30(62) Яков Хайн

Смерть деда

(Глава из романа «Любови коррупционера»)

 

Смерть деда поделила моё детство надвое.

Первая половина была добрая, необязательная и лёгкая, наполненная звуками детского смеха, смешанным запахом морского ила и высокого соснового леса, охранявшего песчаную кромку дюн в Юрмале, где находилась наша семейная дача. Воспоминание о тёплом песке этих дюн, струившемся между моими детскими пальцами, согревает душу и сегодня.

Вторая половина детства была отягощена серостью будней и дыханием влажного камня, которым обдавало при входе в тёмный подъезд нашего городского дома, необходимостью ходить в нелюбимую школу, и осознанием того, что ты еврей, то есть испытываешь скованность и неудобство чуть ли не с первых шагов школьной и уличной жизни.

В день смерти деда меня разбудили раньше обычного. Холодная комната плавала в полутьме; в окне, сквозь стеклянные разрисовки декабрьского мороза, синела предрассветная ночь. Мама погладила меня по голове и сказала, что поеду на пару дней к дяде Руве, чему я очень обрадовался. Дядя Рува был маминым младшим братом и обладал добрым и весёлым характером. К тому же я дружил с его дочкой Инной, которая была на год младше меня. Дядя Рува стоял рядом с мамой, и у него было необычно утомлённое и упрекающее выражение лица. Поначалу я не обратил на это внимания, но уже через несколько минут, стоя босиком на холодном полу, ощутил, что его лицо угнетает, – во мне проснулось чувство, похожее на нечистую совесть, хотя ничего плохого я, конечно, ещё не успел натворить. Обуваясь, услышал за дверью шум разговоров, проникавший вместе со струёй холодного воздуха из столовой комнаты сквозь щель между дверью и стеной.

– У нас гости? – спросил я у мамы.

– Да, дедушка плохо себя чувствует, люди пришли проведать его, – ответила мама, взяв меня за руку.

Рува, тем временем, открыл дверь в столовую, и мама повела меня следом за ним.

Комната была полна людей, соседей и родственников, которые тихо разговаривали между собой, поглядывая время от времени в сторону дивана. На диване лежал на спине мой дед, мамин отец, одетый в полосатую пижаму. Глаза – закрыты, лицо бледное и безмятежное, профиль мягкий, спокойный. Сейчас понимаю, что это был первый раз в жизни, когда я увидел мертвеца.

Тогда же я думал, что дедушка просто дремлет; у него было лицо живого, тихо спящего человека. Ещё помню холодный, неприятный ветер, который дул из открытой настежь форточки около дивана. В черноте окна дрожали огни уличных фонарей, и мне казалось, что ресницы деда подрагивали в такт их мерцанию.

– Обними дедушку, попрощайся, – услышал я мамин голос.

Я подошёл к деду и прикоснулся губами к его прохладной щеке. Затем глубоко вздохнул, почувствовал лёгкий запах полусгнивших листьев, которыми обычно пахнет поздняя осень – наверное, это был запах его кожи, напоминающей рыхлый влажный грунт. Взглянул на деда ещё раз – его невозмутимое молочно-белое фарфоровое лицо выражало глубокое спокойствие, – в отличие от тревожного шума ветра, завывавшего за окном.

– Пошли одеваться, – проговорил дядя Рува, обняв меня за плечи.

Мы вышли в переднюю, обклеенную коричневыми обоями, надели мешковатые пальто советского времени: я – маленькое чёрное пальто с детской меховой шапкой, полученной от моего старшего двоюродного брата Алика, а дядя Рува – длинное чёрное пальто с чёрной шляпой, которую он получил от старшего брата Изи.

Мама с папой вышли за нами из столовой в переднюю, по очереди обняли меня и снова сказали, что заберут обратно домой через несколько дней.

– Веди себя хорошо, – сказал папа, и что-то в его голосе окончательно погасило всю мою радость от предвкушения поездки к любимому дяде. Я понял, что наступил один из тех дней, когда судьба подстерегает тебя за углом, когда недовольство и страх гнетут сердце, и ты понимаешь, что мир устроен не так уж и хорошо, а скорее всего, очень даже паршиво!

Мы вместе с дядей быстро спустились по тёмной лестнице со второго этажа и открыли дверь на улицу. Дверь поддалась не сразу, но затем хрустнула, и в лицо ударил колкий мороз. Ступени крыльца были усыпаны рыхлым снегом, сугробы подступили почти вплотную к нашему дому, а с выступов крыш домов свисали худые сосульки, отливающие при свете фонарей желтоватой синевой. Дядина машина стояла недалеко, около городского канала, в котором отражались зыбкие тени деревьев, шевелившихся под ветром. Ночь была сизая, тонкие тучи, как голубиные перья, расплывались по небу вокруг желтоватой ледяной луны.

– Хорошо, что ты попрощался с дедушкой, – вдруг сказал дядя Рува.

– Может, он ещё поправится?

– Не думаю, он очень болен, – дрогнувшим голосом ответил дядя, и я снова почувствовал, что это тот самый день, который никогда не смогу забыть, день, тень которого ляжет на всю мою будущую жизнь. Но это было лишь начало дня, который впоследствии оказался таким удручающим и непредсказуемым.

Мы ехали в дядиной машине в полном молчании, каждый думая о своём. Судя по хмурому выражению лица дяди Рувы, ничего весёлого у него в голове не происходило. У взрослых, как я заметил, существуют две крайности: или мир совершенен, и тогда у них прекрасное настроение, они смеются, хвалят детей и делают им подарки, или наоборот – жизнь ужасна, тяжела, и в этом виноват весь свет, только не они. В такие неприятные моменты желательно не попадаться на глаза взрослым, – они могут и оплеуху отвесить, и наказать ни за что. Огромное расстояние между совершенным и ужасным мирами взрослые могут преодолеть за несколько мгновений, – всё зависит от внешних факторов, к которым мы, дети, иногда бываем причастны.

В общем, в день смерти моего деда настроение у взрослых было настолько противное, что даже добрый дядя Рува был кислым и несчастным. Теперь я понимаю, что он, очевидно, очень любил своего отца, то есть моего дедушку. Я же думал о том, что машина дяди новее нашей, квартира получше, и их дочка Инна получает больше похвал от родителей, чем я. Моим основным источником похвал был дед, который научил меня читать и считать, когда мне было всего три года. С тех пор он при каждом удобном случае превозносил мои способности, сообщая всем соседям и родственникам, что молодой гений скоро завоюет весь мир. Похвалы деда вместе с поддакиванием знакомых, которые не осмеливались перечить дедушке, окрашивали детство в розовые краски и вызывали честолюбивые порывы к совершенству. Я искренне, всей душой, стремился к добру, слушался родителей и усердно тренировался в арифметике и чтении сказок Андерсена. Теперь же, предполагая уход дедушки в другой мир, я ощутил неуверенность и страх перед ожидающими меня испытаниями, страх, что не смогу достойно вести себя в жестоком детском мире.

Говоря о жестоком детском мире, я, конечно, имею в виду нелюбимую школу и улицу…

Приехав к дяде, я получил милостивое разрешение его жены, тёти Эллы, залезть в постель спящей двоюродной сестры Инны. Такое нам с сестричкой разрешалось не часто, но это был необычный день. Дядя Рува сказал, что я могу пропустить школу из-за особых семейных обстоятельств, обнял меня и пробормотал, что едет обратно к дедушке. Я же быстро разделся, скользнул под тёплое одеяло сестры, и перед тем, как провалиться в глубокий сон, ещё успел ощутить шелковистую, гладкую ткань её пижамы.

Проснулись мы поздно, часов в десять. Тётя приготовила на завтрак тосты, яйца и чай, и мы принялись за еду, разговаривая о разных глупостях, которые заполняют головы детей в 6-7 лет.

Потом разговор пошёл о дедушке, и тут мы чуть было не поссорились, так как сестра сказала, что это не страшно, если дедушка скоро умрёт, потому что у нас остаётся ещё много живых членов семьи. Я рассердился и выкрикнул, что она так говорит, потому что у неё есть ещё один дедушка и одна бабушка, то есть родители её матери, а у меня это единственный дед, – и это была совершеннейшая правда, потому что родители моего отца и его маленькая сестричка погибли в гетто во время войны^[1], а мамина мама умерла совсем молодой ещё до войны.

Потом мы помирились, но настроение у меня всё же было испорчено. Я засел в комнате у сестры и начал читать книгу Жюля Верна «Дети капитана Гранта», – книгу, которую однажды уже начинал читать, но бросил. На этот раз, с замиранием сердца, я следил за тем, как Гленарван и его спутники пытались расшифровать документ, составленный капитаном Грантом. Мир в книге был такой живой и интересный, что я позабыл о невзгодах моей настоящей жизни. Увлекшись книгой, я и не заметил, как пролетело полдня, пока дядя Рува не вернулся. Лицо у него было несчастное и разом вернуло меня в подлинную жизнь. На мой вопросительный взгляд он выпалил на одном дыхании:

– Дедушка умер, мы его похоронили.

Слёзы навернулись на глаза, но не хотелось, чтобы меня увидели плачущим. Я схватил пальто, висевшее в прихожей, наскоро обулся и выскочил из дома, прокричав в дверях, что иду на тренировку гимнастики. У меня действительно была тренировка в тот день, но я уцепился за эту соломинку только для того, чтобы удрать ото всех и побыть одному.

Выйдя, я увидел, что сугробы и покрытые снегом тяжёлые ёлочные ветви были залиты послеобеденным солнцем, снежинки блестели, как чистейшей воды бриллианты. Башни соборов старой Риги, полузамёрзший городской канал, белые деревья и кусты – всё глядело на меня, дышало свежестью и блеском, но не радовало, было чужим и неприятным. Захотелось убежать от живой природы, в которой больше не было места моему дедушке, и я начал бежать, бежать без передышки, пока не остановился из-за того, что не мог уже больше дышать. Сердце стучало так громко и часто, как молотят мощные пневматические дрели, вспарывающие асфальт для прокладки труб или кабелей. Я обнаружил, что нахожусь около спортивного зала, где занимался гимнастикой, – наверное, судьба привела меня туда собственной рукой.

Из двери здания выбежал мальчик и, резко остановившись, окликнул меня по имени. Это был Серёжа Бондаренко, или Бондарь, как все его называли. Бондарь был моим приятелем в школе и на гимнастике. Мне казалось, что он привязался ко мне из-за моих успехов в школе и гимнастическом зале, – в этом я был лучше всех, наверное, благодаря усилиям дедушки, и из-за генетики отца, который был очень силён физически. Я же любил Бондаря за его смелость, нечувствительность к опасностям и обидам, близкое знакомство с практическими деталями жизни, о которой мне было мало известно. Он умел правильно пользоваться деньгами и товарами, был знаком с продавцами, милиционерами и уличными пьяницами.

Я любил Бондаря за его наглое умение жить и быть таким мальчиком, которому побои в школе и дома не причиняли боли, а били его, особенно дома, часто, беспричинно и беспощадно. Родители Бондаря были люди тяжёлой судьбы: отец, фронтовик-инвалид без одной ноги, и мать, повариха в маленьком грязном грузинском ресторане, часто напивались и лупили Бондаря, вымещая на нём злость на неблагодарное советское государство, лишившее их достойного человеческого существования.

Бондарь был из тех пацанов, которые знали всю подноготную уличной жизни и дружили с нужными людьми, к которым можно было всегда обратиться за помощью и советом. После очередных побоев Бондарь часто грозился убежать из дому и примкнуть к какой-нибудь уличной шайке, – однако его угрозы не производили никакого впечатления на его несчастных и обозленных родителей. Вместе с тем им нравилась наша с Бондарем дружба – наверное, потому что я был из благополучной семьи, да и учился лучше всех. Я же считал, что Бондарь, несмотря на его ужасную семью, занимает в мире более твёрдое положение. Он был взрослее меня, смеялся над выражениями и шутками, которых я не знал и не понимал, и входил в мир взрослых без всяких затруднений. Да, и самое главное – Бондарь был украинцем, а не евреем, то есть не должен был испытывать неловкость и стеснение из-за своей национальности.

Но в тот злосчастный день смерти деда, к моменту встречи с Бондарем, я был уже нервным и злым, а также хотел предаваться своему горю в полном одиночестве. Так что Бондарь не мог появиться передо мной в более неподходящий момент.

– Где ты был? – спросил Бондарь.

– Нигде, у меня дед умер сегодня.

– Мой дед давно умер. А тренер спрашивал о тебе. Такой противный этот тренер, всюду свой нос суёт. Я думаю, что он еврей, жидовская у него рожа, да и фамилия странная – Хавкин.

Наступила пауза. Мы никогда раньше не говорили о евреях, и Бондарь, наверное, был уверен, что я русский и с радостью поддержу общую для детей тему жадных и вонючих жидов. Я почувствовал, как холод пробрал всё моё нутро и задрожали губы, но старался дышать как ни в чём не бывало. Бондарь не должен был видеть, что мне не хватает воздуха. Я ненавидел его и ненавидел себя за то, что сразу не сказал ему, что я тоже еврей.

Повернувшись к нему спиной, я быстро зашагал прочь от спортзала. Бондарь догнал меня и пошёл рядом.

– Оставь меня, хочу идти один, – процедил я сквозь зубы, но Бондарь продолжал идти рядом, не отставая ни на шаг.

Внезапно я остановился, повернулся и кинул ему в лицо:

– Ну и сволочь же ты!

Затем выбросил правый кулак по направлению к носу Бондаря и ощутил, как его нос поддаётся под моим ударом. Кровь хлынула из курносого носа, он на мгновение опешил, но затем вернул мне увесистую оплеуху. Мы сцепились и принялись лупить друг друга, нанося удары в лицо и в живот, распалились и дрались яростно, как заядлые враги. Я был сильнее и бросал его раз за разом на землю, но он не сдавался, вскакивая, вновь и вновь продолжая драку. Обливаясь потом и кровью, мы ещё долго продолжали бить, рвать, бороться и душить, оскорбляя и унижая друг друга словами, которые становились всё более горячими, глупыми и злыми, – но слова «жид» или «еврей» не были брошены в воздух. Думаю, что Бондарь так и не понял, из-за чего я начал драку.

Сейчас я не могу восстановить в памяти точный конец нашей битвы. Кажется, какой-то взрослый и сильный мужчина разнял нас.

Очнулся я в темноте, узнал улицу и здания в окрестности дома дяди Рувы.

Боевой заряд медленно угасал и действительность стала по частям пробиваться в мозг, – сперва только через глаза. Вот и мост через городской канал, парк с заснеженными елками. Солоноватый вкус крови во рту, разорванная одежда, сбившиеся носки, боль в пальцах и горение левого уха – всё приходило мало-помалу, становилось действительностью и ложилось на мои плечи тяжёлой ношей. Я вдруг почувствовал, как дрожат мои колени и руки, понял, что очень устал. Наконец, возник и дом, в котором жил дядя Рува, и я понял, что там прибежище, свет, мир и любовь. Со вздохом облегчения толкнул высокую входную дверь и вместе с запахом камня, характерного для всех рижских подъездов, на меня накатили воспоминания о прошедшем дне, смерти деда и драке с Бондарем. Я не видел выхода из случившегося, просто дышал холодным воздухом одиночества и отчаяния без планов на будущее.

Цепляясь за перила, медленно поднялся на третий этаж и позвонил в дверь квартиры. Было около девяти часов вечера, никогда без спросу я не возвращался домой так поздно.

Дядя Рува открыл дверь и в испуге застыл, увидев моё окровавленное лицо и грязную изодранную одежду.

– Слава Богу, появился! – воскликнул он.

– Ты что, подрался? – продолжил дядя, но я ничего не ответил и прошёл в столовую, чувствуя на себе взгляды тёти и моей двоюродной сестры. Затем, ничего не спрашивая, тётя помогла мне помыться, налепила пластыри и накормила. Сочувствие и семейное тепло окружали меня, я сидел молча и думал, как я люблю за это молчание дядю Руву и его семью.

Затем меня отправили спать, но я долго не мог заснуть, ворочаясь с боку на бок. Через некоторое время дверь приоткрылась, и дядя спросил меня, не входя в комнату:

– Не спишь? Позвонила только что мама, говорит, что родители Серёжи Бондаренко волнуются, он не вернулся домой с тренировки. Ты его случайно не видел сегодня?

– Нет, – ответил я, сгорая в темноте от стыда.

Бондарь не вернулся домой ни в тот вечер, ни в последующие дни. Его искали во всех возможных местах, в которых ищут пропавших без вести детей, – но всё безрезультатно, Бондарь пропал, исчез, испарился, как дым. На следующий день после его пропажи в квартиру дяди Рувы заявился усатый милиционер, который расспрашивал меня про Бондаря, а также про мои синяки и царапины, – но я легко от него отвязался, сказав, что подрался в парке с незнакомым мальчишкой.

Он быстро отстал от меня, и я ещё тогда подумал, что если все следователи так допрашивают подозреваемых мальчишек, то неудивительно, что по улицам Риги по вечерам шатается так много подозрительных типов.

Так я потерял в один день своего единственного деда и своего единственного друга. Я продолжал ходить в ненавистную мне школу ещё четыре года, пока не перешёл в другую школу, в которой жизнь стала совершенно другой.

Что касается Бондаря, то я почему-то уверен, что он жив и не утонул ни в городском канале, ни в реке Даугаве, и ни в Балтийском море – это все основные близкие водоёмы, в которых обычно тонут пьяницы и дети. Скорее всего, он находится очень далеко и живёт себе там без побоев родителей. Хотя он для меня и потерялся, но, может быть, я его ещё найду, вытяну к себе за тонкую нить, которая нас связывала. Когда перед сном я закрываю глаза, то иногда представляю, как возвращаю его, держу в своих ладонях и не отпускаю, – и мы снова становимся друзьями. Я также уверен, что перед тем, как пропасть, он меня полностью простил – полнее, чем я его.

[1] Речь идет о Второй мировой войне.