаю, так и вам следует узнать хотя часть того, что знаю я, и чем вы напрасно пренебрегаете.
– Что касается до меня лично, – возразило письмо, – предоставляю вашей совести упиваться созерцанием божественной красоты самодержавия!
– Помыслите прежде всего о вашем здоровьи! – парировал Гоголь. – Оставьте на время современные вопросы. Вы потом возвратитесь к ним с большею свежестью, стало быть, и с большею пользою как для себя, так и для них…
Письмо Белинского и Гоголь заспорили до хрипоты; на Тихонова они не обращали внимания, но какая-то тяжелая сила пришпилила его к постели: он хотел двинуться, но не мог, хотел крикнуть, но губы не отверзались. Тогда Тихонов напрягся и силою закрыл глаза: будто гири придавили ресницы, все закачалось, цветные огни заколыхались в его зрачках, кровать затряслась, разъехались стены; стиснутый стенанием сермяжного сердца, спящий резко закусил губу и… проснулся.
– Приснится же такое! – сказал он сердито сам себе. И вдруг из гостиной донесся дребезжащий старческий голос со знакомыми интонациями:
– Коленька, у тебя сегодня заседание Союза писателей; ты помнишь, надеюсь?!
Холодный пот прошиб Тихонова. «Боже, сколько же я спал?..» – подумал он. И обомлел от неожиданности, посмотрев на свои старые подагрические ноги; с трудом спустив их на пол, попытался встать с постели, но резкая боль в пояснице заставила его откинуться назад. Тихонов подождал немного, затем, собравшись с силами, еле-еле встал, надел тапочки и, шатаясь, побрел к зеркалу. Оттуда на него смотрел виденный во сне старик-домком: те же старческие повадки, слезящиеся слюдяные глаза, тяжелый взгляд. Тихонов отвернулся и заметил лежащий на полу томик Гоголя; кряхтя, наклонился, поднял, открыл на первой попавшейся странице – и замер от ужаса.