СОБЛАЗН РАБСТВА
«Я допускаю, что народ, самый настоящий народ, может — еще как может! – побежать за колесницей правителей, которые будут еще более суровыми и жестокими людьми, чем император Николай».
М. Алданов, «Повесть о смерти».
В 1985 году мое конструкторское бюро с невероятным названием «Машприборпластик» погнало меня в дальний колхоз, километров за сто от Харькова, грузить брикеты с мокрым сеном на увязавший по брюхо в грязи «Газик». В дальний колхоз ссылали толпой в дюжину сотрудников и надолго. На месяц. Вечером поселили в дощатый барак. На интеллигентский, бестактный вопрос: как на счет баньки, замызганный, плюгавый всесильный бригадир, наслаждаясь, ответил: банька по субботам. Со скуки вечером разожгли костерок. На него сбежались ссыльные горожане. Пошел треп. Вполне неожиданно Алеша, работяга опытного цеха, жопорукий пьяница, приданный нам за ненадобностью на производстве, объявил: а я уважаю Сталина и Гитлера, они воспитали свои народы. Я глянул на Алешу. Он не балагурил. Кадык над черным свитером ходил не шуточно. Никто разговора не поддержал. Сталин и евреи были темами перчеными, но неблагонадежными. В те же годы водители-дальнобойщики вешали перед ветровым стеклом сусальные портретики Сталина. Действительность за ветровым стеклом была по-российски безнадежна, в магазинах окончательно ссохлись харчи. Дальнобойщики намекали: при Сталине все было по-другому, снижали цены и был порядок. А теперь…
Сегодня в России второе пришествие Сталина. Ему возводят памятники и носятся с его портретами. Все это уже было в истории. Казалось бы, французам не за что благодарить Наполеона, обезлюдевшего Францию дотла. Но именно культ Бонапарта привел к власти Наполеона III, поначалу почитавшегося гением, а оказавшегося второсортной бездарностью. Кончилось все Седаном. Всегда кончается Седаном, Нюрнбергом, Святой Еленой. Но почему слесарь Алеша всегда предпочтет Сталина свободе? И разве только слесарь Алеша? С Алешей Мартин Хайдеггер, Лени Рифеншталь, Эзра Паунд, Кнут Гамсун, Борис Пастернак тридцатых годов. Мало кто устоит перед соблазном рабства и мистикой власти.
За последние десятилетия прояснились недооцененная притягательность рабства и разрушительные свойства свободы. Россия, Китай, Иран показали миру, что с рабством не уживаются, а живут и проживают осмысленную жизнь народы. А свобода не рожать разрешается мусульманской реконкистой Европы. Оказалось, что свобода губит смысл. В СССР причастность населения к громадному проекту придавала смысл жизням миллионов. Да, на полках магазинов прочно расселилась только вонючая, окслизлая спинка минтая, и живу я в коммуналке и трясусь, расплющенный в камбалу в трамвае на работу, и деда моего раскулачили и сгноили, но мы выиграли войну, кончили Гагариным в космос и перекрыли Енисей. И весь мир наc уважает, то есть боится. То есть уважает. Потому что нас воспитал Сталин. Рабами в СССР были все: от примы-балерины Большого Театра и министра до колхозника. Но смысл жизни был. А потом дали свободу, а смысл пропал. И зачем мне свобода, при власти «братков»? Дайте мне мои сто двадцать рублей, прикрутите братков, верните ощущение причастности к большому делу и подавитесь вашей свободой.
***
Владимир Вениаминович Бибихин писал, что народ тоскует по сверхзадаче, сверх-усилию. Я никогда такой тоски не испытывал. Всякую другую переживал и иногда очень остро, а вот этой не прочувствовал. Но Бибихин прав. Чудовищное усилие народа в Отечественной войне придало смысл жизни поколениям россиян. Владимир Высоцкий войны не нюхал, но она была всегда с ним. И тем был любезен народу. Не только этим, но во многом, именно этим. Оказалось, что заменить в народном сознании Победу нечем; во всяком случае, вытеснить Победу свободой не получилось. Выбирая между свободой и осмысленной жизнью, очень многие выбирают осмысленное, гармонизированное большим имперским стилем бытие. Думаю, что поперечность свобод смыслам — фундаментальна, неразрешима. Библейская история Исхода – во многом история бунта против свободы, навязываемой Моше народу. Египетские пирамиды были не только гробницами, они наглядно, грубо, зримо предъявляли столь любимое Владимиром Владимировичем Путиным и народом идеальное общественное устройство, вертикаль власти. Велика инерция привычки к рабству, о которой так проницательно написал полтысячи лет назад Этьен де ла Боэси в «Рассуждении о добровольном рабстве». Но вот чего Этьен де ла Боэси никак не мог предвидеть, так это результатов изничтожения рабства в современном западном обществе.
***
Конфликт свобод и смыслов оказался неприятной неожиданностью. И не только на просторах СССР. В ужасающих книгах Михаэля Уэльбека свободные, сытые, начитанные, гладкие европейские интеллектуалы ведут совершенно бессмысленную жизнь. Свобода европейцев оказалась свободой от эмоциональной привязанности, ответственности, долга. Семья закабаляет, большое, истинное чувство к женщине неслыханно порабощает. Долой рабство, долой куртуазную любовь. Я хочу слушать музыку и совокупляться по своему усмотрению, то есть так, чтобы утром свободно закинуть рюкзачок за спину, и оставив, опостылевших постель и любовницу отправиться в поход или на музыкальный фестиваль. Самым революционным изобретением нашей цивилизации оказались противозачаточные пилюли-освободители.
Закрепощает община, закабаляет семья, обязывает дружба. В свободном мире они стремительно распадаются. Единственное, о чем я всерьез тоскую из прошлой, советской жизни, так это дружба. В свободном Израиле друзьями обзавестись не удалось. У коллег оказались такие крепкие, проворные локти…. Только и гляди в оба.
Закабаляет, обязывает Истина, поэтому долой Истину. Нам подходит постмодернизм, из него изгнали Истину. А то ведь ишь чего выдумали: служить Истине. Так ведь недолго стать и рабом Истины. Ничто так не ограничивает свободу как Истина, ведь если Истина все же есть, нельзя плести что попало, и западный интеллектуал предпочел безграничную свободу, помахав ручкой оковам истины и смыслу жизни. Зато одухотворенным исламским фанатикам, в точности известен смысл жизни, за него и саму жизнь отдать – плевое дело. Как же свободной Европе устоять перед джихадом, гарантирующим осмысленную жизнь шахидам. Свобода враждебна Истине и Смыслу. Такова горькая пилюля, которую мы сейчас глотаем. Свободно, не напрягаясь, можно проповедовать с безумным блеском в глазах любую конспирологическую галиматью: доказывать, что вирус AIDS–выдумка фармацевтических компаний, заявлять, что земля – плоская, что американцы не летали на Луну. Anythinggoes, как говорил Пол Фейерабенд.
Сковывает правописание — долой грамматику, будем говорить и писать на «олбанском». Уже появились и эксперты, изучающие «олбанскую» языковую каракатицу. Мешает все, требующее усилия, — да здравствует свобода от усилий. Мераб Мамардашвили был совершенно прав, говоря о том, что естественны, природны хаос, безобразие. Истина, красота, гармония, ответственность требуют усилий, сковывающих свободу усилий. Сытое существование на Западе отняло у человека главный компонент осмысленной жизни – необходимость усилия. В России – второе пришествие Сталина, на Запад надвигается социализм, теперь добрался и до США. Общий знаменатель – понижение уровня личной инициативы и ответственности, бегство от свободы.
***
Но если раб скажет: «люблю господина моего, жену мою и детей моих; не пойду на волю».
שמות, משפטים, «כא»,»ה».
Рабби Сакс рассказывает чудесную притчу: мудрец проходит мимо трех каменотесов. Спрашивает у первого: «Что ты делаешь, любезный?» — «Зарабатываю на хлеб». Второго: «А ты чем занят?» — «Занимаюсь единственным, доступным мне ремеслом». И наконец, третий ответил так: «Я строю храм». Этот третий, единственный среди всех, ведет осмысленную жизнь; смысл придает жизни не то, что мы делаем, а наше отношение к происходящему. Это верно, но этот третий запросто может быть и рабом, от этого его жизнь не потеряет смысла. Верно, что египетские пирамиды были построены рабами, но кто знает — может быть, они не полагали себя обездоленными. Они строили и построили на века, и были причастны большому делу. Когда строят короли, тачечникам достает работы. А свободный человек тачку возить не любит. Он хочет быть колдуном от биржевой статистики или пиар-менеджерицой, свободно коптящими небо.
***
Когда распался СССР, я ничего этого не понимал. Я недооценил страсти муштровать людей и подвергаться муштре. Этой загадочной страсти тянуть носок и заставлять тянуть носок других. Когда я впервые услышал от Александра Моисеевича Пятигорского, что никаких сталинских репрессий не было бы, если бы громадное число людей их не хотело, включая самих репрессированных, мне эта мысль показалась кощунственной. Впоследствии о внутренней готовности советского человека к избиениям я слышал от Александра Владимировича Воронеля. Теперь мне эта мысль ни кощунственной, ни оскорбляющей память погибших не кажется. Истина не может оскорблять. Для того, чтобы эту истину прожить, потребовалось провести двадцать лет в израильской академической среде. Советская власть позаботилась о том, чтобы я в науку не просочился, оставив мне утешительную иллюзию: где-то там, в еврейском университете живут профессора-небожители, свободные сабры, знающиеся с Истиной и Смыслом. В СССР — профессора рабы системы, но на Западе, они свободные люди. Парткомов и первых отделов нет, живи и мысли свободно и наслаждайся жизнью, отданной поиску Истины. Ничего этого нет и в помине. Западная профессура тянет носок не менее дружно, чем советская. Уместный исторический анекдот: в 1533 году именно профессора Сорбонны уговаривали короля отменить книгопечатание.
***
Нависающий над миром рабовладельческий, высокотехнологичный Китай показывает, что плетка бывает эффективной. Царская армия, набранная из крепостных мужиков, разгромила наполеоновскую армию свободных людей. В мировой истории я более всего любил Марафон, там свободные греки разнесли рабовладельческую Азию, но ведь было и Бородино… Так что эффективность свободного общества доказана не твердо. Оно ведь по историческим меркам так молодо. Советский Союз рассыпался не потому, что в нем был дефицит свободы, а потому, что разгулялся дефицит колбасы. Народ рвется в Америку не за свободой, а в неизбывной жажде прильнуть к американскому супермаркету. Если бы советское начальство было чуть похитрее и поспособнее, экономического коллапса можно было бы и избежать. Именно это доказывает современный Китай. Свободы там нет и в помине. А благ навалом. И мои друзья-приятели, физики и политологи, полегоньку потянулись на заработки в Китай. А иные в Институт Короля Абдаллы в Саудовскую Аравию. Там изумительные условия для работы. Твори на здоровье. И леший с ней, со свободой. А народ в Китае и в Саудовской Аравии воспитанный, именно так, как хотелось бы слесарю Алеше: брякнул невпопад, угодишь в концлагерь. А не брякай, не умничай, не высовывайся.
Советская система была и рабской, и неэффективной. Если бы Сталин был эффективным менеджером, социалистический бред продолжался бы и по сегодня, и бредом бы не казался. Сталину досталась громадная, богатейшая страна, населенная талантливыми народами. Из всего необъятного человеческого ресурса Российской Империи Сталин эффективно использовал лишь ядерную энергию еврейского местечка. Но уж ее-то использовал стопроцентно. Атомные, инженерные и ракетные академики, Зельдовичи, Лавочкины, Чертоки и Харитоны создали военную промышленность, сломавшую хребет Вермахту и заставляющую трястись от ужаса весь мир до сих пор. Евреям пришлось дорого заплатить за освобождение из местечка, пришлось заплатить своим первородством, еврейством.
***
Советский опыт бесценен. Из него многое можно понять. Необходимо попытаться раскусить непреходящую тоску по рабству. Эту тоску очень питает искушение простотой, непритязательной, ясной жизнью; соблазн, подстерегший даже Толстого. Вертикаль власти необычайно упрощает жизнь. В каждой области властью назначался верховный жрец. Утверждались главный поэт, физик, композитор, балерина, юморист. И жить становилось проще. Александр Воронель не в шутку говорил мне, что при жизни Ландау профессиональная жизнь необычайно упрощалась: было ощущение, что генеральный физик, Лев Давидович, знает истину в последней инстанции, и как первый секретарь обкома партии в фильмах социалистического реализма, непременно разрешит самую запутанную задачу.
Система часто давала сбои, и тогда на месте главного биолога оказывался Трофим Денисович Лысенко, на месте главного писателя Фадеев, а талантливые генетики и писатели гнили в ГУЛАГе. Я читаю сейчас книгу Симона Шноля «Наука в СССР». В сухом остатке впечатление, что в течение семидесяти лет советская власть вела непрерывную войну с собственным народом, истребляя самых талантливых, независимых, достойных. Это впечатление не то чтобы ложно, но не полно, ибо советская власть прочно опиралась на мнение народное, вполне одобрявшее происходящее. Жажда простой, осмысленной жизни у людей наличествовала, а свобода была не востребована, уже хотя потому, что ее никто и никогда не нюхал и не щупал. Прошли годы, и в памяти остались Победа и Гагарин. А перед судом истории все так зыбко, ибо «суда же истории быть не может не только потому, что «судьи» люди разных взглядов. Нельзя расценивать несоизмеримое: легенду, террор, победы, разорение, политические приобретения, число человеческих жертв». Марк Алданов писал это вовсе не о суде над советской властью, но его гениальное перо зафиксировало главное: как соизмерить террор и Победу? По-видимому, никак. А среди подстерегающих нас искушений самые коварные: соблазны рабства и простоты. По себе знаю, грешен.
СИМВОЛ И РЕАЛЬНОСТЬ
Начнем с притчи в стиле дзен: «Если палец указывает на Луну, то только дурак может принять этот палец за Луну». Этой притчей открывает свою «Биологию развития» С. Гилберт, побуждая читателя отложить учебник в сторону и изучать реальность, природу. Откройте современную книгу по физике. Она переполнена изощренными символами, обозначающими вещи и их свойства. Греческого и латинского алфавита уже недостаточно, в ход пошли еврейский и готический шрифты. Но ведь эти знаки есть перст, указующий на реальность, но не сама реальность. И только ученый осел примет перст за саму реальность, не так ли? Не совсем так. В реальности электромагнитного поля никто не сомневается. Но когда Ричарда Фейнмана спрашивали: а что, собственно, такое электромагнитное поле, он выписывал уравнения Максвелла, и тыча в них все тем же пальцем, говорил: вот это и есть электромагнитное поле, этот танец значков, дивергенций и роторов и есть электромагнитное поле. Никакой картинки, предъявляющей шестеренки и колесики, иллюстрирующей понятие поля, я вам не представлю, а если представлю, то она будет лишь затемнять дело, уравнения Максвелла и есть последняя физическая реальность, прячущая в себе всю правду об электромагнитном поле. Мир символов и мир природы не разделены мысленепроницаемой перегородкой. Чтобы думать о природе, реальности лучше об этой перегородке забыть.
***
Космолог Макс Тегмарк, обостряя эту мысль, скажет так: мы живем в математике. Наш мир и есть математика, или, изъясняясь более изощренно: все математически непротиворечивые структуры существуют физически. Физическая реальность не описывается математикой, она и есть математика. Мы живем в громадном математическом объекте, именуемом «Вселенная». Эта на первый взгляд революционная метафизика, на самом деле означает реванш Платона в его споре с Аристотелем. Ведь для Платона мир идеальных математических структур: шаров, кубов, октаэдров, был более, а не менее реален, нежели реальные шары и октаэдры. Галилей полагал, что книга природы написана языком математики; Тегмарк идет дальше: природа и есть математика.
***
Разворот в сторону Платона, начался давно и неожиданно. Успех механики Галилея-Ньютона знаменовал торжество оголтелого платонизма над куда более «физичной», шедшей от наглядного явления, картиной мира Аристотеля. В самом деле, Галилею пришлось представить в мысленном эксперименте совершенно платоновский мир «без трения», и только в нем единожды запущенное тело, на которое не действуют другие тела, будет двигаться до бесконечности. На самом же деле, мира без трения – нет (см. М. Носоновский, «Про трение как сопутствующее явление», «7 Искусств», №9(78), 2016). И далее развитие физики шло именно по платоновской линии, совершенно удаленные от реальности символьные платоновские конструкции, вроде самосопряженных операторов, оказывались и плодотворны и востребованы физикой, а наглядные реалистические представления вроде «теплорода» и «светоносного эфира» отметались за ненадобностью. Эйнштейн и вообще в своих мысленных экспериментах заменит реальные физические тела их мысленными образами, ничуть не беспокоясь о философской оправданности подобной подмены, напрочь смешав воображение и реальность.
***
Как же так? Вроде бы, символы живут в пространстве символов, а вещи — в мире вещей. Классическое мышление полагало, что эти пространства не пересекаются. Может быть, раньше так и было, и универсалии не размещались в вещах. Но наш, сегодняшний мир – иной. Удивительным гибридом математики и реальности является пространство-время общей теории относительности. С одной стороны, оно порождается всеми наличными материальными телами, ведь если вымести их метлой прочь, то не останется и самого пространства-времени. С другой, оно насквозь символично, и немыслимо вне тензора кривизны и всего аппарата тензорного исчисления.
***
Попытке разделить символы и реальность упорно мешает язык. Как заметил Бертран Рассел, слово «корова» обозначает две принципиально различные сущности: конкретную, пятнистую, рыжую, обмахивающуюся хвостом корову, пасущуюся на лугу, и корову как вид, универсальную, платоновскую корову. Рассел требовал четко обозначать в речи и на письме, о какой из коров идет речь. И показывал, как смешение понятий легко приходит к софизмам. Но когда мы говорим об объектах современной физики, ситуация принципиально меняется: все коровы разные, но все электроны одинаковые. Мы верим в неразличимость электронов, эта вера делает возможным современное физическое мышление; и тогда, слово «электрон» равно обозначает конкретный электрон, и электрон вообще, электрон-символ. Джон Уилер как-то сказал Фейнману: «Ричард, вы знаете, отчего все электроны одинаковы? Оттого что, это все один и тот же электрон». Я не знаю более глубокой философской шутки.
***
Электрон – объект идеальный, иначе говоря, всякий конкретный электрон может быть замещен другим электроном. Идеальный платоновский шар вполне заместим другим шаром. Мы мало думаем о дурном послевкусии слова «идеальный», ведь идеальное это в том числе и полностью заменимое, безликое.
***
С символами можно обращаться как с тождественными объектами, на этом ките покоится физико-математическое мышление. Вернер Гейзенберг скажет – электрон не предмет, не вещь среди вещей. Как говорит Михаил Носоновский: электрон скорее математический объект, символ. Мы невольно при этом предполагаем, что символы и вещи отличаются принципиально; перст, указующий на Луну – не Луна. Есть некий надежный критерий, позволяющий их развести по углам. Но можно мыслить и по-другому. Можно предположить реальность символов. В книге «Символ и Сознание» Мераба Мамардашвили и Александра Пятигорского мы читаем: «Случайно или не случайно, мы оба оказались убежденными в том, что символы – это вещи, а также и в том, что наши психики – тоже вещи». Как можно после семиотики писать подобное? Что это, недоразумение, описка гениев? Нет, перед нами уразумение нового порядка вещей, в котором нет средств, позволяющих отделить вещи от символов.
Представление о том, что вещи могут быть надежно отделены от символов, предполагает наличие объективного наблюдателя, главного героя классической эпохи вообще и классической физики в частности. Но этот герой умер вместе с классическим мышлением, или точнее остался в классическом мышлении.
Эйнштейн мечтал о преодолении дуализма частиц и полей, его фанатичному монотеизму претил этот дуализм. Но Эйнштейну отнюдь не мешал дуализм символов и объектов реальности, частиц и полей. В этом смысле Эйнштейн был классическим мыслителем. Новая, квантовая физика снимает дуализм символов и частиц. Ψ–функция частицы и есть сама частица. А электрон – это то, что мы можем знать об электроне. А нашему знанию доступно лишь символьное представление электрона.
***
Аристотель полагал человека общественным животным, но человек не в меньшей мере – символическое животное. Наш разум, генерируя символы, изменяет реальность. Евклид изобрел геометрию несуществующих объектов: точек, прямых, плоскостей. Но после Евклида мы везде видим точки, прямые и плоскости. Следуя Ньютону, Вселенная заполнится силами, Лейбницу энергиями, Больцману – энтропией. Начнешь заниматься топологией, на каждом углу споткнешься о проявления топологических теорем. Знаю по себе. На самом деле, дуализма символов и вещей более нет. Скорее есть их круговорот, о котором писал Поль Рикер. Символы, размещаясь в сознании, меняют восприятие мира, мир порождает все более изощренные символы. Если в каком-то смысле и можно говорить о прогрессе разума, то следует говорить об усложнении и обогащении символьной системы человека. Насколько символ Ψ– функции богаче, утонченнее и более информационно насыщен, нежели демокритовские шарики-атомы или лейбницевы монады без окон, без дверей. Перегородки, отделяющей символы от вещей, – нет. И мира самого по себе, готового к познанию, «готового мира законов и предданных сущностей», как говорил Мераб Мамардашвили – тоже нет. И объективного наблюдателя, величественно созерцающего, разлегшийся перед ним мир нет. Ведь если «я фиксирую нечто в сознании, то я уже в другом состоянии сознания. И так до бесконечности» (М. Мамардашвили, А. Пятигорский «Символ и сознание»).
***
Современное искусство это знает и предлагает зрителю, читателю со-творение Мира. Контакт с произведением искусства меняет сознание. После того, как я вобрал в себя книгу, я не тот, и книга — не та. Перечитывать ее будет другой человек. Борхесовский Пьер Менар слово в слово переписывает «Дон Кихота» и пишет роман, не совпадающий с романом Сервантеса. Прекрасные артефакты прошлого остались в музеях, великолепные и невостребованные.
***
Человек создает символы, но и символы создают человека. Мераб Мамардашвили не уставал повторять, что человек осознает себя человеком в своем отношении к символическому, святому и освящаемому.
Символы не отделены от реальности, но включены в реальность и изменяют реальность. Отличный пример – деньги. Деньги ведь сверхматериальны. Однако деньги ведь не вещь, не совсем вещь. Деньги — символ, но конвертируемый в вещи. И кажется, ничто так не изменило мир человека, как деньги-символ. Предельный пример — биткоин. Биткоин уже совсем не вещь, но многомерный мир вещей проецируется в одномерный мир виртуальных денег. У всего есть своя стоимость. Грань между вещами и символами оказывается стерта.
***
Маркс, говоря о том, что до сих пор философы объясняли мир, задача же состоит в том, чтобы его изменить, ошибался принципиально. Объясняя мир, философы его изменяли. А математики и физики, объясняя мир, изменили его до неузнаваемости, и в самом тесном значении слова: теперь мир стал совсем непонятен.
***
Пятигорский и Мамардашвили заметили и следующее, культурологи и антропологи, пытаются отделить сущность мировых религий, их положительное содержание от ритуального, символического оформления. Велик, например, соблазн свести суть авраамических религий к Десяти Заповедям, объявив ритуал вторичным, и более того, скрывающим суть подлинной веры. Показательна в этом плане судьба христианства, восставшего против традиции и развившего за две тысячи лет ритуал, культ похлеще фарисейского. Отодрать символы, ритуал от сущностного наполнения религий оказывается невозможным в той же мере, в какой пространство-время общей теории относительности неотделимо от своего тензорного оформления, и в той же мере, в которой реальный электрон неотделим от математического аппарата квантовой механики.
***
В моей домашней библиотеке зачитанная до белесости книга Пятигорского и Мамардашвили «Символ и Сознание» содержит посвящение. Экземпляр посвящен физику Александру Воронелю. Вполне мистически под одной обложкой сошлись свободнейшие умы конца ХХ столетия: философы и физик. Символично, не только это, но и тот факт, что эту книгу едва ли одолела дюжина читателей. Всех победил смартфон.
***
Б-г каббалистов и Ньютона, מקום, место мира — предельный символ отделенности от мира, вмещающий мир. Его запрещается изображать и именовать, подменяя вторичным символом, символом символа. Рав Штейнзальц говорит: раввин спрашивает, если есть Б-г, как возможен мир? Философ озабочен иным: если есть мир, как возможен Б-г? На самом деле, их невозможно разделить, подобно тому, как символ неотделим от реальности.