ПРОБУЖДЕНИЕ
1
Синее, сверкающее небо опрокинулось на меня, подступая, но не подходя ближе, охватывая удивительной волнующей самодостаточностью, полнотой своего приоткрывшегося бытия.Его было много, и оно было очень большим. Раньше я видела его только из окна. Но и раньше – это всего несколько дней. А еще стало неожиданно жарко. До последнего момента я думала, что меня встретят; но меня не встретили. За мной оставалось большое людное здание, наверное, построенное еще в семидесятые, стекло и бетон; передо мной – облицованные светящимся на солнце камнем, старые стены монастыря. По правую руку своим неостанавливающимся насекомьим движением шевелилась огромная стройка. Выходя, проходя через лобби, я изучила макет того, что уже есть, и того, что еще только будет; здесь будет целый больничный город, подумала я, стекло и бетон, монастырь, стройка, наполненная солнцем площадь. Я постояла на площади, серые отмытые солнцем камни под ногами, передо мной – цепочка такси, позади машины скорой помощи, вдохнула лучи высокого солнца, почувствовала, что и сама быстро нагреваюсь под ними, вдохнула, выдохнула, глубоко вдохнула снова и торопливо пошла в сторону проходной. Меня зовут Надя. Меня никто не преследовал; никто не шел за мной по пятам; это значило, что мне удалось их обмануть. С самого начала я думала, что мне это удастся. Или все же не обмануть? Я знала, что меня зовут Надей. Я узнала это случайно, подсмотрев в палате, в первый же день. Я тогда подумала, что у меня должно быть замутненное сознание, но сознание было удивительно ясным. Почти прозрачным. Так я и подсмотрела, что меня зовут Надей; так и поняла, что ни в коем случае нельзя, чтобы они узнали, что я этого не знаю. Так мне удалось их обмануть. Теперь я шла по мощеной дорожке в сторону незнакомой улицы, а светящееся каменное здание бывшего монастыря оставалось по левую руку. Навстречу и вслед за мной двигались незнакомые люди, но они не пытались меня догнать, но они меня и не встречали. Никто ни о чем не догадался; я была свободна. Теперь мне оставалось узнать, кто такая Надя.
Надя – это я. Собственно говоря, здесь нечего и узнавать. Нечего и утаивать. У меня были документы на имя Надежды, у меня были ее ключи, за нее, то есть за меня заплатила (или еще заплатит?) больничная касса. Тут не было места для сомнений. Солнце растекалось по всему моему телу, а небо было синим и горящим. Надежда – это была она, а она – это была я. Я – это она. Она – это я. На документах были фотографии. Одна на удостоверении личности, другая на правах, не очень похожие друг на друга. Но разве мы всегда похожи друг на друга, подумала я тогда, всегда похожи на себя? В зеркале в туалете я запомнила, как я выгляжу; потом мысленно сравнила с фотографиями. Не очень похоже, но и фотографии не очень похожи друг на друга; а определенное сходство все же было. Фотографии могли быть старыми; кроме того, со мной же что-то случилось, что-то же со мной случилось? Или нет? Когда мне разрешили ходить самой, я помню, что сразу вернулась в туалет, там было зеркало и сероватый пятнистый искусственный мрамор вокруг раковины, я их очень хорошо помню, в первые два дня они были почти единственным, что я видела кроме палаты и коридора, и сравнила фотографии с зеркалом: определенное сходство несомненно было.
Но не все ли мы похожи друг на друга, или ни на кого? И все же документы были гораздо больше похожи на зеркало, чем на любого из врачей, чем на любую из сестер, наверное, даже чем на любого из посетителей, хотя я и не была в этом уверена. Дни были долгими; я и забывалась, и смотрела на часы; меня мучили боли и сомнения. А вдруг пробираясь сумерками сознания, сумерками утраты, я их просто подобрала? Подобрала чужие документы или подобрала чужие дни? Тем временем, я научилась откликаться на имя Надя; как кошка, подумала я тогда. Я подслушивала, но врачи и сестры ничего не говорили про Надежду; наверное, они не знали, или им это было неинтересно. Они говорили про мое тело, часто говорили с заботой, но меня мучило еще и зеркало, и фотографии; об этом я не могла им рассказать. Я перебирала свое имя, как ломтик апельсинового солнца на языке. Пока оно и было всем тем, что у меня было. Я это она, она это я. Мы с ней где-то живем. Но где, как, зачем, почему? Меня охватывали любопытство, страх, предчувствия, неизвестность, чувство сопричастности тайне, сопричастности своему молчанию. Меня зовут Надя. Меня зовут Надежда. Я верю.
2
Передо мной в сторону неба, своей огромной массой подпирая высокие лучи солнца, поднималась гора; по всем ее склонам, насколько хватало взгляда, погруженные в ее темную зелень, были разбросаны дома, иногда высокие, чаще приземистые. В сторону то ли вершины, то ли просто перегиба горы, ровной широкой полосой, поднимался неизвестный сад. Я все это уже видела, подумала я; видела и глазами, и телом, и дыханием памяти; хотя и не знала, как и когда. Конечно же, видела. Должна была видеть. Вероятно, видела много раз, а, может быть, и много лет. Ведь меня зовут Надей, и где-то в этом городе я живу. Судя по документам, я живу на улице Беньямина из Туделы, дом девять, квартира семь; индекс тоже указан. Интересно, кто такой этот Беньямин? Я помнила, что Тудела находится где-то там в Испании, а ведь это как раз с другой стороны нашего великого моря. Как же он здесь оказался? Неужели в один из своих долгих солнечных испанских дней он вдруг, безо всякой особой причины, просто встал, обулся, собрался и переплыл море, а теперь его именем названа улица? А как я здесь оказалась, мысленно продолжила я, на узкой тропинке между бетонными домами, со светло-серыми каменными плитками под ногами, у подножья этой вечной горы, которая светилась своей зеленой полнотой жизни и наваливалась на меня тяжелой безымянной, хоть и знакомой, хоть и незнакомой, массой города, упирающегося в небо? Неужели и я тоже, как и этот неизвестный мне Беньямин, в один из наших коротких туманных дней, незаметно переходящих в вечер, когда мелкий дождь не бьет в окна, а просто шелестит по стеклам счастливой серой волной, я тоже вот так просто встала, собралась и переплыла море? Но почему? Почему и откуда, почему и куда? Так я перебирала гальку, переворачивая ее на ладонях, всматриваясь в разноцветные пятнышки на ее теле. Я думаю, что мне было восемь, нет, скорее девять. Но я все еще любила, когда мне читают; очень об этом просила; и родители мне читали, а я перебирала в ладонях гальку. Это было на другом море; в нем не было величия, но был уют. Так я вспомнила, что море, к которому спускается эта гора, наделено величием, но наделено и неизбежным отчуждением величия. А тогда мы снимали дачу с высокой верандой недалеко от городка под названием Судак; я ее помню. Там была галька, большая и серая, с разноцветными крапинками, и я переворачивала ее на ладонях. Вода шумела у самых моих ног. Мне читали про великого сыщика Шерлока Холмса.
Сыщик Шерлок Холмс знал, что по капле воды можно узнать о существовании моря. Но можно ли по существованию моря узнать о капле воды? Я была каплей воды в растекающемся море города. Надо мной было сияющее небо, передо мной – уходящая в небо гора, позади великое море; я вышла к вокзалу, перед которым тянулась цепочка автобусных остановок. На вокзале было написано «Дочь волн». Я была каплей воды, которая должна была узнать о своем существовании, вглядываясь в высвечивающееся бытие этого моря; я стала Шерлоком Холмсом, подумала я, ставшим каплей воды, которая не хотела быть частью моря. Но теперь я уже знала, что мне надо делать, теперь у меня был план; я буду наблюдать, вслушиваться, предполагать, проверять и притворяться. Я вернусь в квартиру на улице Беньямина из Туделы, дом девять, квартира семь, и буду жить так, как жила и раньше, с тех пор, как переворачивала на ладонях гальку на берегу Черного моря, в безымянной деревушке около городка с рыбным названием Судак, где мы летом снимали дачу, и так я узнаю, кто я. Я буду притворяться самой собой, как если бы ничего не случилось (но ведь что-то же все-таки случилось?), я буду осторожно играть саму себя, буду играть так расчетливо и так естественно, что никто ни о чем не догадается. Как великий сыщик Шерлок Холмс, я смогу стать и лондонским бездомным, и викторианской леди с намокшим зонтиком, и торговцем книгами, и лудильщиком по имени Чарли, и девушкой, запирающей на ночь дверь от бродящих по дому гиены и бабуина, и фермером, разводящим пчел, и выпью с девонширских болот, и негодяем из Чикаго, продающим германской разведке чужие секреты. Как гувернантка в «Медных буках», я буду надевать чужой парик; я буду надевать любые парики, потому что Надя могла бы родиться и блондинкой, и брюнеткой, и рыжей; она могла бы побриться наголо, свалять волосы в расты или оставить крашеный ирокез; наверное, могла родиться и мужчиной. Я стану похожей на свои фотографии, которые непохожи друг на друга. Я научусь быть похожей на каждую из них. Так постепенно я узнаю, кто я такая. Пока же я могу быть только сыщиком Шерлоком Холмсом, который не хочет быть каплей воды в этом чужом, прекрасном, пугающем и бессмысленном море, мире. Постепенно я научу себя дедуктивному методу.
И все же, подумала я чуть позже, сидя на заднем сиденье неизвестного мне автобуса, почти пустого, свесив ноги, вдумываясь в легкость моих стоп, неожиданно оказавшихся в воздухе, ощущая всем телом как упруго подскакивает высокое сиденье, и все же историю моих поисков будет некому записать – потому что у светящихся стен бывшего монастыря, отливающих золотом высокого солнца, меня никто не встретил. Непреложная логика дедуктивного метода, следовать которой я только что решилась, решилась обдуманно, но и почти бездумно, как будто, задержав на секунду дыхание, нырнула в прорубь, эта логика заставляла меня заключить, что у моих поисков нет доктора Ватсона. Или точнее: доктор Ватсон – это тоже я. В этом мире я одна. Одна в этом городе под горой, и в этом городе на горе. Одна в мире под счастливым синим сверкающим небом. Так что мне придется писать и за доктора Ватсона тоже. Я еще не знаю, что значит жить за себя, жить собой, но писать за себя, писать из пустоты, писать из неизвестности себя, из обманчивой явленности существующего и безымянности утраченного, это уже значит жить. Я приду в свою, еще неизвестную мне квартиру на улице Беньямина из Туделы, дом девять, и начну писать. Мысленно я уже пишу, уже рассказываю свою историю, которая никому неинтересна, потому что мой единственный читатель, мой единственный искренний слушатель – это тоже я. Но снова – не все ли мы так? Но что я знаю обо всех?
Автобус медленно проплывал, подпрыгивал по узким улицам, через густые автомобильные пробки, потом начал карабкаться в гору. Многоквартирные бетонные многоэтажки сменились низкими домами с балконами; многие из них были облицованы желтоватым камнем. Гудели автомобили, уличная толпа пестрела разноцветными одеждами, разноцветными лицами разных рас; она вспыхивала то горькими пятнами бедности, то всполохами юности, еще играющей в свою недолгую гладкую сытость, из-под которой, как из-под чрезмерно облегающей одежды, как из-под лифчика, намеренно выбранного на размер меньше, просвечивали и голод желаний, и несложный расчет, и равнодушие чувств, – в мире, где для столь многих юность является тем самым ходовым личным товаром, переходящим из рук одних обманщиков в руки других, где нет наивных, но есть и более хитроумные, и более жестокие. Я отвлеклась от улицы и с любопытством, с нарастающим удивлением стала следить за своими мыслями; я еще не знала своих мыслей; подумала, как странно я думаю про неизвестную мне человеческую улицу. Кто же я, почему в моих мыслях оказалось столько горечи; я скользила вдоль этих мыслей назад к залитому солнцем прекрасному миру, еще час назад открывшемуся передо мной на долгие минуты, но потом перед глазами замелькали узкие аляповатые витрины маленьких магазинов, и я снова перевела взгляд. Мимо окна автобуса скользнула витрина с выставленными в ней книгами, я оглянулась и на ближайшей же остановке вышла.
Девушка за прилавком приветливо поздоровалась со мной, в ее голосе прозвучала известная сердечность; и все же было непонятно, знакомы ли мы. Встречает ли она так всех входящих? Или только постоянных посетителей? Или мы знакомы с ней совсем не по магазину; она рада меня видеть, но ей немного неловко, что на этот раз мы встречаемся в ролях покупателя и продавца? Наверное, для нее это временная работа, и она немного стесняется и ее тоже. На ее левом предплечье, открытом коротким рукавом блузки, я увидела небольшую татуировку с изображением горы, которая показалась мне знакомой. Я ответила ей с тем же сдержанным теплом, но без панибратства; мой ответ можно было истолковать, как ответ, уместный для любой из ее гипотетических ролей, для любого уровня нашего гипотетического знакомства. Да и часто ли мы действительно знаем, в какой степени мы, на самом деле, знакомы с окружающими нас людьми, подумала я. Так я начала учиться притворяться выпью с девонширских болот; так я начала учиться находить этому причины и оправдания.
«Мне нужна карта города», постаралась сказать я как можно проще; с тех пор как я себя помнила, я не так много говорила с другими, и добавила, «Пожалуйста». «Какого города?», спросила девушка чуть удивленно, «Нашего, конечно же», ответила я, «Я его люблю, мне нравится по нему бродить». Девушка снова взглянула на меня с тем двусмысленным выражением, которое показалось мне взглядом удивления. Может быть, она знала, что я не люблю бродить по городу? А что же я люблю? Может, я люблю оставаться дома, смотреть фильмы про захватывающие дыхание дальние страны и мечтать о них? Или, наоборот, днем я обычно сплю, а вот по вечерам, с трудом проснувшись после полудня, люблю ходить на вечеринки или в клубы? И что вообще значит для меня слово «люблю»? Что еще я люблю? Кого я люблю, кого я любила, люблю ли я себя? Она кивнула, достала карту, положила ее в пакет и протянула его мне; я расплатилась. «Увидимся», сказала она неопределенно. Сказала, как подруге? Как давней, но поверхностной знакомой? Как еще одной праздной посетительнице магазина, чрезмерно внимательно в нее всматривавшейся?
Придерживая дыхание, чтобы не показать накатывающее, бьющее волной нетерпение, я отошла от книжного магазина на пару десятков метров и достала карту из пакета. На ней было написано «Хайфа». «Так значит я в Хайфе», подумала я. «Так значит я живу в Хайфе, повторила я сама себе. Так значит этот зеленый город на горе и под горой – это и есть Хайфа?» добавила я наполовину утвердительно, наполовину вопросительно. Интересно, как я здесь оказалась? Я устроилась на широком каменном парапете, огораживающем дерево, развернула карту. Эта гора называлась Кармель. Я вспомнила, что это знаю. В Хайфе есть гора Кармель. Или иначе – на горе Кармель стоит Хайфа. К карте прилагался индекс, и я нашла улицу Беньямина из Туделы. Здесь я живу. Дом семь, квартира девять. Это мой дом. Но мне это ничего не говорило. Дом и все это, и адрес, и карта, никак не связывались друг с другом в моем сознании. Ничто, совершенно ничто, не воскресало в моей памяти. Может быть, все это иллюзия, и у меня нет дома? А откуда же тогда ключи? Может быть, это ключи от квартиры знакомых или соседей, потому что я кормлю их рыбок, пока они в отпуске? Но тогда где же я живу? Где-то же я живу? Это почти точно. Я не похожа на бездомную. Впрочем, возможно, что у меня есть квартира, но у меня нет дома. Я снова взглянула на карту, повторила адрес, еще раз сделала это вслух, тихо, чтобы не привлекать к себе внимание, пошевелила губами, попробовала слова адреса на вкус, но снова ничего не почувствовала. Мне вдруг стало казаться, что я перестала чувствовать и саму себя. Кем же был этот Беньямин из Туделы, спросила я себя, как будто этот вопрос мог помочь мне понять, кто же такая я; но на него моя карта не могла дать ответа.
Дом семь, квартира девять, повторила я как мантру, и мне неожиданно пришло в голову, то я могла бы найти свой адрес и без всякой карты, просто по мобильному телефону. Но у меня не было мобильного телефона. Где же он, подумала я с удивлением, почему его у меня нет? Телефоны, электронные адреса, частые звонки, недавние звонки, длинные разговоры, если бы я все это знала. Как бы все это могло мне помочь! Хотя разве я могла бы позвонить по последнему набранному номеру и спросить, скажи, кто я, скажи, как меня зовут? Меня зовут Надя. Это я знала. И все же, почему у меня нет телефона? Пропал? Украли в больнице какие-нибудь посетители? Забыли вернуть вместе с другими вещами? Или я прячусь? Скрываюсь? В бегах? Почему? От кого? Вот еще одна загадка. Но теперь я знала, куда мне надо добраться, и остановила такси. А почему я не сделала этого раньше? Я вспомнила странный взгляд девушки в книжном магазине. Может быть, она тоже подумала о мобильном телефоне. Почему же его у меня нет? Такси рывками поднималось куда-то в гору, забирая то вправо, то влево, меня начало укачивать прозрачным полусном; я вытянула ноги. Снова вспомнила ее взгляд. Что же он значил? Знала ли она меня? Пыталась ли обратить на себя внимание? А потом, уже в светлом полумраке расплывающихся мыслей, я стала думать обо всем сразу: о себе, о ней, о витрине с книгами, о чужом взгляде. «Интересно, люблю ли я читать?» вдруг спросила я себя. Или, может быть, люблю просто покупать книги, чтобы чувствовать себя частью большой жизни, полной смысла и глубоких переживаний, жизни где-то там, чтобы чувствовать себя живой; или, может быть, книги вызывают у меня скуку, и я всем отвечаю, что не держу их дома, потому что теперь – и я обычно подчеркиваю «теперь» – читаю все с компьютера? Или при слове книга я уже не чувствую потребности лицемерить и вполне искренне морщусь? Карта – это тоже книга, добавила я в полусне, все крепче сжимая мою карту в руке. Город – это тоже книга. Пространство – это тоже книга. А книга – это тоже город. Я – это тоже город. Но и город – это я. И гора. И великое море под горой. Такси притормозило; как-то незаметно остановилось. Я была дома.
3
На двери не было имени, только номер квартиры; ключ подошел. Я повернула его два раза. Вошла. Заперлась изнутри. На всякий случай, оставила ключ в замке. Закрыла и задвижку тоже. Положила карту на тумбочку перед входом. Я была дома. Потом испугалась, открыла замок на тот случай, если придется бежать, оставила дверь запертой только на задвижку. Но в квартире никого не было. Я проверила в комнатах, в ванной, в шкафах, даже заглянула под кровать; балкона в квартире не было. Тогда я вернулась к входной двери и уже спокойно ее заперла. Вне всякого сомнения, в квартире я была одна. Здесь была одна. Наконец-то. Впервые. Точнее: впервые на моей памяти. За исключением, разумеется, туалета в больнице с зеркалом, отражавшим мое лицо, над пятнисто-серым мраморным прилавком; но и туда всегда могли зайти. Кроме кабинки с унитазом, но там не было зеркала. А здесь у меня было три комнаты, почти пустых. В салоне стояли диван и большой синий пуф, на полу лежало несколько подушек. Кровать была двуспальной, но с одной подушкой. Я была дома. Я была дома. Но это ничего не проясняло. Тогда я вспомнила, что пока добиралась до дому, я стала сыщиком Шерлоком Холмсом. Сквозь просветы в тумане представила себя с большим увеличительным стеклом. Возможно, даже в кепке. В кепке с двумя козырьками. Но у меня не было ни стекла, ни кепки. И это не имело значения.
Было немного душно, и я открыла окно. Я должна была осмотреть квартиру. Осмотреть каждую мелочь. Вещи могут гораздо больше рассказать о людях, чем люди о вещах, говорил Холмс. Надо осмотреть каждую мелочь моего дома – и эти мелочи расскажут мне обо мне. Они часть тела моего бытия. Осмотреть это тело – мое тело. Пространство – это книга; книга – это пространство, это тоже тело. Я должна была осмотреть каждую мелочь тела моего пространства, пространства моего тела – этой капли моря, где кусочками отражается моя душа. Но я очень устала. Очень, очень устала. Почему же я так ужасно невыносимо устала? Когда я успела? Сначала надо было осмотреть постель; судя по всему, я довольно давно ее не меняла. Это значит, что в ней оставалось много памяти. Как в надписях, вытесанных на камнях. Память – это хорошо. Это то, чего мне не хватает, то, чего не хватает нам всем. Мы все почему-то лишились памяти. В постели я даже смогу вспомнить свой запах. У меня тоже есть запах, как у всех. У меня тоже есть тело, тоже есть душа; я просто их потеряла – как и все. Я разделась, легла под простыню и почти мгновенно уснула. Сначала мне не снилось ничего, совсем ничего; наверное, я очень устала. Но потом приснился книжный магазин, где девушка за прилавком раздевалась, чтобы показать черно-белую карту города Хайфа, нанесенную на все ее тело. «Тело – это карта», говорила она, «Тебе завернуть?». Этой девушкой была я.
Проснулась уже в сумерках, посмотрела на белый потолок, перевела взгляд на серый расплывающийся прямоугольник окна, почти встала, решила еще немного полежать и уснула снова. Во второй раз я проснулась ночью; где-то вдалеке надрывно выли шакалы, я знала, что так воют шакалы; неожиданно поняла, что проснулась от голода. Холодильник работал, хотя я помнила, что его не включала; часть продуктов была испорчена: гнилые огурцы и подгнившие помидоры, хлеб с плесенью, прокисшее молоко, просроченные йогурты. Я поняла, что меня давно здесь не было. Но морозилка была почти полной, да и в холодильнике я нашла сыр, яйца, еще кучу всякой всячины, разборку которой я оставила на утро; потом уже в шкафу – корнфлекс, рисовые крекеры и крупы, рыбные консервы и консервированные ананасы; если бы оказалось, что мне нельзя выходить из дома, я бы могла питаться всем этим целый месяц; может быть, даже дольше. Я понемногу попробовала почти все найденное; из горлышка отхлебнула из открытой бутылки вина, но поленилась открывать консервы. У меня было много тарелок, самых разных, как будто я их собирала; зачем мне одной столько тарелок, подумала я, разве я люблю гостей? Или мне их отдали заботливые родственники, поленившиеся дойти до мусорного ящика? Поставила в раковину грязную тарелку, на секунду сверкнувшую своим белым боком. Надо ее вымыть, подумала я, не сейчас. Эта мысль навела меня и на другие мысли. Надо вымыться, продолжила я. Дошла до ванной, открыла воду в душе и с минуту смотрела на ее неустойчивый блеск в приглушенном свете бра; почему же этой первой ночью дома все так странно отсвечивает, потолок, тарелки, вода, неужели так выглядит отсвет дома; потом включила и верхний свет тоже. Мерцание воды сохранилось, но вся его таинственность исчезла. Не сейчас, подумала я, и закрыла воду. Вернулась в постель и уснула. Думаю, что вдалеке еще продолжали выть шакалы, но я их уже не слышала.
На этот раз я проснулась ранним утром, полная неожиданных сил и той душевной ясности, которую часто приносит долгий сон; будильник показывал без двадцати семь. Из оконного проема на угол кровати падал солнечный свет и, несмотря на ранний час, струилось летнее утреннее тепло. Я опустила жалюзи и дошла до кухни. Какой же страшный беспорядок я вчера оставила, подумала я и попыталась вспомнить, во сколько я вернулась: в час, в два, в три? Где же я была? Все было каким-то стертым и неясным. Неужели я так напилась? Вероятно – я видела, что посреди ночи я еще и ужинала, но как-то странно и беспорядочно; потом увидела недопитую бутылку вина; я еще и допивала, с удивлением объяснила самой себе. В последний раз, который я помнила, когда я так напивалась, это было в греческом городке Кавос, где стакан виски стоил дешевле, чем стакан сока, а моя подруга нырнула ласточкой в пустой бассейн. Вчера я была явно расстроена, но чем? Наверное, мы поссорились – пошли туда вместе, а потом поссорились, скорее всего даже разругались, а потом я вернулась домой, в одиночестве доедала холодный ужин и допивала давнее початое вино. В фильмах всегда так бывает. Сначала чужой праздник, потом ссора, потом холодный ужин на ночной кухне. И тут, неожиданно, я поняла, что не помню, с кем же я поссорилась. Из окон лился счастливый утренний свет, а я почти дрожала от страха; не могла сосредоточиться – я напилась, поссорилась и не могу вспомнить с кем. Наверное, я потеряла память, подумала я на секунду; может быть, поскользнулась и упала; может быть, меня ударили. Так тоже бывает в фильмах. И только тогда меня отбросило в полноту воспоминаний, едва ли не спасительных, едва ли не счастливых. Это незнакомая квартира и незнакомый дом, сказала я себе; я проспала полтора дня, а теперь мне предстояло их исследовать. Я ни с кем не ссорилась – по крайней мере, ни с кем, о ком я могла бы вспомнить. Я не была на вечеринке и не напивалась, не скользила и не падала, не прыгала ласточкой в пустой бассейн, меня никто не бил; я не ужинала на одинокой кухне в тусклом желтом ночном свете; я вообще не в фильме. В Кавосе я действительно когда-то была, а моя подруга действительно пыталась нырнуть в пустой бассейн; но это не имело к делу никакого отношения. Я здесь, потому что я стояла на залитой солнцем площади у подножья горы Кармель и потому, что купила карту улицы Беньямина из Туделы в книжном магазине у девушки с черно-белой татуировкой во все тело. Из кухонного окна лился счастливый южный солнечный свет; я вообще не в фильме, сказала я себе. Вздрогнула и окончательно проснулась.
Впрочем, в фильме все было бы просто, а здесь не было просто; оно не было и сложно; пока что оно было просто никак, но это никак начало меня пугать. Странным образом, оно пугало меня больше, чем вчера, когда ликование от того, что я их провела, смешивалось с нетерпением, любопытством, усталостью. Теперь же тонкий, не очень отчетливый страх неизвестности стал меня угнетать. Решив действовать методично и восполнить вчерашнюю ночь, я выбросила испорченную еду, поставила тарелки в раковину и влезла под душ: горячий, теплый, потом холодный. Я видела, как на улице становится все жарче, и в воздух поднимается серая раскаленная пыль. Действуя методично и дедуктивно, исследование квартиры было проще всего начать с ванной. Так я и поступила. Там было довольно много всего. Я нашла три сорта мыла для рук, несколько сортов шампуней и несколько сортов мыла для мытья тела, часть из них со всевозможными очистительными добавками; я нашла ночные и дневные кремы для лица, по несколько сортов, но не очень много, три сорта кремов для глаз, кремы для тела и кремы для рук, крем от загара с высоким уровнем защиты от ультрафиолетовых лучей – я поняла, что легко сгораю на солнце – нашла средство для мытья лица и еще одно с солью Мертвого моря, серум и крем от морщин. Я остановилась, посмотрела в зеркало и увидела у себя на лице несколько тонких морщин, не очень много; я продолжала перебирать банки и тюбики, рассматривать тампоны и пакет с ватой, но уже без особой надежды; мне не удалось ничего узнать о себе. Эти вещи ничего не помнили, ни о чем мне не говорили, не могли или не хотели ничего рассказать; или, может быть, это я, я не была способна их разговорить? В любом случае, даже если моя первая попытка потерпела неудачу, передо мной неизвестной, неизведанной землей еще маячила вся моя квартира. Я еще раз огляделась, и не найдя в ванной больше ничего интересного, повернулась к ней спиной, а лицом к своему незнакомому дому.
Мне не хочется обманывать себя, не хочется обманывать и читающую, не хочется играть с ложными ожиданиями и пустыми надеждами; их слишком много и без наших намеренных усилий. Впрочем, не написать о том, что я была разочарована и обескуражена, тоже было бы ложью. Мой дом оказался столь же разочаровывающим, как и уже изученная мною ванная. В нем было довольно много разных вещей – от одежды из фирменных магазинов, как мне показалось, не самых дорогих, но и не самых дешевых – до привезенных из-за границы сувениров. Кроме Кавоса, я, вероятно, не так уж мало где побывала; впрочем, во всех этих сувенирах не было единой мысли и вкуса, а страны, которые они представляли, были из какого-то стандартного туристского списка. В Праге я, вероятно, пила пиво – от него осталась сувенирная кружка; в Париже гуляла по набережной Сены, а потом рассуждала про цветущие каштаны, даже если я была там в ноябре, и про музей Сальвадора Дали; в Италии лежала на пляже, иногда заходила в старые церкви и ужинала на узких улочках. Собственно говоря, так можно было оставаться дома, в постели под самым летним окном. Кроме того, ничего из этого я не могла вспомнить; или все это мне просто подарили? Я перебирала одежду, ее было довольно много, и она была мне чуть велика; наверное, в больнице я похудела. Некоторые вещи мне понравились; я нашла несколько вещей «от дизайнеров», но, как мне показалось, в них было больше претензии, чем мысли или вкуса. Так что мой вкус меня озадачил и несколько расстроил. Мне показалось, что эти вещи не стоили того, что я за них, вероятно, заплатила; кроме того, теперь они были мне велики.
Без особой надежды я начала разбирать бумаги и книги. Среди них почти осязаемо не хватало чего-то важного, но я не могла вспомнить чего. Оплаченные счета, несколько открыток из тех же стран из стандартного туристского списка, несколько книг в жанре фэнтези с яркими глянцевыми обложками, книга про девять каких-то принцев, «Код да Винчи», «Девушка с татуировкой дракона», «22 оттенка серого», потрепанный роман про Фандорина, два детектива Донцовой, и еще несколько книг, чьи названия и обложки мне ничего не говорили. Это было странным, и я вспомнила девушку в книжном магазине, вспомнила с недоумением – я явно не была из числа запойных читателей. Или, может быть, я читала только с экрана, а это были случайные подарки от случайных людей на случайные празднования дней рождения? Это можно было проверить, и к тому же мысль о компьютере навела меня на дополнительные дедуктивные размышления; я поняла, чего именно так не хватало среди бумаг; там не было фотографий. Они явно тоже были в компьютере. И тут я поняла, что компьютера не было! Был письменный стол, кабель интернета, модем, роутер; все было как полагается; но не было самого компьютера. Вероятно, у меня был ноутбук, который пропал вместе с мобильным телефоном. С помощью него, подумала я с острым чувством разочарования и потерянности, я бы могла прочитать свою переписку, узнать, что я думаю и кто мои друзья, изучить мой профиль на фейсбуке, увидеть и те мои фотографии, которые я стремилась всем показать, и те, которые я стремилась спрятать; возможно, у меня была анкета на каком-нибудь сайте знакомств. В мгновенном приступе растерянности я осознала, что там – где-то вовне меня – пряталась моя личность, но именно это там и отсутствовало. Я была где-то там, и этого где-то там здесь не было; точнее, им, вероятно, завладел кто-то другой; эта мысль была пугающей. Надеюсь, у меня хватило предусмотрительности не записывать мои пароли в том же ноутбуке, подумала я; но уверенности в этом у меня уже не было.
Я вернулась в ванную и стала вглядываться в свое лицо; эйфория ожидания и неизвестности прошла почти без остатка, почти без телесной памяти о том, что она была, раздавленная бременем бесплодности моих розысков и находок. В первые минуты эта новая, не продуманная заранее, встреча с моим лицом оказалась неожиданно наполненной открытиями. Кожа на лице и руках была темнее, чем на всем остальном теле; вероятно, я любила гулять, подумала я, радуясь своей находке. Но почти сразу же мысленно остановилась. Возможно, это просто южное солнце, южное солнце. Наверное, мы все так; но кто они, эти все мы? Рассматривая свои волосы, выкрашенные в два оттенка, я обнаружила еще чуть более темные корни волос; это и есть мой естественный цвет, сказала я себе, но потом вспомнила, что корни волос всегда чуть темнее. Так что, может быть, и нет. Потом внимательно изучила тонкие морщинки, уже обнаруженные мною раньше; их было немного, они были тонкими и не были глубокими, но они были; были ли они отпечатками неотступного гулкого движения времени, следами мысли или горького разочаровывающего опыта? Ни во мне, ни в моем доме не было ничего, что могло мне помочь хотя бы попытаться ответить на этот вопрос. И тогда мне стало страшно – страшно, как еще ни разу за эти дни. Я смотрела себе в глаза, в самые зрачки, окруженные белизной глазных яблок, собрав в этом взгляде всю свою волю и весь свой страх, все разочарование и всю надежду, сжав губы, смотрела в самые черные точки, призывая на помощь силу памяти, и солнечный свет у подножья горы Кармель, и сон про девушку с картой на все тело, и синий пуф, стоящий посреди салона, но мне все равно было очень страшно. Это был удушающий, почти непреодолимый приступ паники; мне стало казаться, что меня не существует. Я мысленно хваталась за все доказательства своей реальности и материальности, неслучайности своего присутствия здесь, за свои светлые волосы, водительские права и оплаченные счета, но в эти минуты мне стало казаться, что все говорит об обратном. Мне было очень страшно, что меня просто не существует.
4
Это был приступ паники – наверное, почти что приступ настоящего психоза; но мне удалось его подавить; я существовала. Зеркало еще раз взглянуло на меня; я ответила ему несколькими взглядами – сначала все еще паническими, потом уже более спокойными, а еще чуть позже деланно равнодушными. Оно продолжало смотреть на меня, но теперь в его взгляде уже не было той гипнотической, парализующей власти. Я вспомнила то чужое зеркало в больнице, от него исходила уверенность в том, что я есть, в том, что я есть такая, как я есть; это же зеркало, зеркало в моем доме, было обратным близнецом того давнего, больничного; оно было зеркалом в мир, где меня не существует. Но я была по эту сторону этого зеркала, а значит в этом мире я существовала; я была полна решимости существовать, хотя еще и не знала, как это делают. Я вспомнила, что начинала свои розыски с желания узнать не как это делают вообще, а как это делала я сама. Решила пойти кружным путем. Вернулась к шкафу, выбрала одежду поменьше. Когда-то, наверное, я застегивала эти джинсы, с трудом подтягивая пуговицу к петле и даже чуть-чуть прогибаясь; теперь же они сошлись на мне легко, немного упав на бедра; я открыла ящик и нашла пояс. Впрочем, еще более странным оказалось то, что джинсы оказались мне чуть длинны; с разумной точки зрения, это казалось вообще необъяснимым, но после недавнего приступа ужаса, испытанного мною перед зеркалом в ванной, я предпочла обо всем этом просто не думать. Перестегнула пояс еще чуть выше и выбрала туфли на небольшом каблуке. Лифчики тоже оказались чуть велики; ага, подумала я еще раз, в больнице я точно похудела; так что вместо лифчика я надела эластичную майку, а блузку – уже поверх нее. Подумала, что более удобные больничные вещи нужно будет постирать сегодня же вечером. Теперь чуть-чуть крема – я растерла его всплывшими из глубин памяти вращающимися движениями пальцев – и была готова, была готова выйти, выйти в тот мир, в котором мне предстояло узнать, каким образом я обычно существовала, каким образом я – это я. В этом и состоял теперь выбранный мною кружной путь – постараться выяснить, каким образом я – это я, для того чтобы узнать, кто я такая. Душа снова наполнилась предчувствием и ожиданием, воздухом и вниманием, начала резко и нетерпеливо пульсировать.
На лестнице мне встретилась соседка с седыми волосами и холодными глазами; она отпирала дверь, поставив на пол пластиковые пакеты. «Добрый день», сказала я; «добрый день», ответила она, чуть приподняв взгляд над ключом, утопающим в замочной скважине; это были первые слова, сказанные и услышанные мною с тех пор, как я рассталась с той девушкой в книжном магазине, у которой не было карты, вытатуированной на всем теле. Эти звуки своей и чужой речи застали меня врасплох; на секунду я остановилась. «Давно вас не видела», добавила я неуверенно; «да», сказала она, «И у вас наверху так тихо, что я уж подумала, что вы за границей». На этом разговор был явно исчерпан; кроме того, было видно, что больше ничего она, скорее всего, не знает; так что я попрощалась. «А что обычно у меня шумно?», вдруг подумала я, продолжая спускаться, «Приходят малознакомые мне люди, лезут в холодильник и оставляют все эти грязные тарелки. Или просто она из тех, кому мешает любой самый дальний шум?». Но спросить ее об этом напрямую было невозможно. Около дома стояли машины, самые разные; я снова остановилась, попыталась всмотреться и понять, какая из них моя; но ни одна из них не вызвала в памяти никакого эха. Я безрезультатно оглядела их одну за одной. Но потом, почти что усилием воли, чтобы не привлекать к себе внимания, заставила себя перестать изучать машины и пошла в сторону автобусной остановки. Значит ли это, что я обсессивна? Или чрезмерно занята самой собой и своим прошлым? Да и стоят ли они вообще того, чтобы про них думать?
Было очень жарко, воздух казался уже не утренним, а полуденным; желтые камни стен светились солнечной белизной; густая, хотя и обожженная, зелень улицы почти не отбрасывала тени. Меня окликнула девушка с неожиданно заспанным видом и двумя лабрадорами на поводках. «Доброе утро», сказала она приветливо. «Доброе утро», ответила я и продолжила с гораздо большей уверенностью, чем в прошлый раз, «Давно тебя не видела». Моя собеседница засмеялась; «ну не так уж и давно», сказала она, чуть двусмысленно улыбаясь, «Но у тебя, наверное, время идет быстро». Я помню, что немного растерялась. «А ты что-то осунулась», добавила она. «Надо будет увидеться», сказала я, настаивая возможно несколько чрезмерно, но и хватаясь за единственную ниточку, которая показалась мне внушающей надежду. «Завтра я улетаю», ответила она, продолжая улыбаться, как мне показалось, чуть иронично и все так же двусмысленно, «А сегодня, ты же понимаешь, какой бардак накануне полета». «Уже завтра?» воскликнула я удивленно, невольно попадая в тот же самый, совершенно непонятный мне, чуть двусмысленный и чуть ироничный тон. «Я тебе позвоню, как только вернусь. Больше полугода в Индии я не пробуду, мне уже не двадцать», сказала она, снова заулыбавшись, и помахала мне рукой с поводком. «Удачи», ответила я, «Жду рассказов», помахала ей в ответ и продолжила спускаться по улице. Нить оказалась оборванной. «А что же будет с лабрадорами?», удивленно подумала я чуть позже.
Я дошла до угла, повернула налево и почему-то, вместо того, чтобы попытаться дождаться автобуса, продолжила спускаться, а потом медленно подниматься в сторону гребня горы, забирая все правее и стараясь держаться узкой прерывистой тени на внутренней стороне тротуара. Потом не выдержала и села на случайный автобус; передумала, снова вернулась к пространству города. Улицы немного петляли, но общее направление подъема было понятным и на удивление почти однозначным. Белые стены домов сверкали и переливались под солнцем. Густая и высокая зелень наполняла взгляд. Минут через двадцать я вышла на широкий бульвар, идущий, как мне показалось, прямо по гребню, уходивший в обе стороны; я обнаружила здесь множество кафе, устроилась в одном из них, заказала капучино и ломтик пирога из моркови. Официантка поздоровалась со мной приветливо, но отстраненно, без всякой двусмысленности, как здороваются с привычными, но малознакомыми посетителями; я явно здесь бывала, это был простой, почти очевидный факт, из числа тех, о существовании которых я уже почти что успела забыть, и это меня обнадежило. Солнце было еще сильным, но не полуденным и тяжелым, раскаляющим тело до той потной смеси восторга, полноты и усталости, которую я только начала вспоминать за эти минуты недолгой прогулки, а скорее чуть приглушенным; так что, подумав и взяв свой кофе, я перебралась под открытый навес. Устроившись поудобнее в самом углу террасы, в широком и чуть низком кресле, низком настолько, что когда я откидывалась на спину, крышка стола оказывалась на уровне груди, а чашка и мой морковный пирог почти что перед глазами, я начала изучать посетителей. Среди них могли быть знакомые. Я чувствовала свое дыхание, нетерпеливое и почти счастливое.
За ближайшим ко мне столиком сидели три девушки, по виду студентки; они о чем-то говорили, громко и восторженно, я долго вслушивалась, отчетливо разбирала отдельные слова, но так и не смогла связать их в единое целое. Если сначала их шумный разговор мешал мне сосредоточиться, то сейчас я даже пожалела, что они говорят недостаточно громко. На меня они не обращали решительно никакого внимания. Слева от них, у самой стены, за столиком для убежденных одиночек, сидел какой-то парень и с непрозрачным видом скучно рылся в своем компьютере. За следующим столиком обосновалась целая семья с двумя детьми и еще женщиной постарше с недовольным выражением лица; их разговор не был слышен, да и, как мне показалось, этот разговор наполовину сводился к попыткам вернуть детей к столу. Дети капризничали, непрестанно требовали внимания и пытались превратить проход между столиками в беговую дорожку. За ними сидела пара, как мне показалась, малознакомых людей, довольно неубедительно изображавших романтическое свидание. Судя по тому, подумала я, что свой дейт они назначили на рабочее время, оба они были женаты. Лучше бы они начали прямо с раздевания, добавила я со скукой; слева от них два очкарика о чем-то спорили над листом бумаги, а за следующим столиком целовались гомосексуалисты. «А вдруг я тоже лесбиянка?» сказала я самой себе, «Это было бы интересно»; но доказательств этому я не находила. И никто, решительно никто из них не обращал на меня внимания; я пожалела, что перебралась на террасу, внутри кафе у меня, наверное, шансов было бы больше. «Ой, привет», сказал скучный тип рядом со мной, быстро и неожиданно поднимая голову над своим безликим черным компьютером, «Когда это ты пришла?»
5
На меня опрокинулся радостный и полный густого звука шум внутреннего ликования; мне так захотелось глубоко и бессловесно погрузиться в этот шум, что только с трудом я смогла сосредоточиться и выговорить вслух слова ответа.
– Минут пятнадцать назад, – сказала я, чрезмерно старательно изображая беззаботность, но мой собеседник, как мне показалось, ничего не заметил, – Перебралась изнутри. Они там, кажется, переусердствовали по части кондиционера. Промерзла до костей. А ты давно здесь?
– С утра, – довольно мрачно ответил он, – Сегодня необходимо доделать проект. Для этого мне нужно спокойное место.
Я с удивлением оглянулась на перекрикивающих друг друга студенток и ползущего по проходу ребенка. Собеседник проследил за моим взглядом.
– Вот и я не понимаю, – сказал он, – Что сегодня происходит. Думал, что они куда-нибудь денутся. А их все больше и больше. Где твой компьютер?
– Мне надо было подумать, – объяснила я.
– Без компьютера? – удивился он.
– Ага, – я кивнула, – Иногда он только сбивает с толку. Да и жарко сегодня.
– Это да, – сказал он, – Днем так и вообще. Как-то не по сезону.
– Но бывает, – поправила я саму себя.
– Бывает, – согласился он, – Но все равно странно.
– Хотя к вечеру уже будет прохладнее.
Он помотал головой.
– Ты выйди на улицу, – возразил он, – Там нечем дышать.
На этом месте я замешкалась. Было понятно, что это и есть тот самый удивительный случай, который я так искала, ради которого перерывала всю квартиру и долго шла по жаре, и я совсем-совсем не знаю, как к этому случаю подступиться. От беспомощности все внутри даже как-то сжалось. Моему же собеседнику в нашем разговоре явно что-то мешало, но я все еще не могла понять, что именно.
– А что за проект? – спросила я.
– Разработка, – ответил он, и на всякий случай прикрыл крышку компьютера, – Вообще-то мне в фирме голову оторвут, если узнают, что я ее с собой таскаю.
– Понятно, – сказала я, – Тогда не показывай.
Мы помолчали.
– Все равно, не понимаю, – добавил он, потом остановился.
– Можно я тебя спрошу? – продолжил он, явно преодолевая то самое внутреннее недоумение или непонимание.
– Ага. В смысле конечно, – сказала я и для убедительности даже кивнула.
– Никогда не видел тебя без компьютера. Хотела подумать?
Я снова кивнула.
– Просто подумать?
– Слушай, что мы кричим через проход, как это обезьянье семейство? – продолжила я.
– Ну да, – ответил он. – Мне тоже это пришло в голову.
Я подождала несколько секунд, но ничего не произошло. Тогда я пододвинула стул к его столику и села напротив; мой собеседник заулыбался.
– Тебя как зовут? – спросил он. – Столько времени тебя вижу, а в первый раз говорим по-человечески.
– Меня зовут Надя, – сказала я.
– А меня Ифтах, – ответил он.
– Хорошо, что наконец-то познакомились.
Он закивал и заулыбался.
– Слушай, а сколько сейчас времени? – спросила я. – Я еще и мобильник забыла дома.
– Семнадцать минут шестого.
Я вздрогнула. «Шестого?» – переспросила я, – «Ну я и растяпа. Сегодня».
– Сегодня?
– Сегодня точно растяпа. Как неловко все получилась, – я подозвала официантку и попросила счет. – Мне надо бежать. Прости, пожалуйста. Совсем слетела с катушек.
Он посмотрел на меня подозрительно, потом утвердительно добавил, – «Я тоже подумал, что давно тебя не видел».
– Не в этом смысле, – объяснила я, расплачиваясь. – Просто день такой. Сплошная беготня. А мне еще надо было подумать. До завтра.
– Завтра меня здесь не будет, – ответил он, как мне показалось, с облегчением. – Завтра мне с этим проектом целый день торчать на работе. Уже не будет выбора.
– Ну тогда увидимся, – сказала я, приподнимая и отодвигая стул.
– Увидимся, – ответил он и, не дожидаясь пока я уйду, окунулся назад в свой компьютер.
Я вышла на улицу, было все еще жарко, и одиночество давило на меня так осязаемо, так тяжело и душно, как еще ни разу с тех пор, как я обнаружила себя на площади с разлитым до самых ее уголков широким солнечным сиянием и гигантским больничным зданием из стекла и бетона у себя за спиной. Начало быстро и неотвратимо темнеть. Неожиданно мне пришло в голову, что наличные, которые мне вернули в больнице, скоро начнут заканчиваться, а их новую порцию я получить не смогу, потому что секретный код я не знаю. Точнее, не помню – как и все остальное. На секунду перспектива остаться без денег меня испугала. Впрочем, продолжать платить кредиткой я смогу; для этого секретный код не был нужен. А еще, мысленно продолжила я, постепенно успокаиваясь, я смогу заказать в банке новую кредитку. Скажу, что потеряла, или что украли, или что забыла код; надо будет только найти какую-нибудь бумагу, чтобы узнать, как я расписываюсь; научиться расписываться так, как я расписываюсь. В банке могут обратить на это внимание. Хотя могут и не обратить. Но, в любом случае, пока я этого не сделала, мне следовало начать экономить.
Так что назад я пошла пешком, медленно спускаясь с гребня горы, по петляющим переулкам, в сторону моего дома там внизу, на склоне горы, на улице Беньямина из Туделы. Я шла по темнеющим улицам, которые теперь казались гораздо более узкими и запутанными, ускользающими, петляющими, безликими, уводящими в провалы ночи. Несколько раз я пыталась срезать, следуя рваным контурам дневной памяти, терялась в переулках, но потом все же возвращалась на широкие освещенные улицы, сначала спускающееся, потом поднимающиеся снова. Бездомных кошек стало больше, а в одном из переулков дорогу перешла целая семья гигантских диких кабанов. Я вспомнила, что они опасны и испугалась. Спустилась в долину, перешла широкую реку ярко освещенного проспекта, начала снова подниматься; почти ощупью добралась до домов, которые показались знакомыми. Но потом я их и вправду узнала; они вывели меня на улицу Беньямина из испанского города Тудела. Так выглядела карта моего города, а возможно, и непроницаемая карта моей жизни.
6
На следующее утро я снова проснулась менее подавленной, чем ощущала себя, когда ложилась спать, измученная и растерянная, но и того вчерашнего утреннего светлого прилива сил и надежды у меня уже не было. И все же я решилась продолжать – частично потому что три дня поисков казались мне смехотворной причиной для отказа от надежды, частично же потому, что никакого другого плана действий у меня все равно не было. День за днем, вечер за вечером я бродила по городу, поначалу раскаленному, потом постепенно холодеющему, медленно тускнеющему, желтеющему и осенневеющему, надеясь, что меня кто-нибудь узнает; но меня никто не узнавал. Я была одна. Я ходила по улицам и сворачивала в переулки; спускалась по расходящимся по отрогам зеленым ступеням горы и поднималась снова. Днем я сидела в кафе, притворяясь читающей или занятой собственными мыслями, и часто, почти незаметно для себя, действительно погружалась в них до самого вязкого дна своего одиночества и расплывчатых мечтаний о самой себе, о полноте жизни где-то там, в высоких и захватывающих воображение дальних странах, а вечером за стойкой баров пыталась, сквозь блеклый серый шум навязчивых приставаний, уловить эхо какого-нибудь давнего, добытийного здесь знакомства.
После нелепых ошибок того странного первого дня поисков я начала вести себя осторожнее; даже в те моменты, когда временами мне начинало казаться, что между мною и прохожими, между мною и официанткой, банковским клерком, продавщицей, случайным собеседником или соседкой, полуневи-
димой за стопкой книг в университетской библиотеке, действительно проскальзывала тень узнавания, и они вроде бы тоже узнавали меня, как бы оборачиваясь навстречу, я уже не бросалась к голосам этих теней с тем счастливым порывом слепого ликования, а приближалась медленно, с легкой настороженностью, стараясь не возлагать на них чрезмерных надежд, не достраивать за видимым фасадом случайных лиц скрытых пространств своего собственного бытия. И по крайней мере в этом, раз за разом я оказывалась права; все эти тени были ложными. Обнаружив себя под скорлупой случайных и пустых разговоров, я поняла, что все быстрее устаю от людей; а тем временем продолжала скользить по петляющим улицам своего одинокого городского существования. На моем счету обнаружилось относительно много денег, так что я обзавелась и хорошим компьютером, и мобильным телефоном. Они помогали мне не только всюду казаться своей, не только проводить время, не привлекая к себе внимания, но и записывать мелкие и, на первый взгляд, случайные детали своих бесплодных поисков. Но на поверку все эти детали оказывались действительно случайными и ощутимо бесполезными. Постепенно я начала казаться себе Шерлоком Холмсом, оказавшимся в мире покемонов.
Потом наступили густые и седеющие дни; было душно и становилось все холоднее. Несколько дней небо висело серым ковром, раскачиваемым ветром; медленно но отчетливо обнаруживалось, что темнеет все раньше. Столь же отчетливо и необоримо темнело в душе. А еще через несколько дней пошел дождь, первый дождь зимы. Он пришел с утра редкими каплями; днем бил всполохами, начиная и прекращаясь, холодея все больше; вечером уже шел густым южным потоком, настойчиво и непрестанно, ударялся в закрытые пластиковые жалюзи, отчетливо шумел за тонкими стенами квартиры. Свет из соседних окон неровными лужами растекался по тротуару. Я сидела перед сереющим окном, за которым медленно пропадал город. В двух свитерах я казалась себе рыбой, плывущей в аквариуме среди водорослей и искусственных подводных башенок, а мир воздуха оставался там за полукруглым обтекающим воду стеклом. Передо мной стояла чашка чая, как тогда, когда-то, кофе на столе в кафе на бульваре, но уже не на уровне груди, а совсем низко, чуть выше колен, на кофейном столике, который я как-то купила, проходя мимо случайной витрины одного из магазинов нижнего города. Я помню, как диктовала продавцу свой адрес, а вокруг шумели и топтались покупатели.
Посмотрев на чашку, я подумала, что поверхность чая должна колебаться в такт ударам воды в темном окне перед моими глазами; но эта поверхность оставалась неподвижной. Рывками свистел ветер и дрожали стекла. Неожиданно оказалось, что и мой приглушенный домашний свет режет глаза; я прикрыла веки рукой, потом все же погасила свет. Темнота опустилась на глаза, и на секунду мне показалось, что эта сумеречная вода отлегла от сердца. Но именно тогда, в этом водном сером движении души на краю ночи, за которой исчезала темнота пустого и так и не открывшегося мне мира, меня затопило тем одиночеством, которое уже не является желанием, даже желанием бежать, но в котором уже не было для меня места. Я чувствовала, как оно обволакивает меня и с силой вжимает в кресло. Я неожиданно поняла, что от одиночества могут болеть мышцы и может выворачивать суставы. Но время сдаваться ему еще не пришло, подумала я. Усилием подняла себя из кресла, оделась, даже надела короткую юбку, и пошла в один из знакомых пабов, в Нижний город, подальше от дома. Впервые пошла не потому, что надеялась узнать, а потому что боялась закричать.
Я рассматривала знакомые блики на толстых стенках стакана, пятна и всполохи света, разбросанные по стойке бара, рваное течение звука, шум музыки, улей голосов по обе стороны от меня и за спиной – уходящие в темноту близких закоулков паба и в дальнюю темноту города. Гитарист склонялся над струнами, потом довольно и чуть кокетливо поднимал голову, а ударник раскачивался всем телом, прижимаясь взглядом к невидимой точке на гулко натянутой поверхности перед его глазами. Неожиданно знакомая музыка наполнила меня и унесла в тот разом наступивший счастливый мир, где я плыла по теплым волнам звука, а музыка была во мне всюду, наполняя и легкие, и мышцы, и сухожилия, и кости. Но потом все это прошло, и я снова осталась наедине с мерцающими стенками стакана. «На что это ты смотришь?» – спросил меня мужской голос, показавшийся неожиданно знакомым. Я подумала, что слышала этот голос в предыдущие дни, оглянулась направо, почти не поворачивая плеча, и поняла, что ошиблась; лицо говорившего было мне незнакомо. Он сидел рядом со мной за стойкой; погрузившись в свои расплывчатые бессветные мысли и мерцающую поверхность стакана, я даже не заметила, когда он пришел; казалось, он просто продолжает когда-то начатый и прерванный разговор.
– Ты думаешь, что я использую стакан как зеркало? – спросила я заинтересованно, и почувствовала, как эта тяжелая вода давящего опустошенного безмыслия начала отступать.
– Мне так показалась, – ответил он. – А разве это не так?
– Нет, – сказала я, разворачиваясь к нему всем телом для того, чтобы лучше рассмотреть его лицо. – Совсем нет. Я действительно смотрела в стакан.
– Тебе опять грустно? – спросил он с еще более неожиданным участием.
– Да.
Я удивилась своей искренности. Его красивое лицо было лишено тех качеств, которые обычно принято связывать с благородством, но, как мне показалось, было наделено внутренней силой. «Да и могло ли быть иначе», подумала я, «Ведь чем-то же он должен был мне нравиться».
– А когда мне было так грустно в предыдущий раз? – спросила я неуверенно.
– Недели две-три назад. Может быть, чуть раньше.
Я замешкалась; все совпадало.
– А до этого?
– Иногда, – ответил он и положил руку мне на плечо. На секунду я инстинктивно отстранилась, но потом почти сразу же придвинулась поближе, насколько позволяли высокие стулья бара; почти прижалась.
– И что же с этим делать? – спросила я.
– Как обычно, – ответил он. – Пойдем? Там не так душно.
Он расплатился за нас обоих, и мы вышли.
Мы шли среди темных, полуглухих уличных стен Нижнего города, и он обнимал меня умело и твердо, хотя и не сильно; навстречу нам прошла компания пьяных подростков.
– Ты скучал по мне? – спросила я снова, уже почти уверенно.
– Ну да, – сказал это просто, но как-то очень убедительно.
– Так что же ты не позвонил?
– Я звонил. Твой телефон не отвечал. Наверное, ты была вне зоны приема.
– Типа, – ответила я, опомнившись. А еще мне не нравилось, что мне так и не удалось придумать способ узнать, как же его зовут.
– Ты была за границей?
– Разве я тебе говорила, что поеду за границу?
– Нет. Вроде бы, нет.
– Я и не была. У меня просто украли телефон, – соврала я, чувствуя все большую неловкость от своей лжи. – И мне не удалось восстановить номер.
– А, – сказал он то ли грустно, то ли равнодушно.
– Но что же ты не попытался меня разыскать? – спросила я, видимо от той же неловкости почувствовав, что будет проще перейти в наступление, и сделала это, еще не успев отчетливо осознать своих намерений и целей. – А если бы со мной что-нибудь случилось? Тебе до такой степени на меня наплевать?
– Я решил, что тебе надоел, и ты просто не отвечаешь, – ответил он, подумав. – Ты же знаешь, что мы с тобой не очень-то ладили.
Как мне показалось, распогодилось; ночные облака разошлись, обнажив невидимое небо, и среди полутемных улиц ночь горела близкими яркими звездами.
– А теперь будем ладить лучше? – спросила я наконец.
– Это от тебя зависит, нет?
Я замолчала, и через несколько минут мы дошли до автомобильной стоянки.
7
– К тебе или ко мне? – спросил он.
– Ко мне, – почему-то ответила я. Тогда мне этот ответ показался абсолютно естественным; но, может быть, я просто, почти до дрожи, испугалась упустить свалившуюся на меня надежду. На следующее утро я подумала, что, наверное, испугалась еще и того, что непонятное для меня пространство увеличится еще больше. Я снова развернулась к нему всем телом. – Ты найдешь дорогу ночью?
– Не думаю, – он посмотрел на меня с каким-то чуть ощутимым лукавством, и я начала показывать ему дорогу. За долгие дни и вечера моих бесцельных городских блужданий я выучила каждую улицу, каждую площадь, каждый разворот, едва ли ни каждую клумбу. «Направо», – говорила я. – «А теперь прямо. Ты видишь тот светофор? Здесь ты уже не можешь ошибиться. Но лучше еще раз направо на следующем перекрестке». Я продолжала говорить, а тем временем меня захлестывало неровными нервными волнами счастья; дойдя почти что до самой глубины падения отчаяния, я неожиданно обрела дно, подводную скалу, нить, которая теперь уже неизбежно выведет меня к моей прошлой, подлинной жизни. Говоря совсем просто, я встретила себя. Мы припарковались, поднялись на третий этаж, и я открыла дверь. Он начал меня целовать, как только мы переступили порог. Ощущения от его поцелуев показались мне совершенно незнакомыми; как это ни странно, оказалось, что мне даже немного неприятно. Как сильно я себя забыла, подумала я тогда, как далеко и беспросветно ушла от самой себя. Слово «просветно» неожиданно навело меня на совсем другие мысли, и я отстранилась.
При обычном верхнем свете салона его было видно гораздо лучше, чем в полутьме паба и уж тем более в темноте машины. С сожалением я отметила, что при ближайшем рассмотрении его лицо не стало казаться мне более благородным; как ни странно, в нем даже проявилось нечто отталкивающее. Жесткие и грубые черты, смуглая кожа, глаза, показавшиеся мне пустыми; или это именно я не смогла в них ничего рассмотреть? «Наверное, это все же я», ответила я себе, «Ведь за что-то же я должна была его любить?». Впрочем, в его глазах пульсировало нетерпеливое и остро ощутимое желание; оно мне польстило. Его движения были умелыми, заботливыми и почти обходительными; он терпеливо ждал. «С лица воду не пить», мысленно сказала я себе, пытаясь вспомнить что-нибудь давнее, надежное, вроде того ушедшего теплого моря, безошибочного и верного, как память о гальке на ладонях. Мы сделали еще несколько шагов внутрь квартиры, и я позволила начать себя раздевать. На большее у меня не хватило желания; это было не совсем то, чего я ожидала. Я чувствовала, как его руки передвигаются по моему телу. Временами это было приятно, хотя особенного возбуждения я так и не почувствовала. Он снимал с меня вещи почти в том же порядке, в котором я надевала их несколько часов назад; я заставила себя открыть глаза, и мы снова начали целоваться. «Это я, это я», мысленно повторяла я, «Это я – такая, какая я есть. Я не могу убежать от себя сейчас, когда наконец-то нашла себя». Я ощупывала его тело, постепенно все увереннее, но так и не могла вспомнить.
Все последующее было обыденным, предсказуемым, почти механическим и, как бы старательно я ни пыталась сейчас об этом вспоминать, рассказывать, собственно, особо не о чем. Странным было только то, что мое тело так и не смогло ничего вспомнить. Мое же настроение колебалось от внутреннего ликования свершившегося узнавания и предчувствия того, сколь многое меня еще только ждет, только откроется мне в будущем, до некоторой неловкости, возникшей от чрезмерного физического контакта с малознакомым и не очень симпатичным мне человеком. Мы перевернулись в позу «женщина сверху», потом перевернулись еще раз. Все это заняло не слишком много времени, но и не произошло разочаровывающе быстро; как мне кажется, оно не только вполне укладывалось в физиологическую норму, но даже ощутимо ее превосходило. Поскольку я все же не знала точно, кто он такой, сколь давние и какие именно отношения нас связывают, я настояла на том, чтобы воспользоваться кондомом, но и он достаточно спокойно с этим согласился. «Ты мне совсем не надоел!», говорила я, с нежностью прижимая его к себе, «Как ты мог такое подумать? Я очень тебя люблю». «Правда?», ответил он, «Ты мне никогда об этом не говорила». «Я была дурой», сказала я, продолжая его целовать, «Я должна была тебе это сказать. Я очень очень соскучилась! Ты мне снился. Мне было очень одиноко». «Ты мне тоже снилась», признался он.
Мы еще некоторое время повозились в кровати, и с этой частью программы было покончено; теперь мы наконец-то могли поговорить. Я говорила и спрашивала, спрашивала без устали, спрашивала его снова и снова; но его ответы становились все более равнодушными, туманными и бессвязными, и я ничего не смогла из них понять. «Любимая, ты хочешь, чтобы я уехал или остался?» неожиданно спросил он, и его речь опять обрела изначальную ясность и убедительность. «Что ты?!», ответила я, «Конечно же, остался. Я так тебе рада». «Спасибо», ответил он, повернулся на бок, и через несколько минут уже крепко спал, тихо посапывая и похрапывая. Я снова осталась одна в темноте. «Уже поздно», объяснила я сама себе, «За ночь он отоспится, и завтра утром все прояснится. И все будет хорошо. Но все-таки как же его зовут?». С легкой гордостью я подумала о том, как осторожно и умело мне удалось скрыть тот факт, что я этого не знаю. Потом я долго лежала в темноте и смотрела в невидимый потолок. Храп, даже легкий, очень мешал; «как же я боролась с этим раньше», подумала я, но потом все же уснула.
Я проснулась от громкого шума воды; мой гость явно принимал душ. Меня несколько покоробило от его бесцеремонности, но делать было нечего; и, не вставая с постели, я попыталась докричаться до него сквозь шум воды. Из этого ничего не вышло, мне пришлось встать и одеться. Вода падала ровным густым шумом, потом стихла. «Где у тебя полотенца?», спросил он, выглядывая из ванной. Я открыла дверцу шкафа и принесла ему чистое банное полотенце; сердце упало. «Не так-то мы, видимо, близко знакомы», подумала я, «Если у него здесь не только нет своего полотенца, но он даже не знает, где его взять». Он посмотрел на меня совсем вблизи, своими черными, чуть сальными, ничего не выражающими глазами, и снова скрылся за дверью ванной. «Ни доброго утра, ничего». Я вышла в салон, два раза прошлась по нему из конца в конец, по диагонали; из ванной доносилось довольное сопение и урчание. Наконец, дверь открылась, и он тоже вышел в салон. «Это мое прошлое», подумала я, сжав мысли в горсти, «Собрав вместе свое прошлое, я соберу саму себя, узнаю, кто я такая. Не может быть, что бы мне не было за что его любить. Наверное, я еще просто его не разглядела». «А вдруг у меня была депрессия?», спросила я себя, мысленно насторожившись. Он смотрел на меня внимательно, но и отсутствующе, как смотрят на забавного зверька в клетке.
– Доброе утро, – сказала я ему. – Сейчас я приготовлю нам завтрак.
В его взгляде появилась скука и, как мне показалось, странное нетерпение.
– Всего две недели, – продолжила я. – А такое ощущение, как будто я так давно тебя не видела. Я соскучилась.
Он посмотрел на меня со скукой, без удивления, но на его лице начало постепенно проступать растущее раздражение.
– Хватит, – ответил он, а уже и до этого отчетливо видимое раздражение стало наливаться злобой.
– Хватит чего? – в растерянности спросила я.
– Хватит делать вид, что мы знакомы, – он явно старался закончить все как можно быстрее. – Поиграли и будет.
– В каком смысле?
Я замешкалась, задохнулась, остановилась, превозмогла себя.
– Но ведь всего две недели? – спросила я. – Ночь под звездами?
– Не начинай, – спокойнее, но все еще раздраженно сказал он, оглядываясь в поисках своих вещей.
– Но ведь я была несчастной? – допытывалась я. – А мы плохо ладили?
И тут он взорвался.
– Мало ли что тебя возбуждает, – сказал он со злобой. – У меня тоже много от чего встает. Вчера я тебе подыграл и хватит. Программа окончена. У каждого свои дела. На секс-марафон мы не договаривались. Да и я не заставляю тебя играть в свои игры.
Я смотрела на его маслянистые глаза, как смотрит вниз человек, неожиданно оказавшийся на краю обрыва, или как, подойдя к ночному фонарю, в почти полной темноте рассматривает подошву человек, случайно наступивший в дерьмо.
– Как же ты мог? И кто ты после этого? Как ты станешь о себе думать?
– Точно так же, как и вчера, – ответил он. – Поверь мне. Я такой же, как все. А вот таких игривых блядей, как ты, надо еще поискать. Мне, пожалуй, даже повезло.
– Ну ты и мразь, – тихо сказала я. – Вон отсюда.
– С удовольствием, – ясно проговорил он. – Именно так я и собирался. У меня сегодня полно дел. Привет, блядь.
Я закрыла за ним дверь и подошла к окну. Меня трясло от унижения и ярости. Несколько раз глубоко вдохнула, выдохнула, плюхнулась на диван. Постепенно чуть-чуть отдышалась. «Ванную нужно будет вымыть», подумала я, «Сортир тоже». «Постельное белье снять и выстирать с кипячением и антибактериальным смягчителем». Когда я изучала дом, я видела, что в ванной он есть. «А что же делать со мной?», мысленно сказала я себе. Груз унижения и обмана был столь велик, отвратителен и горек, что еще долго я кругами ходила по квартире и не могла найти себе места. Потом все же вернулась в кресло. «Интересно», вдруг продолжила думать я, «А что же все-таки скрыто у меня в прошлом? Может быть, там еще много чего-нибудь подобного, и все это лучше просто не знать? Зачем мне это? Зачем я это ищу? Что я надеюсь там найти? Неужели, я все еще думаю, что сумма этого и вправду есть я?» Я сидела на своем низком широком диване, обтянутым теплой замшей, сидела, уперев подбородок в ладони, и смотрела на свои колени. «Что же я ищу?» – спросила я. Я всматривалась в туман прошлого, внимательно и настойчиво, старательно, упрямо и обсессивно, вглядывалась так, как будто там, в этом непрозрачном темном прошлом, было спрятано мое будущее, было спрятано то, что еще только должно было со мной произойти, и его следовало загодя разгадать и узнать. А, тем временем, пока мой взгляд утопал в прошлом, будущее своей широкой смердящей волной накатывало на меня, на секунду становясь настоящим, оставаясь неразгаданным, да, наверное, и не стоящим разгадывания, перехлестывало через меня, развернутую спиною к времени, и тоже становилось прошлым, отравляя память и почти что смешиваясь с неразгаданной дальностью моего предполагаемого я. Я поняла, что рассказываю себе истории про себя, и, благодаря им, вот это вот мое я, так и не проступившее на горизонте памяти, но не проступившее и в кругу настоящего, возможно, никогда не существовавшее, возможно, что и вообще невозможное, все же вычерчивалось пенящейся и тяжелой тенью на фоне утопающего в дождях города.
8
В процессе моих долгих поисков я постепенно обнаружила, что довольно много всего умею; тем не менее самым удивительным открытием оказалось то, что я знаю японский язык. В один из длинных и бесплодных дней поисков, в заставках какого-то длинного японского мультфильма для взрослых со сложно запоминающимся названием, из тех, что нашлись у меня дома на пиратских дисках, я увидела иероглифы, и неожиданно поняла, что их понимаю. Теперь же я решила этим воспользоваться и устроилась работать переводчиком с японского. Рекомендаций у меня не было, так что мне пришлось сдавать длинный импровизированный экзамен; но, судя по всему, справилась я с ним хорошо. Постепенно у меня появились подруги и друзья. Может быть, не самые близкие друзья, но мы регулярно встречались и говорили по мобильному телефону; они рассказывали мне о своей жизни, о том, куда они пошли, что купили и с кем переспали, а я выдумывала истории о себе. Поначалу мне было от этого грустно, но потом я поняла, что почти всегда оказываюсь в выигрыше, потому что не было такой подлинной истории, которую я не могла с легкостью перекрыть козырной картой своего воображения. За несколько недель я прочитала почти все лежавшие у меня дома книги. Они показались мне скучными, пустыми и претенциозными. Если в них и вспыхивала искра живой мысли или жизни, она быстра гасла. Наверное, это все-таки подарки, подумала я; я не могла представить себе себя, читающей все эти книги по своей собственной воле и без особых причин. Я вообще не могла представить, что же именно нужно сделать с людьми, чтобы они захотели такие книги читать. На всякий случай я купила небольшой рюкзак, литров на шестьдесят; «когда я заработаю еще немного денег», подумала я, «Я поеду в дальние, удивительные и экзотические страны». Я поймала себя на мысли о том, что все еще жду возвращения соседки с двумя лабрадорами и очень хочу ее расспросить. Но время проходило, а она не возвращалась.
А еще в один из дней, самых первых дней после этой отвратительной истории в пабе, мне пришла в голову самая простая и, непонятно почему, до сих пор ускользавшая от меня мысль. Выйдя из дома, я нажала на кнопку выключения сигнализации на моих ключах от машины. Одна из машин на стоянке около дома немедленно откликнулась, запищала, вспыхнула фарами; так я узнала, что она моя. Права у меня были; мне отдали их еще при выписке из больницы. Я открыла дверь и села за руль. Я знала, что ключ надо вставить в замок зажигания и это сделала, потом попыталась повертеть его в разные стороны. Когда я повернула его вперед, машина гукнула, но больше ничего не произошло. Я вздрогнула, испугалась и вынула ключ; успокоила дыхание. Вспомнив действия иногда подвозивших меня друзей, я огляделась вокруг; кодовый замок со светящимися кнопками нашелся именно там, где, по моим представлениям, он и должен был находиться. Но код я, разумеется, не помнила. Впрочем, это не было странным; более странным было то, что я не смогла вспомнить, что с этим замком надо делать. Я не могла вспомнить, как и когда на эти кнопки следует нажимать, как и когда поворачивать ключ, что делать потом; сколько я их не рассматривала, не могла вспомнить назначение всех этих рычажков, штырьков, кнопок и циферблатов. Ни глаза, ни тело не смогли ничего вспомнить. Я вытянула ноги и подошвами почувствовала педали; я знала, что педали должны там быть, но ноги не узнавали и их. Мое тело ничего здесь не узнавало. «Странно», сказала я себе, «Моя память снова водит меня в тумане». Я вышла из машины, закрыла дверь, нажала на кнопку сигнализации, фары снова вспыхнули и погасли. По крайней мере у меня была машина, подумала я, хотя и не самая лучшая, но это было хорошо. Мысленно я записала произошедшее в ту же категорию плохо объяснимых странностей, что и отсутствие компьютера, найденные мною дома вещи «на вырост» и книги, которые без усилия любопытства я не смогла бы прочитать. Впрочем, теперь я уже не верила в то, что по капле воды я когда-нибудь смогу обнаружить море самой себя.
Иногда мы с друзьями ходили в театр. У моей подруги Сабины был абонемент, и теперь абонемент в театр был уже у каждого из нас. Впрочем, возможно, это было ошибкой. В половине пьес на сцене стоял диван – обычный матерчатый или длинный кожаный диван, из числа тех, которые стоят в салоне почти что любого дома. В разных составах на этом диване обычно обнаруживалась какая-нибудь семья, ее соседи и гости, вставая и садясь, они бесконечно обсуждали, кто из них куда пошел, кто с кем встречается, кто на ком собирается жениться или уже женился, кто кого родил, кто из тех, кто уже женился, переспал с кем-то другим, а кто только собирается это сделать. Большинство из них регулярно обманывали друг друга; некоторые воровали деньги у государства, другие – у кого-нибудь еще. При этом все эти сидящие и стоящие безобразно кривлялись, орали, иногда оскорбляли друг друга, еще чаще других, а зал периодически заходился хохотом. И все же, поскольку я твердо решила жить в настоящем, даже на протяжении таких пьес я старательно пыталась жить в этом, как мне тогда казалось, таком цельном и самодостаточном, диванном времени. К счастью, так было не всегда, но предугадать было сложно; к тому же у нас был абонемент. Получилось так, что и в тот вечер нам тоже выпала одна из таких семейно-диванных драм. Они вставали, садились, орали друг на друга, что-то постоянно требовали, хлопали по сцене резиновыми шлепанцами, обсуждали запутанные родственные проблемы, и я довольно быстро потеряла нити повествования и диалога. «Не может быть, что жизнь такой и является», подумала я тогда, впадая в чернеющее озеро неожиданной тоски по так и не найденному – и впервые за много времени пожалела о своей утраченной памяти. «В ней был шанс на иное», подумала я, «В ней была надежда». Я была рада, когда пьеса кончилась, и под аплодисменты раскланивающиеся актеры вышли на авансцену.
«Ну как тебе?» спросила Сабина; «пойдем где-нибудь посидим», ответила я уклончиво. Ася и Андрей поехали домой, завтра им нужно было рано вставать на работу; так что мы остались втроем, миновали Нижний город и, как-то почти не сговариваясь, решили посидеть в одном из незнакомых баров у самого порта. Со стороны моря дул низкий ветер, холодный и шумный в тишине ночной городской пустоты. Дальше в сторону порта и прибрежной железной дороги уходили разбитые переулки, склады, подворотни и настенные граффити. Посетители выбранного нами предпортового бара выглядели довольно разношерстно, но пугающими они не казались. Мы заказали по кружке пива, а наш разговор, ненадолго зацепившись за просмотренную нами семейную драму, уплыл в какие-то меняющиеся речные дебри воспоминаний, личных историй, неизвестных мне людей, жалоб, хвастовства и планов на будущее. Неожиданно Сабина сильно и бесцеремонно ткнула меня в бок. «Я всегда знала, что ты мечта лесбиянки», сказала она довольно. «Чего?» спросила я, отхлебывая, «Отвали, а». «Не, не, правда», ответила она, «Посмотри на ту блондинку у стенки, она на тебя уже минут десять пялится. Только не дергайся резко». Продолжая разговор, я выждала еще несколько минут и как бы случайно повернулась в сторону предполагаемой блондинки. Та быстро опустила взгляд в сторону бокала с чем-то прозрачным, но мне удалось относительно хорошо рассмотреть ее лицо. Она не была мне знакома. «Понятия не имею, кто это», сказала я и мрачно подумала, «Еще одна. Как они мне все надоели». «А, может, вы здесь в порту вместе по вечерам работаете?» не унималась Сабина, и я вдруг поняла, до какой степени она уже напилась. «Еще пару слов, и получишь в зубы», довольно решительно объяснила я ей. «Да ты что?», сказала Сабина чуть удивленно, но и попытавшись поцеловать меня в губы, «Мы же с тобой сестры навек».
Если Сабине пиво ударило в голову, у меня оно скорее повлияло на мочевой пузырь. Когда я выходила из туалетной кабинки, между мною и дверью туалета стояла та самая крашеная блондинка и, склонившись над раковиной, старательно мыла руки. Это было несколько странным, поскольку когда я входила внутрь, в туалете никого не было. Я вежливо попросила у нее разрешения пройти; она выпрямилась и посмотрела на меня в упор ясным и трезвым взглядом. «Ты, блядь, зачем сюда пришла?», спросила она, «Они же тебя убьют». «Этот фильм я уже видела», подумала я, «Методы знакомиться развиваются на глазах». «Я не понимаю, о чем вы», ответила я. «Перестань прикидываться», продолжила она, твердо и отчетливо выговаривая слова ярко накрашенными губами, «Ты что, реально дура?» Я уже собралась обхамить ее в ответ и вдруг, следуя каким-то мелким и все еще не вполне отчетливым для себя признакам и приметам, подумала, что на этот раз это может действительно оказаться настоящим. «Ты ведь не хочешь общаться со мной здесь?» спросила я, впрочем, скорее утвердительно. Она снова кивнула, потом застыла, подумала. «Я буду ждать тебя через полчаса у Турецкого рынка, прямо напротив входа в метро», сказала я, «Это нормально?» Она кивнула и, рывком обогнув меня, вошла в туалетную кабинку. Я вернулась к нашему столику, начала отвечать невпопад, теряла нить разговора, неудачно шутила, потом попросила прощения, сказав, что засыпаю. «Наверное, это пиво в голову ударило», сказала я извиняющимся тоном, «Пойду-ка я спать». За это время я успела изрядно им надоесть, и они меня не задерживали. «Слабачка», сказала Сабина мне на дорогу, с ощутимым усилием поднимаясь из-за стола и довольно улыбаясь, «Учись у старших. Вон, смотри, у меня еще ни в одном глазу».
(окончание следует)
[gs-fb-comments]