Авария
Одесский эпос
Действующим лицам с любовью.
…Утром ОНО двинулось на город. Оно легко пролезло сквозь горячие пальцы города, минуя канализационные трубы — идеально отлаженные пути — и выступило из щелей и решеток, плохо заделанных пазов и люков – наружу…
Солнце ещё не встало, зловоние было легким, терпимым, почти нежным. Так попахивают отливы после ночи, отдавая квартирам запах слитой за ночь мочи. Так разят старенькие забытые помойки, тихо срыгивая зловоние, тут же уносимое ветром в сторону – в степь…
Никто ничего не понял. Дворничихи истово мели тротуары, готовые принять пешеходов. Через час город пойдет на работу. В 7 утра началось…
Дерьмо показалось на нашем квартале. Не обращая на него внимания, перепрыгивая через булькающие жидкой похлебкой люки, школьники неслись в школу… Только один мальчик, задумавшись, с большим интересом смотрел в люк, вспоминая неприличное сновидение, долго ковырял в носу, потом спохватился и пошел в класс.
В 8 утра зазвонили телефоны спасательных служб. В 9 утра была объявлена тревога. Дерьмо хлынуло на прекрасные одесские улицы и, оплывая почтамты и банки, двинулось в поход на окраины..
– Опять где-то лопнула труба, – задумчиво молвила соседка.
– Странное утро сегодня, – сказала вслух Соня Дирижабль, самая интеллигентная дама двора.
Суля пришел с работы весь мокрый… Он куда-то упал.
– Ваше белье сегодня странно пахнет,- сказала мадам Цеппельштейн.
Дора Хромая и дворничиха Клава долго совещались.
– Вся Госпитальная в говне… Что это значит?
– Надо узнать! Вы звонили по телефону? Надо позвонить по телефону; звоните в службу быта и газа.
– Поздно. Поздно звонить. Вам же сказали — вся Госпитальная в этом… в говне.
– Действительно. Просто дышать невозможно. Вот это номер!
– Давайте закроем ворота. Вы знаете, в уборную уже нельзя зайти: там всё буквально поднялось… Мама моя, такого я еще не видела!
– Геня, вы слышите, кругом говно. Что вы смеётесь? Хорошенький смех! Говорят, в тридцать третьем двое уже утонули.
– По-моему, это из вашего люка. Вы всегда его плохо закрывали. Все свидетели, что вы плохо закрывали ваш люк… Нет? Я вас давно предупреждала.
– Через час мы все погибнем. Я знала, что так будет.
– Что вы валяете дурака? Какой люк? Просто в Беляевке лопнула водонапорная башня, и вся канализация пошла обратно. Только что мне сказала Дора.
– Только без паники. Я, на минуточку, позвонила куда надо. Уже принимаются меры. Мне сказали, что кал остановят… И до обеденного перерыва всё будет очищено.
– Ну-ну… Вашими устами…
– А я вам говорю, что через полчаса говно будет здесь.
Я не мог больше оставаться дома. Я решил оббежать всех знакомых. Но дальше Павлова я не пошел. Многие там уже были…
Игорёк встретил меня в кальсонах, умирая от смеха.
– Я так и знал, что ты придешь. А как же иначе? По-моему, через полчаса все будут здесь. Как это ни странно, но наш квартал пострадал меньше всего. Заходи. Юра уже тут.
Я вошел.
– Привет. Послушай, по-моему, страшно воняет. Ты не находишь?
– Фимочка, ты — прелесть! Ну, конечно же, воняет. Все это находят. И уже давно. Нет, в самом деле. Черт знает что. Просто удивительно: кругом говно.
– Откуда?!
– Ты меня доконаешь. Я знал об этом еще вчера. Но не хотел говорить. Этого следовало ожидать. Неужели ты ничего не понимаешь?
– Откуда же ты знал? Брось, откуда ты мог знать?
– Милый мой, я знал об этом еще в десятом классе! Знал, что так будет. И почти не ошибся в сроках. А ноги, пожалуйста, вытри. Всё-таки… нечистоты. Вот так. Теперь заходи. Все уже почти в сборе.
– Ребята, что же будет?
– Ничего не будет. Силами населения всё образуется. И говнецо потечет обратно своим путем.
– Ну, знаешь… Это уж чересчур.
– Чудак. Шучу.
У окошка сидел, давясь от смеха, Юра.
– Юрочка, это же ужасно! Чему тут радоваться? Если на улице, извините, говно?
– Это как посмотреть. Тут мы многого не знаем. Это всё – сюрреализм. И всё такое. По-моему, это остроумно. Давайте лучше писать пьесу. И сценарий. Одновременно. Про то, как все, как ни странно, остались живы… И умываются нефтью. Представляешь? И прочее…
Юрочка веселился.
Вошел Толя. Очки его запотели. Лицо было свежим, но озабоченным.
– Ребята, мне не до шуток. На углу я снял очки и понял, что это – настоящее говно. Как тебе это нравится? Мне – совсем нет. Это чья-то дурная шутка в чуждой мне манере. Но пока это пройдет, надо покушать. Я еще не завтракал. Дерьмо — это еще не причина, чтобы не кушать.
– По-моему, ты прав. Самое время.
– А что? По дороге я купил колбасу. По твердой цене. Ты знаешь, она чайная. Я взял её без очереди. Я взял её, однако, с трудом. Но мне дали. Я сказал им, что я — спасатель-аквалангист. И показал удостоверение личности наладчика… Ну как? Сила. Меня на руках вынесли из магазина. Уже с колбасой.
– Ребята, надо покушать. Чему быть, тому не миновать. Не надо думать о том, о чем не надо думать.
Выйти нам было уже невозможно. Дерьмо прибывало, Павлов двор был запружен.
Как писал поэт, «дом-хлебок седной укрыло». «Выпеченных щадев» было предостаточно. Кто-то предложил забраться на крышу. Это показалось нам интересным.
Сверху мы увидели много любопытного…
На крышах было уже много народу. Друзья-художники сидели на деревьях. Зажав нос, выше всех сидел Нуревич и помутившимися глазами смотрел на медленный поток, огибающий улицу.
– Боже мой, Боже мой! – роптал он. – Это топь. Цветное болото… Вонь… Ужас. Мы погибли. Рихтер был прав. Боже мой, Боже!
Потом его стошнило.
Внизу многие тонули. Но никто не кричал. Поразительная тишина стояла вокруг.
– И божий дух носился над водою…
На соседней ветке меланхолически сидел Миша.
– Мальчики, всё это – фигня. Происшествие в стиле Рабле. Всё это уже было, было… Ну, хорошо, ну говно, ну нет говна. Какая разница? Конечно, смердит. Но ведь всегда смердело. Всё это скоро пройдет… А дальше что?
На нижнем сучке нервно смеялся Валик.
– Вот, не вовремя… Мне надо плакетки сдать, а тут какая-то фигня, наводнение. В жизни столько говна не видал! Я представляю себе, какая в фонде суматоха — там с утра совещание, а все слиняли на деревья. Обхохочешся!!
На верхушке тополя веселился Люсик, обозревая застрявших.
– Бенемунес, мальчики, этот идиёт на соседской ветке меня морочит: откуда ты взял, что Дофиновка тоже в дерьме?! Ты хочешь меня лишить иллюзий, да? Ты мудак. Я вижу отсюда больше и дальше, и мне Дофиновка открывается сверху чистой, как слеза. Вся в утреннем тумане и дымке. А какие там сейчас помидоры! Хочешь посмотреть? Лезь ко мне. Тут воздух – амихай! Слушай, тут просто санаторий. Мальчики, ни у кого не найдется бутылочки боржоми? Она была бы очень кстати. Нет? Ну, нет, так нет. Посидим — увидим… Плюньте на это дерьмо и поднимитесь ко мне. Тут просто фламандские виды!.. И потом, тут девочки – в соседнем окне. Просто селфиды!
На крыше у самого бордюра стоял, расставив руки, Петя Рэй и тихо хихикал.
– О, вы тоже тут. Это так интересно. Все в сборе. А я измазался. И теперь никто не поймет, какого я цвета. Ой, я умру от смеха. Аркаша опять надел свои любимые туфли. Я тут уже давно стою. Мне интересно! Смотрю на то, как вы боитесь… Я приглашаю вас помолиться. Мы никогда так в жизни не воняли. Самое время молиться. Вы все отсталые люди. Не понимаете… Или лучше давайте читать стихи. За плату! Представляете? Я читаю, а вы мне платите по рублю за стих.
«Что это за штымп там размахивает руками?» – подумал Дюльфик и крикнул:
– Послушайте, вы случайно — не ударник из ансамбля Дворца студентов «Молодые голоса»? Это не вас я видел вчера загорать на Большом Фонтане? Прыгайте сюда, у меня для вас есть одно сухое место! За один анекдот из загробной жизни. Ну, что же вы размышляете?
– Да-а… А дерьмо всё прибывает, – заметил Павлов.- Надо готовиться к худшему. По радио ещё утром сообщили, что начали работать все насосы города и области… Что же это — опять обман?! По-моему, человечество вырождается на глазах. Надо же спасать людей! Хотя… надо ли?
– Всё-таки надо… Посмотри, кто это плывет… Очень знакомые контуры…
– Это же Хаим! Вот растяпа, не мог забраться чуть повыше. Дурак!
Игорь прицелился и тут же бросился вниз. Раздался нехороший шлепок.
Энергично разгребая дерьмо, Игорёк приближался к тонущему. Хаим размазывал цветные слёзы, всхлипывал и шептал:
– Зачем, зачем ты это сделал? Всё равно… всё равно…
Игорь нырнул и подплыл ещё ближе. Стиснув зубы, он думал: «Надо же спасти этого идиотика… Вечно он меня находит. Вечно он держит меня в напряжении. Вечно я за него в ответе», – и с трудом вытащил Хаима на ближний сук.
Мимо в самодельной гондоле проплыл Гирш.
– О! Гриша! Куда же ты? – спросил с ветки Миша.
– Извини, Миша, на работу! – крикнул Гирш и поплыл дальше.
– Звони.
Между тем, время шло. Как видно, насосы всё-таки не работали. Спускаться было рано. А спуститься хотелось.
– Как видишь, Фимочка, все мы сидим глубоко в дерьме, – сказал Лангер. – Я не удивляюсь, я просто констатирую. К этому следует отнестись философски. Перспектива сдохнуть именно в дерьме, по-моему, очень явно вырисовывается… Говоря шахматным языком Хосе Рауля Капабланки, все мы в глубоком цейтноте. И всё же я не отчаиваюсь. Всё можно поправить. Как ты думаешь, нас не могут спасти с воздуха? Подобные случаи уже бывали в мировой практике. Не будем отчаиваться. Хотя случившееся оставит неизгладимый, я бы сказал, несмываемый след в нашей памяти… Во всяком случае, скумбрии в Одессе ещё долго не будет. Лет семьдесят. По моим скромным подсчетам, увы, в прибрежных водах слишком много дерьма. Я правильно развиваю свою мысль? Я доходчиво объясняю? Но я ещё не кончил. Я квалифицирую случившееся как ненастье. И всех нас это должно, по-моему, объединить. Извини, если я тебя задержал.
– Ну что ты, Саша, ты меня не задержал.
– Всё-таки нельзя так много болтать в таком положении.
– Почему? – искренне удивился Люсик. – Послушай, а где наш маленький ингермончик Аркадий? Погиб одним из первых? Нет? Тогда я за него рад. Клянусь честью. Он мне симпатичен. Ты посмотри, что делается, а? Идет большая стирка… Мне надоела эта высота. И потом мне пора в мастерскую. Дульфан не может так долго бездельничать… Какой-то кошмар! Что они себе думают? Я не Христос, чтобы идти пешком по водам. Я пожалуюсь. Другие как хотят… Ты посмотри, какие девули тонут ни за что и без любви! Какой шарман! Надо им протянуть руку. Обратите внимание на этого коца – ему мало окружающего дерьма, он ещё нырнул в люк! Представляю, какой он там ловит кайф! Нет, что делается? Лучшие люди гибнут. Аристократы пера и кисти. Но вот этому, справа, – ты видишь? – с таким идьётским выражением лица – ему я руки не подам. И не потому, что он должен мне три рубля и год не отдает. Я не мелочный. Но только потому, что он – коц. А та фондовская падла пусть тонет. Это будет только справедливо. Меньше вони…
На ветках шли разговорчики.
– Ты посмотри, какие цвета! Какой цвет! Какая абстракция! Миро и Моранди тут делать нечего. Какие пласты цвета… Надо уметь абстрагироваться. Если ты художник, а не…
– А не дерьмо? Ты это хотел сказать?
– Вот именно. Нет, в самом деле — это надо рисовать тут же, не откладывая. Жаль, кистей нет. Правда?
– Брось, брось! Всё это — пижонство. В такой ситуации…
– Именно в такой ситуации! Нет, ты посмотри — это же Фальк, Раушенберг! Дульфан, наконец! Сколько алого и коричневого. А предметность… Просто здорово. А эти прожилки зеленого и желтого. Нет? Согласитесь, что я прав. И потом…
– Берегись! – крикнул Гаус и сделал резкий вираж в сторону: подмытый дерьмом старенький домик на Чижикова стал медленно оседать и грозил завалить перенаселенное дерево. Посыпались кирпичики. К счастью, никого не задело.
– Вот это уже нехорошо! – произнес Миша и протянул Шуревичу руку помощи. Но Шуня слезть отказался. Он надежно привязал себя ремнем к верхушке и повис в пространстве.
– Дело твое, – молвил Миша. – Но я советую… Если есть шанс. Хотя не вижу разницы.
«Вот пугливый народ», – подумал Хрущик и прочно закрепился на сучке.
Время перевалило за полдень. Ясное одесское небо слегка посуровело. Над Привозом показались тучки. Неожиданно пошел дождь. На деревьях возникло движение.
– Я говорил, что все правильно. Наконец мы очистимся… – сказал Петя и подставил под дождик рыжую спутанную бороду.
С суперфосфатного завода несся живительный запах серы. Вспыхнула молния. Над Бугаевкой глухо заворчал гром. Дождь припустил сильнее.
– Это класс, ребята! – крикнул Толик, заплясал по крыше и стал бурно умываться под дождем. – Этот дождь мне на пользу.
Витя хладнокровно смотрел на улицу из чердачного окна мансарды и задумчиво курил «Беломор». Внизу, по пояс в дерьме, уже час стоял Павлов, отрешенный от всех, и сосредоточенно что-то писал на картоне. Диким вдохновением горели глаза…
Он работал. С завистью смотрели мы на него.
– Бенемунес, мальчики. Я весь промок… – пожаловался Дюльфик. – Но я не из тех, кто смиряется… Девочка, вас случайно не Соня зовут? Дайте вашу руку…
И через мгновение он исчез в проёме окна.
Высоко над городом, на церковном куполе Преображенского собора, держась могучей рукой за крест, стоял Сыч. Дождь не щадил его. С ужасом глядя вниз на тонущий город, отдавая ветру и ливню седую голову, королем Лиром казался он.
– Как жить? Как теперь жить? – вопрошал он, и слезы текли по его лицу. И вода текла по голой татарской спине (свитер он отдал кому-то из пострадавших).
– Ты видишь, что делается! ОНО снова пришло в движение. По-моему, это – конец. Хотя это и несправедливо… А может быть, это — возмездие? – говорил Павлов, и пугающая правда была в его словах.
– Но за что?! За что возмездие?
– Как?! Ты ещё спрашиваешь, за что? Тогда ты достоин этой участи. Как, впрочем, и все мы. Все!
(Все виновато молчали.)
– Но, с другой стороны, было бы обидно не досмотреть всё до конца. Другого случая может не представиться. Закурить есть?
Нас было семеро под ветхой чердачной крышей ковчега, заливаемого водой и дерьмом, и случившееся ещё больше сплотило нас. Всех нас объединила эта сочная, богатая витаминами среда… Все мы сидели в теплой, позолоченной лучами заката, медленно убывающей жиже и ждали конца потопа.
Где-то далеко за линией крыш в закатной воде грозно накренился Оперный. Часть центра провалилась в преисподнюю катакомб.
Толя Морозов оживленно комментировал события:
– Вы понимаете, ребята, тут не просто поломка или нехватка труб — тут перст Божий! Большевики потеряли чувство меры. Вы понимаете? Давно надо было отказаться и уйти. Так нет же! Такого не было со времен Римской империи, со времен Тиберия и Нерона, понимаете? Когда весь Рим чуть не захлебнулся, понимаете, в первобытном дерьме. Сенат, – это их обком партии, – пожалел денег, несколько миллионов награбленных сестерций, для ремонта акведуков — и в результате вся канализация Рима была парализована… Вы понимаете, какая подлость? Они поступили точно, как поступили бы наши: нет денег, и всё. Пусть всё летит… Пусть пол-Рима накроется, лишь бы их виноградники на холмах были в порядке. Точно как наши. Только у древних были хоть какие-то понятия о морали, совести… Корнелий Сулла, правда, сильно испугался, когда стал тонуть его дворец, но несколько сот рабов и солдат на руках вынесли его семью, добро и рухлядь из пламени потопленной провинции. Наводнение тогда было не из слабых. И водопровод, сработанный ещё рабами Рима, работал исправно. Не чета нашему. Кстати, он спас себя тем, что объявил войну соседней Испании и отвлек народ от вони и налогов.
А подводная лодка на Дерибасовской? – так это тоже на случай полной катастрофы. Чтобы можно было удрать, как в ковчеге. Задраить люки и сквозь свежее дерьмо уйти (без нас) в Средиземное море. Подонки!… Извините, если я громко говорю. Но я слегка оглох после Ватерлоо. Вы понимаете, пушки так палили, что Бонапарт затыкал себе уши ватными тампонами. Генералы просто диву давались, как это так глубоко в распоряжение войск проник штатский. Да ещё еврей.
– Толя, опомнись, что ты говоришь?
– И всё-таки ещё не всё потеряно, – бормотал я. – Вот увидите. Всё как-то выправится.
Павлов выразительно посмотрел на меня.
– По-моему, ты на что-то ещё надеешься, на что-то уповаешь, без всяких на то оснований.
– Вообще-то, ребята, давно пора умереть,- сказал Юра, который всё это время молчал. – Я вам удивляюсь. Надо умирать, а вы не хотите. Смешно.
– Заткнись, Юрочка. У тебя давно была такая возможность. Но ты ею не воспользовался. Почему-то.
– Это всё неинтересно. Вот если бы стреляли, и у всех нас были бы красные банты, тогда другое дело. А так – скучно. Не остроумно.
– Болтун ты, как я посмотрю. Ну, ладно. Кажется, дождь-то кончился?
Мы выглянули. Дождь действительно пошёл на убыль. Потом вдруг перестал.
На деревьях никого не было. Странно…
– Странно, правда? Куда все подевались?
– Ничего странного. Дождь кончился, и все уже давно в баре.
– В баре?! Ну, знаешь… А дерьмо?
– А что дерьмо? Именно к дерьму-то и легче всего привыкают. Очень даже естественно. Кончился дождь, и это надо было отметить.
– По-моему, всё правильно. Пора выходить.
– Интересно, что сейчас все делают? – назидательно сказал кто-то.
– Хочешь, расскажу? Хрущик в бар не пошел. Дома, наверное, что-то строгает. Вика вообще не выходила из комнаты. Она уже давно никуда не выходит. Стоит, наверное, у окна, горбится, исступленно курит и говорит кому-то: «Ты знаешь, я просто ожила от всего случившегося. Нарушено, наконец, однообразие жизни. На меня хлынули воспоминания детства. И теснятся стихи. Я давно себя так хорошо не чувствовала».
Хрущик ищет что-то и злится. «Любят, падла, чужое и хорошее!» Потом находит фломастер. Оказывается, он лежал в ботинке.
– Брось, всё ты выдумываешь. Но это интересно, – сказал Павлов.
– Наоборот. Это не интересно.
Вечерело.
– Всё достаётся людям… – задумчиво молвил Игорёк. – Странно, что многие живы. Я рассчитывал на другое…
– А что делает Гриша? Представь себе, что он сейчас делает.
– Очень даже просто. Гриша уже дома. Брезгливо разделся и принимает ванну. Читает Рильке… Сочиняет Шурику письмо. «А у нас тут был великий рухл», – напишет, наверное, он. Потом расскажет ему о дуальной экзогамме, имплицитно выражающей пафос превращения хаоса в космос… Что-то в этом духе. Потом выпьет рюмашечку и позвонит Мише… И рано ляжет спать.
– Да-а… Красиво. Однако пора идти. Пора спускаться…
Город отряхивался от воды, полной грудью вдыхал облагороженный ливнем сложный запах.
– Надо написать Матизену в Новосибирск, он должен это оценить. Наверное, скажет, что всё это живо написано и напомнило его счастливые годы в Махачкале…
Город уже зажигал свои фонари. Прохожих было мало. Трамваи не шли.
Вспомнилось нам также незабвенное холерное лето, когда о дерьме только и говорили, и думали… Мы тихо приходили друг к другу в гости и долго молчали, искупая грех многоговорения…
Зашел как-то к Шурику, был там, по обыкновению, и Гирш. Собирались обедать. Тщательно мыли руки, кипятили мыло, посуду… Подали борщ. Я мучительно отказывался.
– Напрасно. Фима, – сказал Шурик. – Может быть, это последний борщ в твоей жизни.
– Шурочка, нельзя так шутить, – укоризненно молвил Гриша, но от борща не отказался.
Жизнь продолжалась… Лето было в разгаре…