В отражённом свете
***
там где рано утром не пел петух
не рыдал предатель
мы давай покаемся чтобы пленённый дух
отпустил создатель
гулять по тёплому мёду снов
по слепому свету
любоваться на тех кто пока не готов
к долгому лету
стоя рано утром в густой росе
в голубой литорали
мы давай помолимся чтобы все
вовремя умирали
пусть за лёгким приходом следует лёгкий уход
медленной чередою
и на этом фоне пусть гиллан поёт и поёт
про свой дым над водою
мы давай покатимся колобки
в нестрашную полночь
мыловар сварит мыло из нас у реки
добавив щёлочь
мы давай наслоимся на этот мир
цветными слоями
и оставим два места где меж людьми
мы раньше стояли
пропускать всех тех кто на наши звонки
не отвечали
мы давай будем стражники всей тоски
звеня ключами
потому что – помнишь – придя на вокзал
до дней разлома
ты ещё спросила: что он сказал? –
сказал стоп-слово
***
развязали войну заглянули внутрь
там во тьме в отражённом свете
глаза её мерцали как перламутр
написали о ней в социальные сети
тут пошли пожертвованья концерты
пресмыкания тел в пыли
вы зачем говорите “черти”? –
мы же сделали всё что могли
завязали войну чтобы больше её не видеть
кинули на дно отдалённых вод
отвернулись сделали выдох
повернулись вновь
а она всплыла
и плывёт
***
Асе Анистратенко
слышу голос из далёкого оттуда,
электрички пересвист одноколейный.
это пенье беззаботного катулла,
за каким-то чёртом взятого в никнеймы.
никого ещё он сипло не оплакал,
не изведал дно покорного фалерна.
всех и слов на языке – “надысь”, “однако”
и “намедни”. это образность, наверно.
весь и гнев – о том, что фурий и аврелий
не ему, красавцу – цезарю давали.
всех и песен – что вчера под утро пели
в тибуртинском дымоблёванном подвале.
лет – за тридцать, а прописка – под ливорно,
стих – язвительный, стремительно-короткий,
и судьбы слепой насмешливое порно
не закончилось кинжалом в подворотне.
заспивай мени про образ остры брамы,
про кровавый лепесток монте-кассино.
все потомки незамеченного клана
у тебя благословенья попросили.
стебель розы навсегда зубами стиснут.
перекушен провод смертного накала.
а последнее – про лесбию и птичку –
не надейся, не поделка никакая.
***
все говорят –
нет, рая говорит,
а все молчат, а рая всё звончее.
сперва она коснулась ботичелли.
потом её увлёк рене магритт.
вином наполнен пластик.
облака
позолотил закат,
и мы на воздух
с тобой скользнули,
два пришельца поздних –
там море,
и до моря два шага.
там по пути –
какой-то зеленщик
мороженщик,
старьёвщик и шарманщик.
в отеля лобби
пятилетний мальчик
на фортепьяно полечку бренчит.
турецкий продолжается мандат,
а может быть –
протекторат британский,
но с севера
уже подходят танки,
а с юга злые братья голосят.
пойдём с тобой куда глаза глядят.
ну что ж тебе то холодно,
то жарко?
тут время –
то растянуто, то сжато,
от греческих секунд –
до польских lat.
тут время нам на рынке продают –
торговец – плут,
подпиленные гири.
полётное – ну да, часа четыре.
подлётное –
всего лишь пять минут.
***
“жизнь, отвяжись, – говорит смерть истово, –
ты и так везде, это я – нигде”.
и тогда жизнь отвязывается от пристани
и плывёт-плывёт по воде-воде,
развлекая свет, рассыпая золото,
взяв мешок сухарей и бурдюк вина.
её ноги длинны, её платье коротко,
смерть при виде этого – смущена.
смерть творит молитву, кладёт за правило
три поклона в час и пятничный пост,
жизнь ещё и постель за собой не заправила,
там цветы и крошки, табак и пот,
там ещё – а впрочем, какая разница?
смерть уже повсюду, куда ни глянь.
так подайте копеечку ради праздника –
зря мы, что ли, вставали в такую рань?