В саду Семирамиды
***
За ясный нрав, свет в солнечном сплетенье
оставь меня в составе населенья
жуков, сверчков и трубчатых стрекоз:
за то, что я в кругу себе подобных
держала мысль в усталых долях лобных,
чтобы на резкость время навелось.
Оставь меня в саду Семирамиды,
где вверх живут берёзы и ракиты,
рябина тянет веточки к заре,
оставь в саду, где сохнет полотенце,
и в такт сверчку стучит по рёбрам сердце,
как сумасшедший дятел по коре.
И много же оно тут настучало!
Ах, всё-таки опять гони с начала
о счастье, о разлуке, о любви,
о ней, последней, больше, чем о прочем.
Зачем-то ведь, земли простая дочерь,
сидела я с богами визави.
Как гусеница носит власяницу,
чтоб в бабочку однажды превратиться,
вот так и я, когда умру вотще,
припомню сад и в нём к живью причастность,
вот почему я так любила ясность,
вот почему любила вообще.
***
Спасибо, жизнь, за одиночество,
что я хожу в твоём пальто,
что малой каплей камень точится,
что есть твой запад и восток,
твой юг и север с красным тальником.
Спасибо, жизнь, за недолёт,
за то, что друг с ручным фонариком
ночь в Киеве переживёт.
Одному П.
Достало до кишок: они не виноваты,
такими сотворил их одномерный мир
в отчизне болтовни и оливье-салата,
мороженого – как его – «Пломбир».
Легко судить-рядить из вашей заграницы,
талдычит в новостях сутяга-журналист,
он по-над бездной, он сумел там пригодиться.
Достало до кишок, в которых он, как глист.
Я вышла из рядов примерных послушаек,
где чуть не отдала в последний год кранты,
а ты жевал траву с ответственных лужаек
и гранты получал, и говорил мне: «ты».
Напрасно по ночам под музою елозишь,
плохи твои стихи, имперский золотарь!
Не говори мне «ты», я здесь тебе не кореш,
и русский у меня совсем другой словарь.
***
Стоят под крышами дома,
висят над крышами дымы,
и нехолодная зима
штрихует моросью холмы.
Взлохмаченный унылый лёд,
Его, как стадо, среди нив
река торжественно ведёт
в пустой, совсем пустой залив.
Свободен на все части путь
вплоть до блуждающих небес.
Встряхнуться и вперёд взглянуть,
и в этом состоит прогресс.
Есть лишь движение и строй,
весёлый трубный гул в ушах
новоанглийскою зимой,
когда выходишь на большак.
***
Одну любовь на этом синем шаре,
одну судьбу под яркою звездой,
цыганка-жизнь, спляши мне в красной шали
под птичий звонкий бубен золотой.
Года разлуки и скитаний мимо,
звезда водила за моря, леса,
и вновь на рынке Иерусалима
вдруг бросилась в глаза твоя краса.
Прости, цыганка-жизнь, за пыл с годами
угасший, за души анабиоз,
что только птиц жалею с холодами,
в кормушку засыпаю им овёс.
Из саженцев подвыросли деревья
и новою листвою шелестят,
но нету тех, с которыми в кочевье,
лишь птичьи бубны в воздухе звенят.
И, стало быть, тем дням, где звон, и птица,
и терпкая сосновая слеза,
вновь суждено в том мире повториться,
в котором я исчезну без следа.
***
Поднимали стихи над руинами,
как возвышенный город над тьмой,
чтоб остаться навек анонимами,
батраками с кайлом и сумой.
В них взрастили мы дым приснопамятный
и слова всухомятку сплели,
целый век разгребая развалины
на краю обречённой земли.
Завещаю тебе, ясноглазому,
с небесами прямой договор,
а, когда все слова уже сказаны,
расширяющийся кругозор.
Где из временных лет нашей повести
нас выдёргивает дергачом,
приговором истрёпанной совести,
завещаю тебе первый гром.
Оглушает меня гулом времени,
громким многоязычием свет,
и кружу я без роду, без племени
Вавилонскою ласточкой лет.
Где река голубеет извилиной,
дни к развязке простой торопя,
я пройду человеком без имени,
чтобы путь проложить для тебя.
***
Я в дом вошла, и по стеклу
так солнце брызнуло в гостиной,
что обнажился круг в углу
с пустой прозрачной паутиной.
На подоконнике – кружок,
напоминанье о стакане,
и штукатурки порошок –
о времени напоминанье.
На стенке сероватый след
от прислоненной спинки кресла,
как если б сумма этих черт
вернуть хотела, что исчезло.
Что рассказала бы стена?
Про то, как с книгою в ладонях
сидела я возле окна,
поставив чай на подоконник.
Как мать стояла тёплым днём
перед осеннем панорамой.
Об этом в общем обо всём,
об этой лучшей жизни самой.
***
Откуда я взяла пророчество,
что мне достался светлый дар,
что миру нужно мое творчество
и мой лирический словарь?
Не жалкие оценки в табели
по поведенью и труду,
но Богу в уши я направила
речь про земную красоту.
Алхимией воображения
преображён житейский плен.
Никто не гений, все мы гении,
и можно даже встать с колен.
И там войти бы вновь в прихожую
после безмолвных зим и лет
и там обнять, мои хорошие,
вас, без которых жизни нет.
***
В густой траве ложусь на спину,
и облака уходят вплавь,
такая ясная картина –
вот это я, вот это явь.
Большими мыслями не парюсь,
смотрю на небо, на закат,
и облака люблю за плавность,
и небо – за бегущий кадр.
***
Я не знаю любовных прекраснее строк,
чем твоё драгоценное имя,
повторённое трижды на запад, восток
и на север с дождями грибными.
Это вызревших яблок садовая ночь
в глухомани в осеннем тумане,
полумесяц скользит вдоль заоблачных рощ –
это я прихожу на свиданье.
Почему-то досталась мне странная страсть
те же сны пересматривать вкратце,
пробуждаться, где сыплется яблочный сад,
светлой памятью в рай возвращаться.
Ошиваться ночами под яблочный звон
и без всякой понятной причины
до скончания тёплых щадящих времён
этот мир собирать воедино.