Камера
Сидя на полу в своей комнате, Никита в страшном нетерпении распаковывал коробку с подарком, привезенным отцом из Японии. Он надеялся, что там компьютерная игра или, быть может, видеомагнитофон, который сейчас из всего класса был только у Кривого Толика. Никита аккуратно разворачивал мягкие тряпочки, невиданные пупырчатые целлофаны, вынимал картонные перегородки, снова тряпочки, и наконец, достал маленькую стальную красавицу – видеокамеру JVC, а к ней разнообразные шнуры, микрофон, переходник и штатив. У Никиты перехватило дух, и он чуть не расплакался от счастья. Это был подарок подарков! Он знал, что камера стоит уйму денег, и не смел даже намекать на нее отцу, хотя тот и обещал на семнадцатый день рождения подарить что-то стоящее. Но видеокамеру? Только сейчас Никита понял, что именно ее он хотел больше всего. И как это отец угадал? Парень побежал на кухню, где родители, как всегда, бурно выясняли отношения. При виде сына они разом умолкли. Никита обнял отца, не в силах вымолвить ни слова. Отец похлопал сына по тощей спине:
– Надеюсь, это будет для тебя не просто игрушка, – бросил он.
Никита вернулся в комнату и вытащил из коробки толстую инструкцию. Она была написана на многих, кроме, увы, русского, языках. Читая на английском абзац за абзацем, продираясь сквозь непонятные указания, поминутно залезая в словарь и, напрягая мозги, так, что, казалось, они сейчас просто вскипят, он часа через два всё же разобрался, что к чему. Вот зуммер – он делает «отъезд – наезд»; так получаются «рапид» и стоп-кадр. Если нажать сюда – вылезает аккуратный держатель для кассеты. Красная кнопка – съемка идет; зеленая – прекратилась. Ничего сложного.
Никита обвел глазами комнату, поднес к глазам камеру и, мысленно благословясь, повернул значок на «on». В объективе появились разбросанные по полу вещи и книги, затем проплыли стол с грязными чашками, угол кровати и карта мира на стене. Последним промелькнуло окно с зеленой линялой занавеской, за которым раскачивалась старая береза. Никита выключил камеру и сел на кровать, не в силах унять волнение. Он бережно положил подарок на колени. Сердце колотилось, руки дрожали. Требовалось время, чтобы привыкнуть к мысли, что это чудо принадлежит ему и только ему. Теперь он наверняка единственный обладатель вещицы, которой нет ни у кого из знакомых – ни во дворе, ни в классе, ни, очень может быть, и во всей школе. Перестройка только началась, и за границу ездили еще немногие, особенно в их Брянске. Но отец теперь жил в Москве, занимался бизнесом и вел какие-то дела с японцами.
Никита снова и снова рассматривал отцовский подарок – циклопий черный глаз объектива, изящный стальной корпус, элегантную надпись JVC, которая гордо красовалась не только по бокам, но даже на оборотной стороне камеры. Держа в руках заморскую штуковину, Никита неожиданно ощутил себя особенным. Он, обычный брянский пацан, середняк, на которого не обращали внимания девчонки, тот, кто не выиграл в школе ни одного спортивного состязания и даже ни разу не съездил на море, кого самая красивая девчонка в классе однажды обозвала «бледная поганка», перестал быть заурядным никем. Он почувствовал, что теперь его жизнь станет другой, и его ждут большие перемены. Впереди открывались новые пути. Но, как сказочному герою, ему предстояло сделать главный выбор – направо пойти или налево.
Впрочем, так сформулировать свои ощущения Никита, конечно, не мог, как не мог и усидеть на месте со своим подарком. Он побежал на кухню рассказать родителям, чему уже научился, но затормозил перед стеклянной дверью. Там, в тесной кухоньке, мать молча стояла лицом к окну, и ее сутулая спина без всяких слов говорила, что она устала и разочарована в жизни, что ей осточертела бедность и ненавистен бывший муж. Отец сидел на стуле в профиль к двери. Он тоже молчал, опустив голову. По его позе было очевидно, что и он расстроен конфликтной ситуацией. На коленях отец держал большую чашку с чаем, над которой поднимался теплый пар. Замерев каждый в своей позе, мужчина и женщина выглядели, словно стоп-кадр из какого-то фильма. Никита схватил камеру и снял увиденное, назвав про себя картинку «предки прекратили скандалить». Неожиданно родители разом обернулись, стоп-кадр ожил, мать замахала руками и закричала, что ей только папарацци в доме не хватало, а отец улыбнулся и промолчал.
С того дня Никита уже не расставался с камерой. Он снимал двор из окна комнаты, мать за приготовлением обеда, ползущего по стене таракана, подружек сестры Нинки – те всегда корчили рожи перед объективом; словом, абсолютно все, что попадалось на глаза. Но эти бытовые сцены ему быстро приелись – они казались какими-то мелкими и будничными. Хотелось снять что-то стоящее, необычное. И Никиту внезапно осенило. Он давно мечтал подглядеть за голой сестрой и узнать «как там у нее все устроено». Поэтому ему пришла в голову гениальная идея: сделать съемку скрытой камерой. Он отправился в ванную комнату, рассудив, что это идеальное место, где можно застать сестру без одежды и при этом не схлопотать по физиономии. Для камеры он нашел отличное место – полку напротив двери, около которой, понятное дело, Нинка и начнет раздеваться.
В инструкции предупреждали, что камера боится влажности, и Никита очень волновался, как бы она не испортилась. Он бережно накрыл камеру двумя полотенцами, вытащил наружу объектив, нажал на «on», и, кинув последний взгляд на сооружение, умчался в комнату. Подросток каждую минуту ожидал разоблачения, но Нинка ничего не заметила, хотя, казалось бы, появление полотенец на полках, где обычно стояли только мыло и шампуни, должно было сестру удивить. Но она, как по заказу, не обратила на них никакого внимания и преспокойно принимала душ. Это удача очень окрылила Никиту. Камера, казалось, была на его стороне уже с самой первой съемки.
Наутро, в субботу, когда в школу, слава Богу, идти было не нужно, Никита поспешил в видеосалон, чтобы переписать снятое на кассету VHS. Видака у него не имелось, поэтому пришлось посвятить в затею Кривого Толика, у которого видак как раз был. Дружок Толик пришел в поросячий восторг от перспективы поглядеть «порнушку», и они, забрав из салона кассету, отправились к Кривому домой. Родители его были на даче, и друзья вдоволь повеселились, раз десять прогнав кассету с «фильмом». Там оказалось несколько отличных планов, на которых были видны Нинкина маленькая грудь и розовая попа, хотя, откровенно говоря, никаких особенно шокирующих моментов не обнаружилось: Нинка, как будто нарочно, все время ускользала от объектива. Но дружкам и увиденного было достаточно. Толик хохотал, как сумасшедший, и его рот, скособоченный на сторону от рождения, казалось, тащит за собой в кривую линию и нос, и глаза, и щеку.
Немного придя в себя от первых восторгов, он взял с Толика клятвенное обещание никому не рассказывать о «порнофильме»: сестра училась в той же школе, только на класс ниже, и узнав, могла наябедничать матери, а та – с нее станется! – и камеру отобрать. Никита сам слышал, как мать кричала отцу, что лучше бы вместо дорогой никчемной игрушки он дал им денег. Но трепло Толик, разумеется, растрезвонил и про камеру, и про съемку Фролову с Никищуком – главным «авторитетам» в классе. Дружки серьезно занимались боксом, ездили на соревнования и плевать хотели на хилых середняков Толика и Никиту. «Фильм про Нинку» произвел на них впечатление. Возвращая кассету, амбал Фролов бросил:
– Ну, ты, блин, ваще даешь!
А Никищук, такой же амбал, только чуть ниже ростом, заржал и добавил:
– Нинка-то твоя худющая, смотреть не на что – ни титек, ни задницы.
Никита собрался было, полезть в драку, но передумал, натянуто усмехнулся и даже слабо поддакнул. Но настроение испортилось — не смог он защитить сестру, не дал отпор придурку, потому что понимал: полезет на рожон, получит по полной. Но потом мысленно послал Никищука куда подальше и с нежностью вспомнил, что дома его ждёт камера, новый настоящий друг. «Уж она-то не подведёт и не предаст», — думал он. Камера может запечатлеть ускользающий момент и сохранить его навсегда. Например, как Нинка в душе моется. Нет, камера — это сила. Настоящая, а не как у отморозка Никищука. Даст ему кто посильнее по башке — и вот уже нет ни Никищука, ни его хвалёных кулаков.
Как-то, возвращаясь из магазина, куда его послала мать за хлебом, Никита заметил рыжего, с проплешинами от боевых подвигов, кота, который подкарауливал беззаботно попивающего из мелкой лужи воробья. Он подумал, что, хорошо бы снять, как рыжий поймает и слопает воробья, хотя надежды, что коту удастся заполучить птицу, было мало. Да и наверняка спугнет он кота своим появлением. Никита встал за дерево, нацелил камеру и через мгновение стал свидетелем того, как кот таки схватил воробья, придушил умелой лапой, и хищно скалясь, оставил от птицы только перья, лапки и клюв. Никита опять немного удивился своему везению, но подумал, что воробей, наверное, был больной и не смог вовремя взлететь. Но всё равно — это не отменяло очередной удачной съемки. Камера снова не подвела! Он погладил ее матовый корпус и бережно опустил вниз.
Через несколько дней случилась еще история. Посреди двора он застиг брачные игры двух дворовых собак. Подойдя к дворнягам вплотную, Никита, не таясь, довольно долго снимал их «любовь». Он всегда мечтал поближе рассмотреть собачью свадьбу, но ему ни разу не удавалось — собаки сразу давали дёру. А сейчас опять просто невероятно повезло. Дворовые шавки, словно не замечая оператора, закончили начатое и мирно разбежались. «Совсем совесть потеряли», — глядя им вслед, беззлобно решил он.
Толик теперь говорил, что Никита стал «крутой конкретно». Польщенный одобрением, парень продолжал поиски чего-то стоящего. Уроки были заброшены, книги, к которым он и раньше-то не питал особой любви, пылились на полке. Подросток бродил по городу с каким-то новым ощущением, которое, наверное, не смог бы описать. Но где-то внутри рождалось волнующее чувство, что благодаря своему JVC он становится сильнее, могущественнее. Впервые у него появилась мысль, что камера попала к нему в руки не просто так, что в этом есть особый смысл, который он пока не мог разгадать.
Однажды – это было перед самыми зимними каникулами, – Никита поджидал во дворе школы Кривого Толика, которого зачем-то вызвала «классная». Занятия уже закончились, и школьный двор был пуст. Только голуби шумной стаей толклись возле брошенной буханки хлеба, отталкивая друг друга. «Как нищие», – брезгливо подумал о голубях Никита. Он отвернулся от жирных птиц и принялся глядеть по сторонам. Снимать здесь было абсолютно нечего. Школа, облупившееся двухэтажное здание со щербатыми ступеньками на крыльце, была знакома и скучна до оскомины. Подросток встал со скамейки, решив немного размять ноги, и вдруг заметил, что дверь в спортзал – тот был отдельной пристройкой к школе – приоткрыта. Это было странно, потому что пять минут назад – Никита это видел собственными глазами, – физрук вышел из ворот школы и должен был, по идее, запереть зал. «Значит, – подумал Никита, – там кто-то есть». Кто? Зачем? Он, как охотник, почуявший добычу, осторожно подкрался к двери и тихонько приоткрыл ее. Там, посреди зала, словно на театральной сцене, стояли, обнявшись, «русичка» и «физик». Легкие волосы женщины были рассыпаны по спине, и, пронизанные лучом солнца, отливали золотом. «Русичка» положила голову на грудь мужчины и, всхлипывая, что-то быстро шептала ему на ухо. Мужчина одной рукой обнимал ее, а другой гладил по голове, словно ребенка .
– Всё устроится, Аня, всё устроится, – невнятно бормотал он.
«Вот придурки, – усмехнулся Никита, – воображают, что спрятались, и никто их не увидит. И чего она носом хлюпает-то?»
Он немедленно нацелил камеру. Снять удалось немного; как только парочка разомкнула объятия, он спешно ретировался.
Никита уселся на скамейку и стал размышлять над увиденным. «Надо же, «физик»-то старик-стариком. Ему ж, поди, больше сорока, а то и полтинник, а туда же, за молоденькими… Хотя и училка тоже та ещё дрянь. Ей, — прикинул подросток, — никак не меньше тридцати, а в женатика вцепилась. Вот дура!»
Снятыми кадрами нужно было умело распорядиться. И он решил, что время на его стороне, и случай обязательно представится. И вдруг понял, чем хочет заниматься после школы. От этого озарения у него даже разболелась голова, а все предметы вокруг утратили четкость, словно были не в фокусе.
Назавтра Никита позвонил отцу и сказал, что решил поехать в Москву учиться на оператора. Отец пришел в восторг.
– Ну, ты молоток! Подарок, значит, пригодился? Как же я рад! Узнаю, что они там требуют на вступительных экзаменах, и заодно поспрашиваю, через кого можно за тебя похлопотать.
Вместе с институтской брошюрой, в которой были требования для абитуриентов, предусмотрительный отец привез и фотоаппарат: он прочел, что будущим операторам полагалось представить в экзаменационную комиссию тридцать фотоснимков. Причем самых разных – от фоторепортажей «с места события» до портретов и натюрмортов, снятых в павильоне.
Никита записался в фотокружок. Кружок находился в старом, видавшем виды здании Дома детского и юношеского творчества, на улице Грибоедова. В том самом, куда его в детстве таскала мать, тщетно пытаясь «развить» своего мальчика, но тот отчаянно сопротивлялся и в кружки ходить категорически отказывался. У него было занятие поинтереснее. Отбрыкавшись от очередной материнской затеи, довольный Никита нырял в свою комнату, где его ждало действительно интересное занятие. Он был готов сутками, устроившись на полу возле кровати, рисовать разнообразных чудищ, которые смахивали на доисторических динозавров, птеродактилей или жутких рыб, увиденных в «Детской Энциклопедии». Он с упоением представлял себя кем-то из этих злобных тварей, гигантским монстром с разинутой зубастой пастью и мощными когтистыми лапами, который нависает всей животной мощью над городом с его рекой и домами, над ненавистной школой и дурацким Домом детского творчества. А внизу под огромным брюхом в страхе разбегаются мелкие людишки.
Художником мальчик был не ахти каким, но некоторая способность к рисованию явно имелась: монстры выглядели весьма реалистично. Ими были разрисованы не только все альбомы, но и обычные листки бумаги, попадавшиеся под руку. Почему-то эти рисунки ужасно выводили мать из себя. Обнаружив очередное «художество», она хватала листок и, размахивая им, как флагом, вопила: «Вот этим тебе нравится заниматься, да? Уродов рисовать?! Чтобы самому потом уродом стать?!»
Никита, глядя в стенку, не реагировал на материнские крики и терпеливо ждал, когда мать, устало махнув рукой, выйдет из комнаты. Ему были интересны чудища, в которых были и сила, и ужас, и загадочность, а от разговоров про секции и кружки просто тошнило. Мать утешалась тем, что у нее, слава Богу, есть дочка Ниночка – золотая девочка, надежда и опора. У той и в школе хорошие отметки, и подружек полно, и спортом занимается, и даже на соревнованиях по гимнастике заняла второе место. Иногда, глядя, как ее дети собираются в школу, она думала, что Бог ей дал не просто разных детей, но совершенно противоположные личности. У Ниночки портфель собран с вечера, кофточка выглажена и приготовлена на стуле. Девочка встает пораньше, делает особую гимнастическую зарядку, каждое утро принимает душ, волосы длинные в крепкий пучок завязывает, так что глазки ее ясные, светлые, делаются раскосыми. Личико у нее такое милое, нежное, чистое – прямо загляденье! А этот, прости Господи, похож на хорька: черты лица мелкие, нелюдимый, смотрит вечно или в пол, или в сторону. Взгляда не поймаешь. Утром его не добудишься, пока на крик не перейдешь. Учебники по всей комнате разбросаны, помятые тетради будто из помойки вытащены, все в жирных пятнах. А перед самым уходом еще вспомнит, что сегодня «эта идиотская контрольная», а он ни в зуб ногой. Как же так получилось, что они как неродные?
Мать вздыхала и думала, что ее девочка, ее любимица, конечно, в нее. Мать, в отличие от отца, института не кончила, но все же выучилась на медсестру и работает в больнице, где ее уважают и ценят. А Никита, конечно, папашин сынок – такой же бука, и никогда не знаешь, о чем он думает. Хотя после развода она и знать не хочет, что на уме ее бывшего мужа. С нее хватит – спасибо, нахлебалась. Слава Богу, что развелись. Да если б деньги не нужны были, век бы про него не вспоминала.
Но теперь мать поражалась переменам, произошедшим с сыном. Никита бегал в фотокружок с той же страстью, с какой раньше рисовал монстров. Он мчался туда после уроков, едва успев перекусить, швырнув в угол портфель. Довольно скоро Никита стал любимчиком руководителя кружка Якова Борисовича, старого хромого фотографа, который не мог нарадоваться на нового ученика. Тот посещал занятия не два, а четыре раза в неделю, пристроившись еще и к ребятам, которые занимались уже пару лет. Отец оплатил кружок до конца года, довольный, что сын не болтается по улицам и прикипел к хорошему делу. Яков Борисович, разглядывая первые же снимки Никиты, сказал, что у того «есть чутье и глаз», а для фотографа они – наиважнейшие качества. Приободренный похвалой, Никита таскал за собой не только видеокамеру, но и фотоаппарат, и снимал, снимал, снимал. Сделал портрет матери на той же кухне. Мать сидела на старенькой табуретке, в фартуке, с поварешкой в руке, будто на минутку оставив хозяйские хлопоты. Она улыбалась, но глаза были усталыми и печальными. Снимок понравился и матери, и Нинке. Яков Борисович учил, что щелкать нужно не всё подряд, а искать и находить вокруг себя интересное и важное.
– Учитесь останавливать мгновение! Оно больше не повторится, – восклицал он, поднимая вверх свой толстый палец.
Но что считать интересным? Это был главный вопрос. Никита (не дурак!), понимал, что снимки охоты кота или собачьей свадьбы вряд ли понравятся учителю.
Кружковцы знали, что во время войны Яков Борисович был фотокорреспондентом, и его снимки печатались даже в столичной «Правде». Но на войне событий хоть отбавляй – тут тебе и убитые, и раненые, и атаки, и отступления. Снимай – не хочу. А сейчас-то что? Не каждый же день землетрясения или наводнения, верно? И войны рядом нет.
– Событие, – терпеливо объяснял ученикам старый фотограф, – это не обязательно когда метеорит вам на голову падает, или вулкан извергается, или, там, не дай Бог, дом горит. Тут нужно быть везунчиком, чтобы оказаться в нужном месте в нужный час. Но что нам, фотографам, важнее всего? Слушайте и запоминайте.
Старик одергивал свой старый серый пиджак и, помолчав минуту, торжественно продолжал:
– Нам важнее всего эмоция: страх, любовь, отчаяние, тревога, надежда, разочарование. Чувства людей – вот это мы называет событием. Понятно?
Впрочем, Никита не собирался становиться фотографом. Его цель была – научиться снимать кинокамерой. С каждым днём он прикипал к ней все больше, не мог обходиться без нее. Она стала его продолжением, его душой. А фотография была вынужденной уступкой обстоятельствам.
Между тем Яков Борисович объяснил задание на каникулы.
– В городе будет много важного: парад ветеранов на площади Ленина, концерт в Центральном городском парке, много чего. Идите туда, ловите эмоции зрителей, приглядывайтесь к старикам. Морщинистые лица всегда необычайно выразительны. Не забывайте о ракурсах, снимайте с разных точек – со скамеек, ступенек, лестниц. Помните, что правильно встать – это половина успеха! И шевелитесь, шевелитесь! Не сидите, как приклеенные. И делайте дубли, как можно больше дублей. Может, пара фотографий и выйдет удачными.
Раньше Никиту в дни каникул ни на какие парады никто бы и калачом не заманил. Но на этот он пришел задолго до начала торжества – «ловить момент» и выбирать героя. День был необычно жаркий, солнце лупило с самого утра, словно стоял не май, а июль. Ветераны явились на праздник в парадных костюмах, старых и немодных, как и они сами. Пиджаки были увешаны орденами и медалями, и переливались на солнце золотыми лучами. Лица были вдохновенными и торжественными. Старики громко переговаривались, обнимались, вразнобой пели военные песни. Никита начал потихоньку «пристреливаться». Ветераны настороженно поглядывали на молодого фотографа, который крутился под ногами и без остановки щелкал, подходя почти вплотную. Но парень сказал, что занимается в кружке Якова Борисовича, которого в городе хорошо знали и уважали, и старики успокоились.
Взгляд Никиты задержался на одном из ветеранов. Тот был, кажется, самым древним, самым немощным в этой толпе старых людей. Низенький, сгорбленный, страшно худой, со впалыми щеками и длинным носом, в нелепой огромной кепке и коротковатых брюках, он выделялся нищенской неопрятностью. На лоснящемся пиджаке не хватало пары пуговиц, манжеты брюк махрились и требовали ремонта, рубашка, кое-как заправленная в брюки, была застиранной и несвежей. Так обычно выглядят пожилые вдовцы, покинутые не только своими женами, но и равнодушными, вполне живыми, детьми.
Никита почувствовал, что нашел-таки «своего» героя. Когда заиграл оркестр и грянули ударные, бывшие воины шаркающей колонной двинулись вперед, Никита направил объектив на пожилого человека. Тот приосанился, выпрямил спину и бодро зашагал, но буквально через несколько минут беспомощно взмахнул руками и зашатался. Идущие рядом старики, охая и вскрикивая, подхватили товарища, и он безвольно повис у них на руках. Какая-то сухонькая старушка схватила Никиту за руку, мол, помогай, что тут щелкаешь, болван этакий. Но он ловко увернулся, продолжил съемку и успел запечатлеть момент, когда лицо старика посерело, голова опустилась, глаза закатились. Из толпы зрителей выбежали молодые мужчины, и с воплями «не боись, батя, сейчас всё будет путем» оттащили деда в тень. Подкатила карета «скорой помощи», дежурившая рядом. Санитары погрузили старика на носилки, и «скорая», включив сирену, умчала его с поля боя. Колонна ветеранов, сомкнув ряды («отряд не заметил потери бойца»), двинулась дальше.
Передохнув, Никита отправился на вокзал. Там было полно ларьков, в которых торговали «перестроечными товарами» – заморским спиртным, сигаретами всех сортов, чипсами, жвачками и прочей китайско-турецкой ерундой. В этих маленьких зарешеченных домиках с окошками, напоминающих мини-тюрьму, сидели, как в осаде, грубоватые тетки, оборонявшие товар от голодного населения. Никита протянул деньги и попросил баночку «Кайзера» и чипсы. В ларьке, кроме продавщицы, стоял похожий на хряка «браток», крутил в руке брелок с ключами и весьма эмоционально выяснял отношения с продавщицей, смахивающей на принарядившуюся бабу-ягу. Никита взял с узкого металлического желобка свою покупку и не спеша отошел. Попивая в сторонке пиво, он думал о том, какое наступило прекрасное время: сегодня ты покупал не то, что «дают», а то, что хочется, и ни одна тварь не спросит ни паспорта, ни метрики. Плати деньги – и не кашляй. Правда, денег теперь требовалось много – всё стоило ужасно дорого, а у матери и копейку не выпросишь. Вечно скулит, что жить не на что, всегда всем недовольна, на отца бочку катит. Но если бы тот же отец не подкидывал им с Нинкой на карманные расходы, у Никиты вообще и гроша бы не было.
Никита подумал, что хорошо бы иметь много денег, с которыми любой человек совсем не то, что без них. Отец тоже, как он понимал, в золоте не купался и нефтяную скважину не открыл. Крутился, как мог, и к нему претензий не было.
«Ну, погодите – кому-то сердито пригрозил Никита, — выучусь в Москве на оператора и устроюсь на телевидение, там, поди, все бешеные бабки получают. Скорее бы школу закончить и отвалить отсюда, из этого городишки, где ловить нечего и перспективы ноль». Парень вздохнул. Только бы не завалиться на литературе, и получить какой-никакой аттестат. С литературой и русским языком была самая большая проблема, просто полный швах. Остальные предметы худо-бедно он сдаст. Но разве плохо с «литрой» во всем классе только у него? Вон Фролов с Никищуком тоже не Пушкин с Лермонтовым, но почему-то «русичка» к ним лучше относится, чем к нему. Ну да, они же спортсмены, блин, чемпионы! Им головой думать не нужно, они в нее перчатками дубасят.
Не успел он помянуть своих одноклассников, как они, словно по волшебству, нарисовались в конце улицы. Дружки шагали синхронно, в такт размахивая руками, словно солдаты в строю. Судя по большим спортивным сумкам, перекинутым через плечо, парни шли на тренировку. Сивый Никищук что-то коротко бросил красномордому Фролову, тот кивнул, и они затормозили прямо перед Никитой.
– Слышь, ты, Никитос! – лениво процедил Никищук. – У нас тут соревнования намечаются. Надо бы поснимать. Только не на этот твой отстойный фотик, а по-взрослому, – тут он метнул глазами на камеру. – На эту херовину.
– На камеру, – машинально поправил Никита и напрягся.
Сам он не раз бывал свидетелем, как эти придурки бестрепетно и деловито дубасили непокорных врагов. Но что-то ему подсказывало, что сейчас бояться не нужно. А наоборот – требовать своего, момент очень даже подходящий.
– С чего это я должен на тебя работать? К тому же за бесплатно. Нашел дурака!
– Почему бесплатно? – дружки переглянулись. – Деньги будут. Ты, главное, приходи и снимай, как надо. Мы не обидим. Зуб даю.
– Да, даю, – подтвердил Фролов и смачно плюнул через щербатый зуб на мостовую.
Никита обещал подумать.
Надо же, теперь с ним первые отморозки как с человеком разговаривают. Да еще денег предлагают. Хотя, кто их знает? Надо бы попросить залог. Да-да, именно залог. А то эти уроды наобещают с три короба, а потом камеру отнимут, и вдобавок накостыляют. Нет уж, дудки.
Никита даже поежился от такой перспективы. Он оглянулся, но неразлучные дружки давно исчезли с горизонта, унылая улица была пуста, только ветер трепал праздничные транспаранты с привычными призывами к миру во всем мире. Никто не посягал на камеру. Никита немного расслабился и вдруг понял, что Никищук с Фроловым вроде даже заискивающе с ним разговаривали, хоть и скрывали это под наглыми ухмылками. Но не заметить сего факта было нельзя. И он в который раз с благодарностью подумал об отце и его волшебном подарке. И тут же вспомнил, что обещал ему докладывать об успехах, но как-то все не находил времени. Но сейчас твердо решил, что позвонит отцу сразу, как вернется домой.
На следующий день в городском парке был концерт. Народу в летнем театре собралась уйма. Все места на скамейках были заняты. Шумно перебрасываясь веселыми репликами, сидели взволнованные и нарядные мамы-папы, чьи дети выступали на сцене. Сидело в первых рядах и городское начальство в строгих костюмах и при галстуках, со своими надушенными и разодетыми в «номенклатурные» наряды женами. У тех особым шиком считались польские пиджаки с огромными накладными плечами, надетые на цветастые платья. Мелькали и знакомые Никите лица одноклассников и учителей. В предпоследнем ряду обнаружились и «русичка» с «физиком». Никита глянул на них и усмехнулся. «Русичка» поймала его взгляд, покраснела и слегка отодвинулась от «физика», словно ей вдруг понадобилось что-то срочно спросить у Светки Копытовой, сидящей рядом. «Какой тяжелый взгляд у этого Никиты , – поежилась Анна Михайловна. — Глядит волчонком и еще усмехается. Неужели что-то знает? Нужно нам с Антоном все-таки быть осторожнее. А лучше бы вообще расстаться». Она вздохнула и поспешно повернулась к Светлане, девочке хорошей, но неразборчивой.
Никита тоже глядел на Светку. Красивая, зараза, сил нет: и грудь эта холмами выпирает из маечки, и вздернутый нос, и губки сердечком, и волосы длинные, чуть не до попы, мягкие, вьющиеся. Так бы и утонул в них. А бледно-голубые глаза с поволокой, в которых таилось какое-то туманное обещание, но которое – Никита понимал, – никогда не исполнится… Это именно Светка еще в шестом классе, под дружный гогот одноклассников, обозвала его «бледной поганкой», – когда после долгой болезни он, исхудавший, без кровинки в лице, объявился в классе, Тогда в ответ на обидную кличку он только беспомощно усмехнулся, но подумал, что еще покажет, кто тут поганка, и к тому же бледная. Но кличка прилепилась, и с этим уже ничего нельзя было поделать.
Никита обшарил Светку глазами, сглотнул слюну и вздохнул. Нет у него ни ума, ни силы, ни внешности. Он хиляк и троечник. «Я ей еще покажу», – злобно подумал он, но спохватился: показывать пока что особенно нечего, а нужно было, напротив, приготовиться снимать концерт.
Кривой Толик тоже крутился рядом. Он увязался за Никитой помогать. Помощником Толик был толковым. Он притащил стул; чтобы у Никиты была более высокая точка обзора; он держал в руках камеру и фотоаппарат, пока его дружок взбирался на стул; он же отгонял любопытных пацанов, канючивших «разок подержать камеру» и «чуток поснимать». Роль ассистента Кривой выполнял исправно и ничуть ею не тяготился. Всегда готовый услужить, он никогда не лез вперед, и свое мнение держал при себе. Теперь, когда у его давнего кореша появилась видеокамера, возросший статус друга автоматически как бы распространялся и на него. Никита уже не был «как все», а значит, и Толик себе казался не таким уж обыкновенным. Мать Толика Никиту не любила, считала его скользким парнем с червоточиной. Но Толик всегда защищал Никиту, трезво рассуждая, что вообще-то не больно многие хотят с ним, кривым, дружить. А с Никитой можно и перетереть о многом. Зря мать на него бочку катит. Тот получил в подарок камеру – и не зазнался, и даже понемногу начал учить, как правильно с ней обращаться. И у Толика уже получается совсем неплохо! Поэтому он с удовольствием бегал по поручениям Никиты. В видеосалоне переписывал отснятое на видеокассету VHS, покупал и заряжал пленку в фотоаппарат, и вообще не отказывался ни от чего. Никита не наглел – все-таки Толик его единственный верный друг и помощник, ценил Кривого и понимал, что вместе лучше и надежнее. Хотя в глубине души думал, что Толик всего-навсего при нем, а он – при своих камере и фотоаппарате; и получается, что все-таки он на голову выше своего дружка.
Никита повернулся к сцене. На ней шли последние приготовления: щуплый паренек в бейсболке козырьком назад проверял микрофон на длинной ноге, стучал по нему согнутым пальцем и хрипло бурчал «раз-раз-раз»; тетка в цветастой юбке волокла в угол сцены огромную корзину с цветами; старенькая сгорбленная уборщица домывала шваброй пол. Через пару минуту всё было закончено, и на сцену с двух сторон стали выходить дети, участники хора «Венок». Хор был местной знаменитостью. В минувшем году в Москве, на Всероссийском фестивале детского творчества, он занял первое место. Об этом, конечно, раструбили местные газеты, радио и телевидение.
Никита встал недалеко от сцены и застыл в ожидании начала. Когда дети, неулыбчивые и нарядные (белый верх, черный низ), выстроились в четыре ряда, а монументальная руководительница в сильно обтягивающей толстый зад юбке выплыла на сцену, у эстрады внезапно возник какой-то растрепанный нетрезвый гражданин. Никита немедленно перевел объектив на него. Мужик держал в руках ружье. Пьяно покачиваясь, он нацелил его на руководительницу хора и завопил: «Сойди, тварь, вниз, а то я пристрелю на фиг и тебя, и твоих херовиков!» Женщина тоненько вскрикнула и в ужасе закрыла лицо руками. Дети с воплями разбежались за кулисы, зрители повскакивали со своих мест. Но через мгновение хулигана уже скрутили полицейские и поволокли вон из парка. Никита ни на минуту не прекращал съемку придурка с ружьем.
Позже выяснилось, что, во-первых, ружье было игрушечное, а во-вторых, что хулиган – бывший муж руководительницы хора.
Когда хор, сопровождаемый аплодисментами зрителей, снова собрался на сцене и затянул «Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко», Никита зачехлил фотоаппарат, повесил на плечо камеру, и они с Толиком, решив, что на сегодня впечатлений хватает, разошлись по домам.
На кухне Никита с удовольствием хлебал борщ, который подала мать. Подперев голову кулаком, женщина глядела на сына, без остановки орудовавшего ложкой, и думала о том, что парень ее как-то вдруг неожиданно вырос. Исчезли прыщи, которые делали совсем некрасивым его острое лицо с тонкими, вечно сжатыми губами; он перестал горбиться и затравленно озираться вокруг, ожидая очередной взбучки от домашних или учителей. Взгляд его стал жестким и даже как будто решительным. «С чего бы это? – размышляла она. — Мужиком становится, вот с чего», – сама себе ответила женщина, забрала у сына пустую тарелку и поставила ее в раковину.
Никита поднял на мать серые, как небо в хмурый день, глаза, и неожиданно улыбнулся. Мать растрогалась — не часто ей доводилось видеть улыбку на лице своего мальчика. Она обняла сына, прижала его голову к своей груди и вспомнила Никиту маленьким: как держала на коленях и целовала в щечки, а он, стервец, всегда утирался – терпеть не мог, когда целовали, даже если это мать родная. «Ничего-ничего, — ласково проговорила она, трепля непокорные, жесткие волосы сына. – Всё наладится. Всё у тебя будет хорошо, вот увидишь. Выучишься на оператора, станешь знаменитым, а мы с Ниночкой будем гордиться тобой». Никита вывернулся из-под материнской руки и, не оборачиваясь, молча ушел в свою комнату. Мать горько вздохнула и вернулась к мытью посуды.
До окончания каникул оставался один день. И он оказался для Никиты на редкость напряженным. В десять утра в городском спорткомплексе «Юность страны» начинались соревнования боксеров. С деньгами вопрос решился самым удивительным образом. Накануне Никищук, без всяких напоминаний и разговоров про залог, приперся к Никите; прошел, тяжело топая, мимо удивленной Нинки в комнату и запер дверь «для разговора». Затем молча сунул растерявшемуся Никите пачечку банкнот, перетянутых аптечной резинкой.
– Пока так. Остальное получишь после.
Еще немного потоптался, внимательно поглядел на карту мира на стене, словно на ней отпечатался какой-то ответ, и с неожиданной серьезностью бросил:
– Там завтра солидные люди будут. Мы должны победить. И я, и Фролов. Подвести нельзя. Выиграем — получишь прибавку.
Никита кивнул, хотя про солидных людей ничего не понял. И как связана прибавка с выигрышем – тоже не понял. Его, между прочим, звали снимать, независимо от победы придурков. С другой стороны — пусть выигрывают, ведь в этом случае приплывут дополнительные денежки.
Когда Никищук ушел, он взял камеру и прижал к себе.
Обстановка в зале, где шли соревнования, напоминала гладиаторские бои. Трибуны кричали, топали ногами, улюлюкали и подбадривали своих. И победители, и побежденные покидали ринг потные, разгоряченные успехом или поражением. Никищук с Фроловым дрались, как бешеные. Видимо, их болельщиков в зале было много, потому что каждый удачный хук, каждый апперкот или свинг сопровождался неистовыми воплями на трибуне. Неистовствовали обычные «братки» – с бычьими шеями, коротко стриженные, в фирменных спортивных костюмах.
«Видать, это и есть «серьезные люди», которым нужно угодить», – подумал Никита и снова принялся бегать вокруг ринга, снимая с разных точек и ракурсов. Но и на крупных планах, и на общих было видно, что против сумасшедшего напора и шквальных выпадов Никищука и Фролова никому устоять не под силу. Даже Никита, мало что понимающий в боксе, поражался происходящему: в неоспоримой победе его одноклассников было что-то жуткое и бесчеловечное, словно большие и сильные пацаны избили беспомощных младшеклассников. Казалось, в Никищука и Фролова вселился бес, чья злая воля придала спортсменам небывалую энергию, а противников, напротив, лишила всякой способности к сопротивлению. Тренеры сходили с ума, подстегивая своих проигравших подопечных истошными криками «Давай джеб!.. Хук делай, хук!», но всё было напрасно. Не было у этих ребят ни сил, ни воли к победе. Они дрались, как автоматы, пропуская удары, которые на тренировке с легкостью отражали. Тренер проигравших злобно глядел в сторону Никищука и Фролова, бормоча что-то под нос про допинги и проверки, которые он им устроит. Но никакие проверки ничего бы не дали. Парни были чисты и победа честной. И судья, явно поражаясь происходящему, дважды под неистовый вой трибун поднимал руки абсолютных победителей – Фролова и Никищука. Те стояли счастливые, но будто слегка растерянные, словно сами удивлялись своей победе.
Никита вышел на улицу усталый и потный. С непривычки ныло плечо, на которое опиралась камера, гудела голова. Но он был доволен – чувствовал, что снял как надо. Парень встал под круглый козырек спорткомплекса в ожидании Никищука. Подбежал и Кривой Толик. Он попытался рассказать Никите, о чем болтали на трибунах, но тот устало махнул рукой, мол, потом, дай в себя прийти.
Из зала валил народ. Люди продолжали обсуждать небывалый успех молодых чемпионов, которые, конечно, теперь «порвут всех» и в области, и даже, возможно, в стране. Время шло, Никита уже стал нервничать, как бы его не кинули. Наконец, показался Никищук, а с ним какой-то мужик — не «бык», скорее «авторитет», – в дорогом костюме, с мелким самоуверенным лицом и бегающими глазками. Оба были в хорошем настроении и о чем-то переговаривались на ходу.
Подойдя к однокласснику, Никищук похлопал его своей лапищей по плечу и сунул толстый конверт с деньгами.
– Держи, как обещал. Пацан сказал – пацан сделал.
«Авторитет» молча глядел на передачу денег. Потом протянул руку.
– Кассетку-то со съёмкой верни, – одними губами прошелестел он. – Мы на неё поглядим, и, если всё путём, получишь прибавку. И ещё работёнка будет. Тебе Серёга объяснит.
Он бросил взгляд в сторону Никищука. Тот кивнул головой, мол, есть, товарищ командир, сделаем, как прикажете.
И оба растворились в толпе.
Никита сунул деньги в карман и подозвал Толика – тот деликатно держался в сторонке. Усталость как рукой сняло. Никиту распирала гордость. Это его камерой был снят бой и это он сам, лично, заработал солидные деньги, с которыми теперь мог делать всё, что угодно, ни перед кем не отчитываясь и никому не докладывая. Парень вспомнил о матери, которая вчера вздыхала и жаловалась, что «надо бы Ниночке купить новые туфельки к окончанию учебного года», но подумал, что не обязан кому попало давать свои кровно заработанные. Пусть сами выкручиваются.
Решили отметить первый заработок и пообедать в каком-нибудь «крутом месте». Толик предложил ресторан «Бамбук» — его вроде открыли китайцы, и там «прям всё китайское, правда, дорогое, ужас». Никита подумал и согласился: «Бамбук» он явно заслужил.
В кооперативном ресторане «Бамбук» за столиками, негромко переговариваясь, сидели «деловые люди» города. Тридцати-сорокалетние мужчины в дорогих рубашках и туфлях, с настоящими «seiko» и «rolex» на запястьях – зримыми символами успешности и благосостояния, – вели неспешные переговоры с такими же деловыми людьми, существование которых еще буквально вчера было немыслимо. В первую минуту Никите стало не по себе. Он знал, что в «Бамбуке» счет за обед мог равняться недельной зарплате его матери. Между столиками ловко сновали официанты, киргизы и казахи, изображающие «настоящих китайцев». Пощупав в кармане пачку денег, Никита расслабился, первоначальная неловкость исчезла и они с Толиком решительно уселись за столик у окна.
После сытной, но непривычной на вкус утки по-пекински с хрустящей корочкой, дружки развалились на удобных стульях и потягивали пивко. Толик тараторил без умолку. Возбужденный пряной едой, дармовой выпивкой и запахом чужих денег, незримо витавшим над заведением. Никита почти не слушал, думая о том, что сегодня, наверное, уже никуда не пойдет, что и так наснимал достаточно и что, скорее всего, Яков Борисович его опять похвалит и поставит в пример другим ребятам, потому что «событий» у него было хоть отбавляй, и снял он их очень даже прилично.
И тут внутри что-то щелкнуло, неожиданная мысль зацепила, кольнула и оформилась в удивленный возглас: «Стоп!» Именно что событий, – неординарных, из ряда вон выходящих, – было много, даже слишком много. Ему всё время везло!
Никита стал мысленно загибать пальцы. «На параде старикан грохнулся в обморок — раз, мужик с ружьем в парке — два, супер-победа Никищука с Фроловым — три. Нет, это всё не просто так! Дайте подумать!». Он даже вспотел от напряжения. Собственно, начиная с самой первой съемки, с того дня, когда он начал снимать — и Нинку в ду́ше, и кота с его охотой на воробья, и собачью свадьбу — ему везло. Как по заказу, сестра не замечала наваленных на полке полотенец, воробей оказывался увечным, а шавки чуть ли не специально позировали перед камерой. А что, если это не совпадения?!
Никита посмотрел в окно. Там стемнело. Низкие, черные тучи предвещали близкий дождь. Ему вдруг остро захотелось побыть одному и обдумать случившееся. Перебив Толика на полуслове так, что тот даже поперхнулся, он бросил:
– Слышь, Толян, пошли домой. Устал я что-то. Да и дождь обещали.
Толик послушно кивнул, и они, расплатившись, разбежались – каждый в свою сторону.
Ночью Никита долго не мог уснуть. «Так-так-так», – шептал он, глядя в чёрную пустоту окна, за которой коротко и сильно вспыхивали кривые ветви молний. В отдалении гремел гром. Было душно и немного страшно, как в далеком детстве. Тогда грозовые ночи казались предвестниками страшной битвы, в которой Никита был чудовищем, побеждающим в схватке с целым миром. Но то были фантазии, мечты, желания, а здесь реальность, можно сказать, голые факты. «Выходит, где мы с камерой – там что-то и происходит? А что? Хорошее или плохое? Отморозок с ружьем, Никищук с Фроловым… На параде старикан чуть не помер, в обморок грохнулся».
Не приученный думать и анализировать, не желающий поделиться догадками ни с матерью, ни с сестрой, ни с отцом, который мог просто отшутиться, ни с Кривым Толиком, которого считал не шибко умным и к тому же трепачом, Никита ворочался в постели, пытаясь найти объяснение непостижимому. Он снова и снова прогонял в мозгу события прошедших дней. Нужно было непременно понять: случайны они или закономерны? А вдруг ему попалась какая-то особенная, заговоренная камера? А что, с этих японцев станется! Они же в смысле техники впереди планеты всей. Выпустили, скажем, несколько экземпляров, а отец и купил такую, сам того не подозревая.
За окном раздался удар грома, сверкнули молнии, озарившие буквально всё небо. Начался дождь, сперва небольшой, но очень скоро сильный, мощный; судя по непрерывному гулу, переросший в настоящий потоп. Ветер усилился. Вдалеке какая-то железяка громыхнула о землю. Какофония звуков за окном только усиливала страхи, словно природа предостерегала от чего-то или подавала знаки судьбы. В этот момент Никита вспомнил, как в первую же минуту обладания камерой он ощутил в груди неясное предчувствие перемен в жизни. И они, кажется, начались.
Никита посмотрел на стол, на который вечером аккуратно сложил фотоаппарат с видеокамерой. Их неясные силуэты горбились в густой тьме комнаты.
«Ну, если это не совпадение, то тогда…!» Тогда он всем покажет, кто тут «бледная поганка». Никита даже вспотел от мысли, кем он может стать со своей камерой, и какие дела может натворить.
«А вот интересно, – подумал Никита, – заметит ли что-нибудь Яков Борисович? Что скажет старый пень? Как ни крути, а у него глаз-алмаз».
***
Яков Борисович молча разглядывал снимки Никиты. Какие-то сразу откладывал в сторону, на других долго задерживал внимание. Потом не спеша снял свои допотопные очки, протер их полой пиджака и только после этого поднял глаза на ученика.
– Очень-очень любопытно. Весьма неплохие снимки. Снимочки, можно даже сказать, хорошие, и имеются, не побоюсь этого слова, великолепные. Ты, парень, скажу прямо, вырос сильно, молодчина. Глаз у тебя хороший, умеешь найти ракурс, да и в нужном месте всегда как-то вовремя оказываешься. Просто везунчик какой-то! Не часто такие попадаются. Н-да, не часто, а наоборот — весьма и весьма редко. Хотя, имелись у нас на фронте такие. Особенно один. Уникальный, скажу я вам, был персонаж, самый знаменитый кинооператор на фронте. Везло ему, как никому другому… Шутили даже, что камера у него особенная, заговоренная.
Никита аж вздрогнул от таких слов: Яков Борисович упомянул о том же самом! А фотограф уселся в старое кресло с плешивой дерматиновой обивкой и продолжил.
– Да-а, был такой у нас, Матвей Беленкин. Отчаянный, чертяка. Знаете, про фронтовых операторов говорили, что они снимают смерть из ада. Да они и были в аду, и снимали смерть и разрушения в самых горячих, самых опасных точках. Ну, и гибли, конечно, многие. Читал, что каждого четвертого убили. Большинство ранены. Все мы, и операторы, и фотографы, были ребятами не робкого десятка. Но Мотька был особенным. О нем на фронте ходили легенды. Где он – там всегда что-то из ряда вон происходит. Ну, например: посылает его командование снять отступление немцев, которое, по донесениям, вот-вот начнется. Но когда – может, сегодня, а может, завтра, – никто не знает. Но как только Матвей приезжает в расположение войск, так не просто отступление – начинается настоящее бегство врага. И ему удается снять и как немцы драпают, и как оружие на поле боя бросают. Эти уникальные кадры потом весь мир обошли. Про Беленкина после войны один знаменитый режиссер… Черт, забыл его фамилию… Да, так он про Матвея даже фильм снял. Но что интересно: Мотька ведь за всю войну даже ранен не был… Только всегда смеялся и повторял: «Мне умирать нельзя. Я еще должен снять, как наши красное знамя водрузят над рейхстагом». И снял-таки.
Тут Яков Борисович замолчал.
Кто-то из ребят шепотом спросил:
– Что, убили этого Беленкина?
– Да, – грустно кивнул фотограф, – десятого мая 45-го года он подорвался на мине. Жалко парня. Говорили, что, даже падая, он накрыл собой камеру – она ему была дороже жизни. Вот какие люди в то время были! А еще фотограф Сан Саныч Васин. Он тоже…
Но Никита уже не слушал. Он получил для себя самое важное подтверждение – действительно, бывают такие необыкновенные, заговоренные камеры. И раньше были, и сейчас. Редко, очень редко, но всё же бывают. Выходит, такой камерой снимаешь всё, что задумал. На фронте были сотни кинооператоров, но Яков Борисович почему-то вспоминает именно Беленкина. А то, что тот, в конце концов, погиб — так ведь война была, гибли многие. А ему, Никите, что может грозить? Да ничего. Только теперь своей удачей следует правильно распорядиться. Не растранжирить попусту. И, главное, постараться как следует заработать.
Тема удачи продолжилась сама собой. На большой перемене Никищук шепнул Никите, чтобы тот шел под лестницу, «перетереть тему». Там он не спеша вытащил из кармана пачку денег и протянул Никите.
– На, держи. Заслужил. Тут, как его? Типа, бонус. Валерий Степаныч передал. Ему понравилось. Но теперь нужно, чтобы ты завтра пришел другой бой поснимать.
Никита пересчитал деньги и сунул в карман. Сумма была внушительной.
– А что за бой? Опять в спорткомплексе?
– Не-а. В частном спортзале. Бои без правил. Только для своих. Валерий Степаныч поставил на Шустрого. Если тот победит, тоже получишь бонус. Меня не будет, но я дам адрес.
Никита молча кивнул. Никищук сунул ему в руку листок, и, насвистывая, удалился.
Никита долго плутал в поисках указанного адреса на окраине города. Наконец, возле ряда гаражей обнаружился незаметный, никак не отмеченный вывеской или указателем, вход в подвал с ржавой железной дверью. Просторное подвальное помещение оказалось «качалкой» с самодельными штангами, гирями и прочим железом. Все в городе знали, что в таких подвалах тренируются бандиты, и качают мышцы, так необходимые для разборок на всяческих «стрелках». На скамьях для поднятия штанг сидели те самые бритые парни, которых Никита уже видел в спорткомплексе. На стене красовались портреты Шварценеггера с голым торсом. В углу висели боксерские груши. По ним лупили двое парней, видимо, участники будущего боя. Один более мелкий и щуплый – очевидно, Шустрый, – и другой, чуть крупнее и выше – его соперник.
Никита с опаской озирался по сторонам. Вокруг пахло потом и жестокостью. Каким бы простоватым парнем он ни был, но с бандитами дела никогда не имел. И не думал, что придется. Но отступать было поздно. Он вытер пот со лба и покрепче прижал к себе камеру. На Никиту никто не обращал внимания. В этот момент в подвал не спеша спустился уже виденный у спорткомплекса «авторитет» Валерий Степанович. Его мелкое крысиное лицо было напряженным. Он оглядел присутствующих и улыбнулся, но от этого его лицо стало еще злее. «Братки» сразу повставали со своих мест, и стало ясно, что Валерий Степанович здесь главный. Он пожал руку Никите и велел начинать через десять минут.
Когда всё закончилось, Никита, страшно усталый и голодный, плелся через пустыри и сараи, мимо унылых панелек и детских площадок с разбитыми качелями, и мечтал только о тарелке супа, которую всегда оставляла мать перед уходом на дежурство. Выйдя на шоссе, парень дошел до пустой автобусной остановки, плюхнулся на холодную железную скамейку и приготовился ждать автобуса. Неожиданно из тьмы возникло такси и тормознуло перед Никитой. Курносый водитель в клетчатой кепке козырьком назад высунулся из окна и весело крикнул:
– Куда едем?
Никита секунду размышлял и, неожиданно для самого себя, приказал:
– В «Бамбук».
В ресторане теперь уже преобладали другие посетители. Откровенные бандиты и проститутки вели громкий пьяный разговор. Сигаретный дым висел в воздухе, как пар в бане, а сквозь него сновали все те же официанты-азиаты. Гремела музыка. Никита нашел местечко в самом конце зала. Официантка принесла меню, и он углубился в его изучение. А когда поднял глаза, то за столом уже сидела ярко накрашенная девица лет двадцати, с копной желтых волос.
– Чего скучаем? — жеманно поинтересовалась она и забрала у Никиты меню. – Мальчик у нас богатенький Буратинка, да? Бедные да нищие сюда не заглядывают.
Никита опустил глаза. Белая, полная грудь блондинки страшно его смутила.
– А хоть бы и богатенький. Тебе-то что? — нарочито грубо буркнул он, пытаясь выглядеть независимым.
– Хочешь вкусненького? Не дорого. Ты, небось, и не пробовал никогда. А ну, сознавайся, котенок!
И она нежно провела пальцем по его губам. Никиту бросило в жар. Удача сама шла в руки. Он мечтал, мечтал влажными, томительными ночами о такой встрече и о такой женщине – свободной, раскованной, которая без всяких уговоров сама поведет за собой и сама всему научит. Он еще никогда не был в той запретной стране, в которой, судя по глумливым и хвастливым рассказам, кое-кому из одноклассников уже удалось побывать.
– Где? – хрипло бросил он.
– Иди за мной.
Пришли в какой-то тесный чулан возле кухни, забитый полотенцами и скатертями. Анжела (так назвалась девушка) привычно заперла дверь на засов, повернулась к Никите, взяла маленькими ладошками с острыми коготками его лицо, приблизила к себе и прошептала хрипло: «Котенок, какие у тебя глазки сердитые. А мы их сейчас добренькими сделаем!» И начала расстегивать ему брюки. Снаружи загрохотала знаменитая лагерная песня «Проволока колючая в три ряда». Ревел, стонал мужской хриплый голос, жаловался на тяжкую тюремную долю. А в голове у Никиты вихрем неслись события сегодняшнего дня. Как улюлюкали и требовали зрители: «Давай, Шустрый! Вмазывай! Вмазывай!» Как улыбался Валерий Семенович своей гадкой улыбочкой, потирал руки в наколках и, довольный, глядел, как уносили с ринга полуживого соперника. И сейчас Никите тоже хотелось «вмазать». Он почувствовал, что тоже имеет на это право. И бил, крушил, ломал и утверждал себя в первом бою, из которого обязан был выйти победителем.
Он пришел в себя от того, что Анжела орала и с силой отталкивая его от себя.
– Ты что, ненормальный?! Придурок, ты что вытворяешь? Чего колотишь меня? Совсем озверел? Мы так не договаривались. И это уже двойная такса. Гони денежки, а не то позову кое-кого, и с тобой быстро разберутся.
Никита, судорожно застегивая штаны, вытащил деньги и протянул девице. Та, продолжая ругаться и охать, схватила пачку, отперла дверь и побежала, на ходу приговаривая:
– Урод! Вот урод!
***
С того дня жизнь Никиты круто изменилась. Фотокружок Якова Борисовича был оставлен, да на него и не хватало времени. Несколько раз в неделю Никита приходил в подвал на очередной бой без правил, и Валерий Степанович перед началом сообщал, на кого поставил. Пари всякий раз было выиграно. Довольный «авторитет» улыбался и теперь платил вдвое больше, но обязательно предупреждал:
– Ты, пацанчик, смотри, не подведи меня. И не вздумай работать на кого ещё. Усёк?
Никита кивал головой и незаметно вытирал о брюки потные от наплывающего страха ладони. Валерий Степанович уже углядел связь между победами своих фаворитов и присутствием Никиты на боях, и считал оператора своей собственностью.
Никита тоже окончательно уверился в своей исключительности. Ведь теперь этот мерзкий Валерий Степанович всё-таки зависел от него, и можно было со временем еще повысить цену за съемки. Небось упырь не обеднеет, ставки-то за бои высоченные! Теперь Никита гордо ходил по улицам города, в котором еще недавно казался себе маленьким и незаметным, чувствуя себя выросшим на полметра.
Однажды, когда ему было лет десять-одиннадцать, отец соорудил деревянные ходули, и мальчик довольно быстро освоил их. Впервые взобравшись на лесенки-брусочки и глянув вниз, он ощутил невероятную радость от того, что неожиданно оторвался от земли, взлетел вверх, и оттуда, как птица, наблюдает за теми, кто лишь ползает внизу. Ощущение было непередаваемым! Хотелось длить его бесконечно. Он достиг виртуозного умения в ходьбе на ходулях, этих примитивных, но опасных сооружениях — отец прибил бруски на довольно большой высоте, и мать, глядя, как сын скачет по двору и делает опасные прыжки и развороты, выбегала во двор и заставляла его слезть, под угрозой поломки «этой дряни». Но, слава Богу, ничего не отобрала и не выбросила, и ходули на целое лето стали самым любимым развлечением Никиты. Потом пришла осень, начались дожди и слякоть, ходули забылись сами собой и долго валялись в сарае, пока отец не разрубил их на дрова и не отправил в костер, который был устроен во дворе по какому-то, уже забытому, случаю.
Никита вспомнил пьянящее чувство парения над всеми, но теперь это была не детская, неосознанная радость, а вполне осязаемая жажда утвердиться на высоте нового положения избранника судьбы. Ему было досадно, что прохожие равнодушно идут себе мимо, никто не оглядывается, не таращится, не тычет пальцем и не восклицает: «Глядите-ка, этот тот самый парень, у которого невероятный талант: где он с камерой – там и удача! Вы не слышали? Это странно, ведь все газеты, телевидение и радио только и трубят про это!»
«Ладно, мой час ещё настанет! – думал Никита. – Вы ещё узнаете обо мне, ещё будете добиваться знакомства со мной, завидовать моей славе и деньгам. И у меня всего этого будет – завались!» И Никита принимался мечтать о том, что сделает с деньгами. Увы, пока что их было не так много, как хотелось. Большая часть заработанного уходила на Анжелу. С ней он помирился через несколько дней. Пришел вечером в «Бамбук», повинился, объяснил, что от неожиданности и радости сам себя не помнил. И девица, лениво процедив: «Ну, котенок, ты придурок», простила его. Теперь Никита выходил из чуланчика счастливый, оглушенный новыми ощущениями, с которыми уже ни за что бы не расстался.
События последнего времени волей-неволей заставили его переоценить окружающую действительность. Хотя действительность была всё та же – серая и убогая. Мать по-прежнему пропадала на ночных дежурствах, готовила еду и пилила Никиту за плохие отметки; сестра Нинка так же бегала на свою гимнастику и сплетничала по телефону с подружками про мальчиков из класса и модных киноартистов; вечно хмурые горожане спешили по своим малоинтересным делам… Изменился Никита – изменилось и отношение одноклассников к нему. Его больше никто не дразнил «бледной поганкой», а Никищук с Фроловым, завидев, первыми здоровались за руку. Конечно, Никита под секретом рассказал Толику и о своих походах в подвал, и о деньгах, которые теперь загребал, и даже о встречах с Анжелой. Кривой слушал, открыв рот, поверив сразу и безоговорочно, ахая и восклицая: «Не, ну офигеть! Просто офигеть!» И Толика одноклассники начали замечать, и звать по имени, а не Кривым, как прежде. Теперь он с еще большим рвением кидался выполнять любое поручение друга. Никита шутя называл его своим замом, а тот и не думал возражать. Что плохого? Кто-то и замом должен быть. Никита иногда подкидывал Толяну деньжат за помощь. И это еще больше связывало их друг с другом.
Как-то утром Никита вошел в класс, а за его столом вместо Толика сидела Светка Копытова, по-хозяйски разложив свои книжки-тетрадки. Толик, который просидел с Никитой за одной партой все школьные годы, нерешительно топтался рядом, не смея выгнать самозванку. Никита швырнул на стол свой тяжеленный рюкзак и уставился на Светку. Та подняла на него чудесные голубые глаза и улыбнулась: мол, что ж ты замер, разве не этого ты всегда хотел? Никита поглядел на нее секунду и вдруг равнодушно бросил:
– Отсядь на свое место, здесь Толян сидит. Ты не в курсе?
Светка, сильно уязвленная, вспыхнула, буркнула, что не больно-то и хотелось, и быстро пересела. Удивительно, но Никищук, который молча наблюдал за происходящим, никак не отреагировал ни на Светкину выходку, ни на грубость Никиты.
«Связываться со мной не хочет», – удовлетворенно сделал вывод Никита. Толик ухмыльнулся и сел на свое законное место. А Никита подумал, что по сравнению с Анжелой Светка – с ее наивным кокетством и вечными простенькими футболочками, – вся какая-то обыкновенная, пресная и безвкусная. Ну, как черешня после антоновки… Он вспомнил их с Анжелой чуланные развлечения и блаженная истома накатила жаркой волной.
Начался урок литературы. «Русичка» Анна Михайловна, расхаживая от окна к столу, несла какую-то тягомотную чепуху про «тварь дрожащую» и «моральный выбор», который должен был сделать студент Раскольников — тот убивал и мучился, убивал и мучился. «Этот Родион чистый придурок, – решил Никита. – В этой жизни ты или убиваешь и не страдаешь, или страдаешь и не убиваешь. И то, и другое вместе – ну никак не катит!» Его знакомые «братки» наверняка не только колошматят друг друга, но и убивают на своих «стрелках». По телеку каждый день показывают: то здесь кого-то застрелили, то там зарезали, – и никаких угрызений совести он ни у кого не наблюдал.
Никита перестал слушать учительницу и уставился на стену, на которой висели портреты русских писателей. На гусара Лермонтова в нарядном офицерском мундире с высоким воротом, на хмурые бородатые лица Достоевского и Толстого, в глазах которых словно застыли те самые «вечные вопросы». Парень напряженно думал: а нужно ли ему вообще поступать в институт? Здесь деньги зарабатывались легко и без особых усилий. А что будет в далекой, страшноватой столице, в которой неясно, найдешь ли еще себя? Но, понятное дело, аттестат зрелости получить следовало. Отец не простит, да и мать запилит.
Из размышлений его вывел строгий голос Анны Михайловны:
– Чернов! Никита! Не знаю, о чем ты думаешь. Зайди завтра после уроков в учительскую. Ты, кажется, не отдаешь отчета в серьезности положения. Посмотри на свои оценки! Так можно и аттестат не получить.
Никита поднял глаза на Анну Михайловну и вдруг увидел, что на ее высоком ясном лбу и вокруг нежного рта появились морщины, которых еще недавно не было. «Чем за меня переживать, о себе бы побеспокоилась да про роман с женатиком, — хмыкнул он про себя. — А то вон уже старухой заделалась. Ладно, зайду, чего уж там. И захвачу подарочек. Посмотрим, как она запоет».
Назавтра Никита, как и было велено, явился после уроков в учительскую. В комнате, кроме Анны Михайловны, никого на было. «Русичка» сидела за своим столом в строгом неброском костюме и листала классный журнал. Увидев Никиту, она подняла на него карие усталые глаза.
– Чернов, я не знаю, что с тобой делать. Сплошные неуды. Ты не оставляешь мне шанса. Я даже боюсь, что..
– А вы не бойтесь, – прервал учительницу Никита и вызывающе плюхнулся на стул. Анна Михайловна оторопело глядела на обнаглевшего парня. А тот, закинув ногу за ногу, не спеша водрузил на колени рюкзак и спокойно вынул из него приготовленную кассету.
– Со мной всё будет хорошо. А с вами, если я кое-кому покажу пленочку, думаю, не очень. Я вот только не знаю, с кого начать – с директора школы или с тети Ларисы. Ей, наверное, сильно не понравится, что ее муж…
Анна Михайловна побледнела и встала из- за стола.
– Чернов, выйди вон.
Никита пожал плечами, спокойно забрал кассету и вышел, аккуратно затворив за собой дверь.
Дома Никиту ждал скандал. Оказалось, что мать встретила в городе Якова Борисовича, и тот посетовал, что его любимый ученик больше не ходит на занятия.
– Способный ведь парень, — качал головой старик, — можно даже сказать, талантливый. И с чего бы это вдруг бросил? Раньше ни одного занятия не пропускал. Я ведь хвалил его, видел, парень учится с удовольствием. Из него мог выйти хороший фотограф. Или даже кинооператор, кто знает? У него редкий талант, понимаете? Ай-ай-ай, как жаль! Да и за кружок заплачено до конца года. Как же так? Что случилось?
Оттого, что сын так бессовестно обманул ее, и оттого, что совершенно отбился от рук, мать орала на Никиту в бессильной злобе, смахивая со лба отросшую челку.
– Ну, погоди у меня. Скажу отцу – он тебе копейки больше не даст. Ты не соображаешь, что провалишь экзамены в институт? И что будешь делать? Разнорабочим на рынке? Или в армию? А что тебе еще, недоумку, останется?
Никита молча выслушал мать, опустив свои пасмурно-серые глаза, потом резко поднял голову.
– Не ори тут, поняла?! В институт я не пойду – не больно он мне нужен. Я и здесь заработаю. А надо, так и в армию пойду. Там тоже люди.
Мать заплакала и ушла на кухню. Вечером позвонил огорошенный отец, но и он, как ни старался, не убедил сына изменить решение. Никита уже понял, что он сам – хозяин своей судьбы, и она обязательно выведет его на нужную дорогу.
***
Через месяц были выпускные экзамены. Никита получил за сочинение «тройку», а сразу после выдачи аттестатов Анна Михайловна уволилась и уехала в свой родной город.
Наступило время, которого Никита ждал с таким нетерпением. Появились деньги, хоть и не такие, как у парней в подвале, но вполне достаточные. Они с Толиком сняли маленькую двухкомнатную квартиру со смежными комнатами и крошечной кухней в старой девятиэтажке, с поломанной дверью подъезда и дурно пахнущим лифтом, и зажили самостоятельной жизнью. Никита перевез свои старые рисунки и повесил в комнате. Теперь его никто за них не пилил, а Толику чудовища даже нравились. Матери Никита рассказывал, что зарабатывает съемками корпоративов и свадеб, и она слегка успокоилась. Слава Богу, сын не болтается без дела, а честно трудится. Это она понимала и уважала.
Отец скоро перестал донимать дурацкими предложениями приехать в Москву и помогать в его бизнесе. Он махнул рукой на непокорного сына и предоставил тому самому решать свою судьбу.
Жизнь с Толиком оказалась комфортной и удобной. Дружок никогда не спорил, был рукастым и хозяйственным. В холодильнике у парней всегда имелась еда; убогие комнаты, прежде обставленные поломанным барахлом, прибраны, помыты и приведены в божеский вид, колченогий стул и текущий бачок унитаза починены. Толик умел и котлеты жарить, и пуговицу пришить. Словом, был незаменим. С утра он вставал в хорошем настроении и сразу включал телевизор, «чтобы быть в курсе». «Наступило интересное время, – вещал какой-нибудь бойкий ведущий, – время больших возможностей для всех». И ребята в это верили. Кому еще в этой жизни побеждать, как не им, молодым? И могла ли раньше приплыть к ним заморская камера? Конечно, нет.
Толику было жаль, что такой драгоценный подарок достался не ему, а Никите, но зато друг вон какие дела делает. А он что — он парень простой, без особых талантов, зато всегда рядом, наблюдает, учится, хоть и немного завидует.
Толик часто приставал к Никите с разговорами про его удачу. Почему тому всегда везет? Но Никита только отмахивался или разводил руками, мол, мне-то откуда знать? Видать, талант у меня такой, удачу притягивать. Он не собирался делиться с дружком своей тайной. Растреплет всем, а там, глядишь, или камеру отнимут, или она свои необыкновенные свойства потеряет. Нет уж, дудки. Лучше держать рот на замке.
Работа в подвале продолжалась. Там уже знали, что оператор обычно приходит с ассистентом. Валерий Степанович теперь отправлял Никиту и на другие точки, которые держали его дружки, такие же «авторитеты». Валерий Степанович «одалживал» им Никиту, очевидно, таким образом расплачиваясь за какие-то неведомые услуги. Никите с Толиком было всё равно, в каком подвале снимать. Всюду было одно и то же – жуткий мордобой, кровь, крики: «Давай, дави, добивай его!» Имелся фаворит, имя которого сообщали Никите заранее, и этот счастливчик обязательно должен был победить. И оператор ни разу не подвел своих заказчиков. Фавориты побеждали, а поверженных соперников уносили с ринга полуживыми, с переломанными челюстями.
От армии Никиту отмазал Валерий Степанович, а Толику с его физическим недостатком армия не грозила вовсе. Можно было спокойно планировать жизнь на несколько лет вперед. Казалось бы — копи денежку да живи в свое удовольствие. Чего уж лучше, когда вокруг закрываются предприятия, люди получают копейки, на которые не знают, как сводить концы с концами. Но Никите постепенно стала «тесна» подвальная работа. Хотелось чего-то большего. Какого-то дела, в котором он проявил бы себя в полную силу; чтобы о нем заговорили не только во всем городе, но и, чем черт не шутит, в целой стране. «А что, если найти авторитета покруче Валерия Степановича и помогать ему стряпать его дела? Ведь это вполне возможно», — размышлял Никита. Действительно, в городе было немало предприятий, которые в одночасье из государственных рук перешли в частные. Не просто так, конечно. Часто «отжать» по-тихому не удавалось, и тогда вдруг случались автомобильные аварии, пожары, выстрелы в голову и прочие неприятности, в которых как бы случайно погибали другие претенденты на завод. «Со мной никакого криминала не понадобится, – продолжал диалог с невидимым собеседником Никита. – Любая сделка закончится в пользу моего заказчика». Он живо представил, как приходит к такому «серьезному человеку» — его, например, зовут Николай Иванович. Они обсуждают детали. Никита предложит ему организовать дружескую встречу с конкурентом. Николай Иванович. конечно, поначалу недоверчиво отнесется к предложению и начнет задавать вопросы: мол, зачем да почему? Но потом послушается и организует, скажем, банкет. Там гости буду есть-пить, тосты произносить за дружбу и сотрудничество, а он, Никита, в это время будет снимать всю компашку и, особенно, конечно, конкурента. Сплошные крупные планы! А на утро — хопа! — и этот господин уже отказывается от всех своих претензий на завод. Его друзья-товарищи, само собой, в шоке. Как? Почему? Объясни немедленно причину! А он, такой, растерян, сам не знает, отчего расхотел. Но они с Николаем Ивановичем всё знают и понимают, но молчат, никому ни слова. «Серьезный человек» жутко доволен. Еще бы! Он получает завод. При этом никого не нужно ни убивать, ни взрывать, ни поджигать. И Николай Иванович говорит: «Теперь я хочу познакомить тебя с еще более серьезными людьми, и они заплатят тебе намного, намного больше».
Мечты, сладкие и заманчивые, появлялись ночью, когда Толик уже давно мирно посапывал на диване в гостиной, а Никита без сна ворочался на узкой кушетке в маленькой комнате. Всё, представленное им, казалось таким реалистичным, словно было не картинками желанного будущего, а совершившимся фактом. Желтый свет фонаря за окном освещал рисунки на стене, с которых одобрительно глядели старые друзья — фантастические чудища. Никита был не так глуп, чтобы не понимать: все эти «серьезные люди» были не меньшими монстрами, чем изображенные на картинках, и запросто могли сглотнуть любого – и не подавиться. Но ведь с Валерием Степановичем он как-то поладил? Ничего худого тот ему не сделал? Наоборот, даже отмазал от армии. Авось и с теми сладится. «Да, но как выйти на таких серьезных людей?» — терзался Никита. Где познакомиться с этаким Николаем Ивановичем? Валерий Степанович в жизни ни с кем его не сведет, это ясно. И, помнится, не раз грозился, что не простит работу на конкурента. Хотя ведь «серьезный человек» наверняка окажется круче Валерия Степановича, и уж как-нибудь да прикроет его…
Парень вздохнул и перевернулся на спину. В комнате было холодновато, и он натянул одеяло на самый подбородок. Все эти планы следовало еще и еще раз обдумать, хотя перспективка вырисовывалась даже очень и очень…
Через два дня было восемнадцатилетние Никиты. Его решили отметить по-взрослому, вдвоем в «Бамбуке», без предков и лишних людей. Дул холодный октябрьский ветер, с неба сыпал не то мелкий колючий снег, не то дождь, оставляя на земле влажные следы. Редкие прохожие спешили скорее укрыться в теплых домах. Никита с Толиком в своих обновках – модных турецких кожаных куртках с меховым воротником, ботинках на светлой толстой подошве, именуемой в народе «манка», меховых шапках-формовках из ондатры, у которых ни «уши», ни «козырек» не опускались, но которые все равно считались последним писком моды, – не замечали никого и ничего. Они вольными орлами летели по улице, веселые, голодные, предвкушая хороший ужин и славную выпивку, и чувствовали себя счастливыми на все сто.
В ресторане за столиками тут и там мелькали знакомые по подвалу физиономии «братков». Те уже не казались такими страшными, а выглядели вполне обычными пацанами с именами и фамилиями. Кто-то из них помахал ребятам рукой, те ответили. «Нет, — понял Никита, — нужно прийти сюда днем, когда обедает иная публика. Сейчас здесь в основном мелкие бандиты на посылках, а нужны гладколицые, в больших дорогих очках, похожие на разных умников из телевизора». Правда, было пока неясно, как к ним подобраться и как убедить попробовать себя в деле, но это уже был следующий этап. А сейчас пора было расслабиться и отдохнуть на всю катушку. Всё-таки восемнадцать лет — это вам не баран начхал. Не каждый год бывает.
Никита поискал глазами и нашел в углу на красном диване Анжелу. Она скучала в отсутствии клиентов и лениво тянула через трубочку желтый сок из длинного бокала. Увидев мальчиков, она обрадовалась и подсела к их столику. Сегодня Анжела казалась Никите особенно соблазнительной. Копна белых волос, схваченных блестящей заколкой, подчеркивала высокие скулы и чувственный рот. Короткий блестящий топ пикантно открывал пупок, красная мини-юбка контрастировала с желтыми колготками и высокими сапогами-ботфортами. «Это тебе не какая-то там бесцветная Светка», – хохотнул про себя Никита и остался доволен каламбуром.
Узнав, что празднуют день рождения, Анжела захлопала в ладоши и немедленно затребовала самое дорогое блюдо — черного краба в устричном соусе и розовое вино, а потом подняла бокал и от души пожелала Никите «всегда оставаться таким же котиком, как сейчас». Троица с удовольствием выпила – Анжела вино, а ребята коньяк «Hennessy». Никите нравилось, что он оплачивает капризы Анжелы, что угощает Толика его любимой уткой по-пекински, а себе заказывает клешни краба. И, кстати, Никита вспомнил, что неделю назад по доброте душевной купил матери новомодный кухонный комбайн с мясорубкой, блендером и соковыжималкой, а Нинке – белый свитер с высоким горлом. Мать чуть не расплакалась от счастья и страшно благодарила, причитая, что никак не ожидала таких подарков, а Нинка расцеловала брата, а потом закружилась по комнате в обновке. «Вот вам и никчемный, серый троечник, вот вам и бледная поганка», — мстительно подумал он.
Сейчас, находясь в самом благодушном настроении, он глянул на Толика – тот, бдительно поставив камеру возле своей тарелки, с вытаращенными глазами слушал «страшилки» Анжелы про ее родные Клинцы и нищую, пьющую семейку. И Никита понял, что к своему совершеннолетию имеет всё: бескорыстного друга, простоватого, но верного; девушку, хоть и не бесплатную, но зато красивую; а главное – деньги. И их со временем будет – он уверен – больше, еще больше! Он убедился, что решение не ехать в Москву и не корпеть там, в институте, неизвестно для чего пять лет, – было верным. Здесь, в Брянске, он имел и власть, и деньги, и даже не мог бы сказать, что ему нравилось больше. «Одно без другого, получается, никак», — неожиданно сделал вывод Никита, посматривая на захмелевших Толика и Анжелу. На лица молодых людей падал отсвет красных китайских фонариков, которые свисали с потолка ресторана. Официант Азамат однажды объяснил, что для китайцев фонарики – талисман счастья и удачи. Видимо, удача сопутствовала не только ресторану, всегда полному посетителей, но и ему, Никите.
«Но всё же интересно, – продолжил он размышления, – что вначале: деньги, а потом власть? Нет, вначале власть! – уверенно ответил он себе. – Взять, скажем, Валерия Степановича. Он своих «братков» в кулаке держит. Потому и денежки к нему приплывают. А у меня власть особая. Ни с кем не дерусь, на счетчик не ставлю, а однако же без меня хрен бы столько тот же Валерий Степанович заработал. Удача – вот моя сила, моя власть и мои деньги. Ну, и моя заговоренная камера, конечно».
Никита не мог знать, что именно в этот момент в другом ресторане, на Набережной улице, происходила неприятнейшая встреча двух авторитетов – Валерия Степановича и Боксёра, которого так звали не только за пристрастие к боксу, но и за приплюснутый широкий нос, круглые глаза и черные, как бы удивленно приподнятые брови — они делали его до смешного похожим на эту породу собак. Боксёр, который тоже крышевал бои без правил, нервно заметил, что в последнее время в подвале у Валерия Степановича его бойцы никогда не выигрывают. Почему бы это? С какой стати? Они отличные пацаны, кладут на лопатки любого в другом месте, но только не там. Он проверял – нет, ребят ничем не накачивают, не колют. Значит, дело в другом? А ведь всё началось, когда появился этот поганенький заморыш со своей камерой. И в других залах та же картина. Там, где этот грёбаный оператор – там его ребята в проигрыше. Причем ребята отборные, крепкие, которых за здорово живешь не завалишь. Значит что, есть связь? Есть. Какая? Не знаю, но какая-то точно есть. Это и другие пацаны заметили, не только он. И в городе братва вообще недовольна. Так что, колись, братан, и рассказывай, что происходит, иначе мы с твоим оператором сами разберемся, своими силами и по своим понятиям.
Валерий Степанович, которому совершенно не улыбалось ссориться с Боксёром, известным отморозком и беспредельщиком, прикидывал, как бы получше сдать Никиту и при этом не потерять лицо. Конечно, доход от боёв был неплохой, но всё же не главный его бизнес. Валерий Степанович аккуратно отрезал кусок от бараньей ноги в винном соусе – ее в «Десне» готовили просто замечательно, – прожевал, смакуя, нежное мясо, проглотил, одобрительно крякнул, а потом удивленно произнес:
– Слышь, Боксёр. Я не знаю, о чём ты тут толкуешь. Да вовсе мне и не нужен этот пацан. Ребятам нравилось, что их бой на плёнку снимают, вот я его и звал. Да делай с ним что хочешь, мне-то что. Зачем нам из-за такой ерунды ссориться, верно?
Он поднял свою банку пива, как бы приглашая товарища чокнуться. Боксёр тоже поднял свою банку «Heineken», и хмуро поглядев на Валерия Степановича из-под густых бровей, неожиданно осклабился. Мужчины поняли друг друга, и говорить более было не о чем.
Когда Никита с Толиком вышли из ресторана, уже совсем стемнело. Накрапывал мелкий дождь. Плохо освещенные улицы выглядели одинокими и тоскливыми. Беззвездное тяжелое небо сливалось с землей, и казалось, что и дома с освещенными окнами, и улицы с деревьями и фонарями, и машины, прикорнувшие у обочины, – всё находится внутри огромного таинственного купола, накрывшего город непроглядной тьмой. Толик, как всегда, возбужденно болтал без остановки, но когда они уже подходили к дому, то увидели, что возле подъезда топчутся три здоровенных парня. Те загородили ребятам дорогу.
– Никита? Оператор? – бросил один, в длинном кожаном плаще, и вынул руки из карманов.
Никита тревожно кивнул и остановился. Толик, чуть подавшись назад, тоже притормозил и огляделся. Потом снял с плеча камеру и прижал к себе. Двор с двумя унылыми клумбами и поломанными скамейками, был пуст, и просить о помощи, в случае чего, было некого.
– Ба! А вот и твой слуга с камерой. Ты ж с ней, говорят, спишь в обнимку!
Бугай загоготал и тут же, словно по боксерской груше, ударил Никиту в голову. Тот, не вскрикнув, упал плашмя на бетонную дорожку. Не успел Толик дернуться, как второй амбал в вязаной шапке, натянутой на самые глаза, очутился возле него, и коротко и сильно дал под дых. Толик больше ничего не помнил, а когда очнулся и, пошатываясь, поднялся на ноги, нападавших уже не было.
Никита лежал на спине, не шевелясь. Его ондатровая шапка откатилась в лужу неподалеку, голова была неестественно повернута набок, руки раскинуты. Казалось, он неожиданно уснул в неудобной позе. Толик в страхе окликнул товарища.
– Слышь, Никита, вставай.
Никита не пошевелился. Толик наклонился и потряс его за плечи. Неясный луч света, косо падающий из окон нижних этажей, высветил совершенно остекленевшие глаза друга. Никита был мёртв. Толик охнул и отпрянул, едва не упав. Потом сел рядом на корточки и закрыл лицо руками. Так он посидел какое-то время, потом встал и огляделся, ища камеру. Та лежала неподалеку. Он поднял ее, внимательно осмотрел с разных сторон. Корпус был сильно помят, объектив свернут набок. Машинально отметив, что, наверное, ее еще можно починить, он вдруг с остервенением швырнул драгоценную вещь на землю, поднял валявшийся рядом камень и принялся колотить им по металлической поверхности. Он лупил и лупил изо всей силы, пока нежный корпус не превратился в груду алюминия. Слезы застилали Толику глаза, текли по щекам, по подбородку, по шее. Он не вытирал их и только в исступлении повторял: «Всё из-за тебя! Всё из-за тебя! Всё из-за тебя, проклятая камера!»