41(9) ДАНИЭЛЬ КЛУГЕР

«ЧТО В ИМЕНИ ТЕБЕ МОЕМ?»

 

В конце правления фараона Рамсеса III, одна из его наложниц составила заговор с целью помешать возведению на престол законного наследника. Она намеревалась сделать царем Египта своего сына. Заговор был раскрыт (скорее всего, благодаря доносу кого-то из участников). Фараон назначил специальную следственную комиссию, перед которой предстали заговорщики. Все они признались (как сказано в дошедших до нас протоколах судебных заседаний, «под палками»). И вот такая любопытная деталь содержится в этих протоколах: преступникам, представшим перед комиссией, были заменены имена. Так, в протоколах фигурируют: Пенхевибин («Мерзкий Пенхеви»), Паракаменеф («Ослепленный Ра»), Шадмесджер («Отрезанное ухо»), и т.д. Вряд ли любящие родители дали такие имена этим людям при рождении. Скорее всего, новые имена призваны были стать частью наказания –  в том числе, и физического( См.: И. М. Лурье. «Очерки древнеегипетского права XVI — X веков до н.э.». Л., Изд.  Государственного Эрмитажа, 1960.)

И ведь действительно: есть нечто в именах человеческих, влияющее на то, как воспринимается носитель. Конечно, в наше время это влияние несколько иное, но оно есть, есть.

Вот, например. Представьте себе, что открываете новую книгу, а в ней, в самом начале сказано следующее. Жил в городе Л. (ранее С-П.), что на реке Н., некий гражданин по имени Александр Сергеевич Полушечкин. Работал в какой-то малоинтересной конторе, ссорился с начальством, вечерами рисовал очень хорошие пейзажи и даже портреты. Терпеть не мог директора  – за то, что тот положил глаз на красавицу-жену Полушечкина…

Что, дорогой читатель, сразу же подумаете, что попал вам в руки пасквиль на трагическую историю великого русского поэта? Но с чего вы так решили? Имя-отчество совпало? А если бы персонажа звали, скажем, Федор Михайлович? Или Михаил Юрьевич? Или Владимир Ильич? Или, прости Господи, Леонид Ильич?..

То-то и оно. Есть имена, которые, хотел того автор или не хотел, непременно вызовут ощущение подтекста в произведении, буде автор, случайно или намеренно, даст эти имена своим героям. А. С., М. Ю., В. И. и так далее.

Разумеется, эту особенность читательского восприятия писатели иногда используют вполне сознательно. Например, тот же Артур Конан Дойл дал придуманному «королю шантажа» имя Чарльз Огастес(Забавное совпадение: сыщика Дюпена у Эдгара По – первого сыщика в мировой литературе, по мнению последующих исследователей, звали Шарль Огюст (в рассказах автор обозначает лишь инициалы – Ch. Au.) – французская версия всё того же имени Чарльз Огастес)

(рассказ «Конец Чарльза Огастеса Милвертона») – а так звали жившего несколькими десятилетиями ранее подлинного лондонского шантажиста Чарльза Огастеса Хауэлла. Хауэлл был секретарем знаменитого прерафаэлита – поэта и художника Данте Габриэля Росетти, и источником своего существования сделал именно шантаж представителей викторианской богемы из круга друзей покровителя и работодателя. Скандальная известность Ч. О. Х. вызывала соответствующее отношение к персонажу – Ч. О М., описанному Дойлом. Именно этого и добивался писатель. Финал рассказа А. К. Дойла – убийство шантажиста на глазах Шерлока Холмса и доктора Уотсона, которое совершает знатная дама, ставшая жертвой «короля шантажа», – тоже отсылал  к финалу «прототипа», загадочному убийству Ч. О. Хауэлла. Мрачная деталь – оставшаяся во рту убитого монета, – наводила на мысль о мести шантажисту.

Такая двусмысленность, связанная с именем литературного героя, порою прочнейшим образом застревает в памяти. Прочитав однажды полное имя знаменитого летчика Линдберга – Чарльз Огастес, я немедленно вспомнил о его полном тезке (но не однофамильце!) из рассказов А. К. Дойла. Оттуда ниточка в памяти моей непроизвольно потянулась уже к историческому лицу, циничному и жадному Чарльзу Огастесу Хауэллу, убитому кем-то из жертв.

Определить, сознательно ли писатель дает своему персонажу имя известного человека или же случайно так вышло, представляется очень сложным. Если, конечно, не сохранились в черновиках, письмах, дневниках прямые указания.

Но, коль скоро имя (имя-отчество) героя книги вызывает у читателя (в данном случае, у меня) цепочку ассоциаций, он (в данном случае, я) начинает обращать внимание на те, зачастую, мелкие детали, которые подтверждают первоначальный эффект узнавания. «Ба, да вот о ком идет речь, оказывается!»

Так и случилось со мною, когда…

Собственно, вот.

Двойник господина Л.

«Один из арестантов стоял, опершись у колонны. К нему подошел высокий, бледный и худой молодой человек с черною бородою, в фризовой шинели, и с виду настоящий жид – я и принял его за жида, и неразлучные понятия жида и шпиона произвели во мне обыкновенное действие; я поворотился им спиною, подумав, что он был потребован в Петербург для доносов или объяснений» (А. С. Пушкин. Собрание сочинений в 10 томах. М.: ГИХЛ, 1959—1962. Том 7. – С.)

  . Так А. С. Пушкин описывает свою случайную встречу с осужденным по делу декабристов В. К. Кюхельбекером. «Неразлучные понятия жида и шпиона», однако, не вынудили поэта поворотиться спиной к человеку, который, в отличие от Кюхельбекера, действительно соответствовал такому определению – и, главное, к человеку, бывшему Пушкину близким другом. По крайней мере, во всё время кишиневской ссылки.

Человеком этим был отставной подполковник Иван Петрович Липранди. Почему-то историки, к месту и не к месту, поминают «испано-мавританские корни» рода Липранди, а кто-то даже объявил предков Липранди испанскими грандами мавританского происхождения. Разочарую и читателя, и историков: ни одного мавра по фамилии Липранди мне найти не удалось. Зато во множестве представители этого семейства присутствуют, например, на сайте «Еврейская генеалогия Аргентины». Скорее всего, испанские «мавры» Липранди были испанскими евреями Липранди.

Так что с первым понятием тут всё в порядке. Что до второго, до шпионства – подполковник Липранди был создателем первой в русской армии военно-полицейской службы, да и в Бессарабии, где пришлось ему служить в пору южной ссылки поэта, он, по поручению генерала М. Ф. Орлова занимался расследованиями различных щекотливых дел в дислоцированных там военных подразделениях:

«В декабре 1821 года, по поручению генерала Орлова, я должен был произвести следствие в 31-м и 32-м егерских полках. Первый находился в Измаиле, второй в Аккермане. Пушкин изъявил желание мне сопутствовать, но по неизвестным причинам Инзов не отпускал его. Пушкин обратился к Орлову, и этот выпросил позволения. Мы отправились прежде в Аккерман, так как там мне достаточно было для выполнения поручения нескольких часов» (И. П. Липранди. Из дневника и воспоминаний. Сетевая публикация: http://ves-pushkin.ru/liprandi-iz-dnevnika-i-vospominanij.html)

А после отставки он занимался организацией русской разведывательной сети на прилегавших к границе турецких землях, о чем со сдержанной гордостью поведал много лет спустя в воспоминаниях…

Такая вот ирония истории (Подробнее о сыскной и полицейской деятельности И. П. Липранди см., например, мой очерк «Жид и шпион» в кн. Перешедшие реку. Очерки еврейской истории. М.: Пятый Рим, 2017. – С.)

Пушкин познакомился с Липранди в Кишиневе, куда был сослан в 1820 году. Здесь поэт служил в канцелярии бессарабского наместника генерала И. Н. Инзова. Судя по воспоминаниям Липранди, Пушкин часто сопровождал его в поездках по Бессарабии. Новые впечатления он черпал не только из поездок, но и из увлекательных рассказов нового знакомца – о войне 1812 года, в которой Липранди участвовал, о бессчетных дуэлях и романтических приключениях, о примечательных личностях, с которыми подполковнику доводилось встречаться – например, о знаменитом сыщике Видоке, у которого он учился сыскному делу, о княгине Екатерине Багратион – вдове героя Отечественной войны 1812 года, в парижском салоне которой ему доводилось бывать… Пушкина так увлекло это знакомство, что поэт сделал Ивана Петровича Липранди прототипом самого романтического своего героя – мрачно-таинственного Сильвио из повести «Выстрел» (Традиционно «Выстрел» считается реалистическим произведением, в котором отдельные приемы романтизма лишь пародируется А. С. Пушкиным – что относится и к романтическому флеру вокруг фигуры героя).

Сравним пристрастную, но в чем-то справедливую характеристику, данную Липранди известным и популярным в XIX веке мемуаристом Ф. Ф. Вигелем – и описанием Сильвио у Пушкина:

«[Липранди] всегда был мрачен, и в мутных глазах его никогда радость не блистала. В нем было бедуинское гостеприимство, и он готов был и на одолжения, отчего многие его любили. Ко всем распрям между военными был он примешан: являясь будто примирителем, более возбуждал ссорящихся и потом предлагал себя секундантом. Многим оттого казался он страшен; но были другие, которые уверяли, что когда дело дойдет собственно до него, то ни в ратоборстве, ни в единоборстве он большой твердости духа не покажет» (Ф. Ф. Вигель)  (Ф.Ф. Вигель «Записки» (под редакцией С.Я. Штрайха) / Захаров, М.: 2000)

«Ему было около тридцати пяти лет, и мы за то почитали его стариком. Опытность давала ему перед нами многие преимущества; к тому же его обыкновенная угрюмость, крутой нрав и злой язык имели сильное влияние на молодые наши умы.

<…>

Главное упражнение его состояло в стрельбе из пистолета… Искусство, до коего достиг он, было неимоверно, и если б он вызвался пулей сбить грушу с фуражки кого б то ни было, никто б в нашем полку не усумнился подставить ему своей головы. Разговор между нами касался часто поединков; Сильвио (так назову его) никогда в него не вмешивался. На вопрос, случалось ли ему драться, отвечал он сухо, что случалось, но в подробности не входил, и видно было, что таковые вопросы были ему неприятны. Мы полагали, что на совести его лежала какая-нибудь несчастная жертва его ужасного искусства. Впрочем, нам и в голову не приходило подозревать в нем что-нибудь похожее на робость. Есть люди, коих одна наружность удаляет таковые подозрения. Нечаянный случай всех нас изумил…» (А. С. Пушкин. Повести покойного Ивана Петровича Белкина / Пушкин А. С. Собрание сочинений в 10-ти тт. Т. ).

Примечательно, что в советской экранизации «Выстрела» роль Сильвио исполнил Михаил Козаков. Если судить по сохранившимся портретам И. П. Липранди, они очень, очень похожи. Не знаю, известно ли было режиссеру Н. Трахтенбергу о том, что прототипом Сильвио был именно Липранди, но кастинг, что называется, в десятку. И вновь – ирония истории: «жид и шпион». Замечательный артист Михаил Козаков, как известно, был евреем, в начале 1990-х годов даже репатриировался в Израиль. Потом, правда, вернулся, но речь не об этом. Что до вербовки молодого артиста сотрудниками КГБ, он сам о том поведал с экрана телевизора. Как, однако, прихотливо сплетаются судьбы – через десятки лет, через сотни лет… Кто-то бессмертный и, в общем, не вполне добродушный, язвительно посмеиваясь, играет со всеми нами в какую-то странную игру, тасует судьбы, мешает карты… как говорил Пушкин (по другому поводу): «Бывают странные сближения». Вернемся же к литературе. Именно она, именно литература нагляднее всего демонстрирует нам эту игру, все ее выигрыши, проигрыши, чье-то плутовство, чью-то удачу.

«Выстрел» открывал цикл «Повестей покойного Ивана Петровича Белкина», изданный А. С. Пушкиным в 1831 году. В примечаниях к повести Пушкин указывает источник этой (и других) истории: «В самом деле, в рукописи г. Белкина над каждой повестию рукою автора надписано: слышано мною от такой-то особы (чин или звание и заглавные буквы имени и фамилии). Выписываем для любопытных изыскателей: «Смотритель» рассказан был ему титулярным советником A.Г.Н., «Выстрел» подполковником И. Л. П., [Курсив мой. – Д.К.], «Гробовщик» приказчиком Б. В., «Метель» и «Барышня» девицею К. И. Т.» (А. С. Пушкин. Повести покойного Ивана Петровича Белкина / Пушкин А. С. Собрание сочинений в 10-ти тт. Т.)

Несмотря на явно умышленную перестановку инициалов (И. Л. П. вместо И. П. Л.), примечание явно указывает именно на подполковника И. П. Липранди как на источник сюжета. Учитывая славу Липранди-бретера (он ведь спустя короткое время даже в отставку ушел из-за скандала, поднявшегося в связи с очередной дуэлью), можно вполне предположить, что за отложенной дуэлью Сильвио и графа скрывается какая-то из реальных дуэлей эксцентричного пушкинского друга.

Интересно другое. Перестановка инициалов в примечании предпринята Пушкиным еще и для того, чтобы убрать бросающееся в глаза сходство имени и отчества вымышленного автора повестей Ивана Петровича Белкина и реального рассказчика Ивана Петровича Липранди. В то же время нельзя исключать, что Пушкин сделал своего Белкина тезкой реального рассказчика не случайно, а вполне сознательно. Впрочем, доказательств тому у меня нет.

Разве что некоторые намеки в самом тексте. Вот, хотя бы:

«Иван Петрович Белкин … в 1815 году вступил он в службу в пехотный егерский полк (числом не упомню), в коем и находился до самого 1823 года…» (Там же.)

Иван Петрович Липранди начал службу значительно раньше, но  именно в 1815 году оказался под непосредственным командованием генерала М. И. Воронцова, начальника Русского оккупационного корпуса, а в начале 1823 года вышел в отставку (правда, вернулся на службу уже через несколько месяцев – чиновником для особых поручений).

Так, на полях этой истории обнаруживаются реальный Иван Петрович Липранди и придуманный Иван Петрович Белкин. Еще раз обратим внимание – первый второму подсказал сюжет повести «Выстрел». «Родителю» же Белкина, как полагают, подсказал он сюжеты «молдавских» (или бессарабских) повестей «Кирджали» и утраченных «двух повестях, которые он составил из молдавских преданий, по рассказам трех главнейших гетеристов: Василия Каравия, Константина Дуки и Пендадеки, преданных Ипсилантием, в числе других, народному проклятию за действие и побег из-под Драгошан, где, впрочем, и сам Ипсиланти преступно не находился». (И. П. Липранди. Из дневника и воспоминаний. Сетевая публикация: http://ves-pushkin.ru/liprandi-iz-dnevnika-i-vospominanij.html )

Впрочем, не только.

«Бендеры представляли особую характеристику своих жителей. Независимо от того, что здесь сосредоточивались всевозможные раскольничьи толки нашего исповедания и еврейского, но и фабрикация фальшивой мелкой монеты и в особенности турецких пар, выделываемых просто из старых солдатских манерок; подделка ассигнаций, паспортов и других видов. Чтобы запастись ими, стекались из отдаленных мест. Замечательнее всего было то, что до вступления на наместничество графа Воронцова в Бендерах, кроме солдат, никто не умирал с самого присоединения области, и народонаселение города, или форштата, быстро усиливалось. Бендерское население не иначе было известно, как под названием «бессмертного общества»»(Там же)

Что же это за странное такое «бессмертное общество» и источником какого произведения стала информация о «неумирающих» жителях Бендер?

Для начала – очередная история о двойниках, связанная с упомянутыми в «Дневнике» Липранди «раскольничьими толками еврейского исповедания». Речь, разумеется, идет о хасидах. Сразу предупреждаю: история детективная. Даже криминальная. И, хотя случилась она несколькими десятилетиями позже поездки Липранди и Пушкина, но проливает свет на «бендерскую загадку».

Двойник господина Ф.

Что такое хасидизм? Само слово происходит от еврейского слова «хасид» – благочестивый, таким образом, слово «хасидизм» можно истолковать как «учение благочестия». Сегодня это течение никто уже не называет раскольничьим; почти половина нынешних религиозных евреев относится к тем или иным хасидским общинам. Но в XVIII – начале XIX вв. правительство Российской империи считало хасидов еврейскими сектантами, откуда и появилось соответствующее название в записки И. П. Липранди. Важным элементом хасидского мировоззрения являлось и является совершенно особая роль главы общины – «адмора» (Адмор (ивр.) – аббревиатура еврейского словосочетания «адонейну, морэйну вэ-рабэйну», «наш господин, наш учитель и наставник», один из титулов главы хасидской общины) или «цадика»(Цадик (ивр.) – праведник, один из титулов главы хасидской общины).

В данном случае, «цадик» – не столько определение душевных качеств раввина, сколько еще и титулование: цадиками называли глав хасидских «дворов». Опять-таки, «двор» – это, с одной стороны, община, объединение хасидов определенного толка, а одновременно, двор – в квазимонархическом смысле, ближний круг цадика-«монарха». Хасидских дворов сегодня известно свыше ста. Есть более многочисленные и влиятельные, как, например, ХАБАД-Любавичи, вижницкие или сатмарские хасиды, есть менее, насчитывающие всего несколько десятков семей.

В начале XIX века жил в местечке Ружин Киевской губернии хасидский цадик Исроэл Фридман. Здесь он основал свой «двор», почему и получил прозвище «Ружинский цадик» или «Ружинский ребе». Его последователей стали называть «ружинскими хасидами». «Двор» р. Исроэла был едва ли не самым пышным и богатым из всех тогдашних хасидских дворов. Здесь был целый штат слуг, шутов и музыкантов, здесь буквально била в глаза роскошь убранства дома (скорее, дворца) ребе.

Такое почти нарочитое пренебрежение обычаями скромности, которых придерживались многие хасидские цадики того времени, имело в учении Ружинского цадика особое, мистическое значение. Я не намерен сейчас здесь разбирать его смысл, поскольку речь мы ведем о другом.

Ружинский цадик пользовался огромной популярностью и непререкаемым авторитетом как чудотворец, провидец и мудрец. Он был правнуком р. Дов-Бера из Межерич, знаменитого Магида (Магид – проповедник)из Межерич, как его обычно называли,  – ученика основателя хасидизма Бааль-Шем-Това.

Его популярность широко распространялась и за пределами еврейского мира. В «Еврейской энциклопедии Брокгауза и Ефрона», в частности, приводится такой факт:

«Часто к нему приезжали за советом русские и польские помещики. Профессор B. Maher (Die Juden unserer Zeit, Регенсбург, 1842; приведено y C. Городецкого в «Евр. старине», 1909, III, 36 и сл.) посетил его в 1842 г. и застал y него фельдмаршала князя Витгенштейна, который «оказывал ему большое уважение и изъявил желание подарить ему красивый дворец в одном из местечек князя, если бы только тот согласился переселиться туда» (Еврейская энциклопедия Брокгауза и Ефрона в 16 тт., репринтное издание. М.: Терра, 1991. Т. 13).

Вот именно авторитет и широкая известность, как в еврейском, так и в нееврейском обществе, привели р. Исроэла Фридмана к участию (вымышленному или реальному) в трагической и кровавой истории. История эта случилась в 1838 году и получила громкую огласку как «Дело о еврейском самосуде в Подолии или Ушицкое дело». Известный историк С. Дубнов, публикуя документы об этом инциденте, предварил их следующим пояснением:

«От бесправной массы, замкнутой и обособленной, не знавшей языка того государства, которое зачислило ее в состав своих подданных после раздела Польши, русское правительство Николая I потребовало отбывания воинской повинности натурою. Еврейские родители должны были отдавать своих сыновей на 25-летнюю военную службу в далеких восточных областях государства, в чуждую враждебную среду… Люди всеми способами уклонялись от несения этой незаслуженной кары. Утаивались ревизские души, подделывались документы, рекрутов … прятали от зоркого ока «ловцов». Но нашлись «мосеры» – профессиональные доносчики из среды евреев, которые ради денег или из мести  сообщали властям о подобных проделках отдельных лиц или кагальных управ. Возмущенный народ иногда расправлялся с этими «мосерами» своим судом: их избивали или даже убивали…

<…>

Такова подкладка … «Ушицкого дела» 1838 – 1840 годов. По Высочайшему повелению, 80 евреев из разных местечек Подольской губернии были преданы военному суду по обвинению в убийстве двух доносчиков – Оксмана и Шварцмана…» (Пережитое. Сборник, посвященный общественной и культурной истории евреев в России. Т. I. 1908, раздел «Документы и сообщения». – С. 1 – 2.)

Тут следует сказать, что, если представителей других народов в Российскую армию призывали в возрасте 18 лет, то евреев – с 13-ти. Власти рассудили, что, коли религиозное совершеннолетие в еврейских общинах считалось с 13-ти лет, то рекрутов можно набирать с 12-ти лет – видимо, чтобы их не успели женить. Понятное дело, что такое варварское решение многократно усиливало общий трагизм ситуации. Тем более что «ловцы», хватавшие уклонявшихся от службы подростков, возраст определяли не по документам, а на глаз. И в рекруты попадали не только тринадцатилетние подростки, но и десятилетние и даже восьмилетние мальчики, если «ловцам» они казались достаточно подросшими.

В ходе следствия стали известны ужасающие подробности. Шмуля Шварцмана, жителя Новой Ушицы, назначенные кагалом убийцы заманили в баню, там убили, тело расчленили, а части сожгли в банной же печи. Оксмана, портного из соседнего местечка Жванчик и фактора местного русского начальства, перехватили по дороге в губернский город (он встревожился из-за исчезновения товарища), убили, а тело утопили в реке. Когда тело Оксмана было обнаружено, в Новую Ушицу был срочно направлен полицейский следователь из выкрестов – инкогнито, под видом еврея-ортодокса, странствующего проповедника-«магида». Ему удалось выведать подробности, после чего подольский и волынский военный генерал-губернатор Д. Г. Бибиков распорядился об аресте, судебном следствии и последующем наказании 80 участников и соучастников преступления.

С. Дубнов пишет:

«…Начальники [Кагала – Д. К.] … будто бы получили одобрение от ружинского цадика Фридмана и дунаевецкого раввина Михеля…

<…>

 Рассказывают, что 30 человек, «прогнанных сквозь строй», не выдержали шпицрутенов и умерли на месте экзекуции» (Пережитое. Сборник, посвященный общественной и культурной истории евреев в России. Т. I. 1908, раздел «Документы и сообщения». – С. 7.)

Было ли со стороны Ружинского цадика прямое одобрение убийства, мы не знаем. «…Хасидский цадик Израиль [так у автора. – Д. К.] из Ружина, обвиненный в том, что он якобы дал «псак» (…раввинистическое разрешение) расправиться с доносчиками… При самом тщательном расследовании обстоятельств дела вина… не была доказана…» (Йоханан Петровский-Штерн. Евреи в русской армии. 1827 – 1914. М.: Новое Литературное Обозрение, 2003. – С. 57.)

Тем не менее, судебные власти р. Исроэла арестовали. В тюрьме он провел почти два года – двадцать два месяца. После освобождения он вернулся в Ружин, однако жизнь его резко переменилась к худшему. Отныне начальство относилось к нему с большим подозрением. О почтительных визитах за советом более не могло быть и речи, зато регулярные набеги чиновников, обыски, вызовы в губернскую управу, неусыпный полицейский контроль – все это сделало жизнь Ружинского адмора весьма тяжелой. В конце концов, вместе с семьей р. Исроэл Фридман переехал в Бессарабию – в Бендеры, затем в Кишинев. Однако и здесь его не оставляли в покое. Ружинский ребе бежал за границу – на Буковину, принадлежавшую тогда Австрии. Еврейский историк Самуил Городецкий пишет по этому поводу:

«Бегство Ружинского цадика за границу еще более усилило подозрительность русского правительства, и оно стало добиваться возвращения его, как если бы он был политическим преступником. Бессарабский губернатор сильно притеснял жившую в Кишиневе семью рабби Исроэла и грозил ей всякими репрессиями, если она не склонит беглеца вернуться в Россию.

<…>

Из трудного положения ему удалось выпутаться путем одного из тех ревизских ухищрений, к которым тогда нередко прибегали с целью уклонения от воинской повинности. В Садагоре когда-то пропал местный юноша по имени Исроэл Зонненфельд, родители которого вскоре затем умерли. Лета пропавшего по метрикам совпадали с летами рабби Исроэла. И вот последний решил присвоить себе имя этого пропавшего австрийского подданного. Он подал начальнику Черновицкого уезда заявление, что он, Исроэл Фридман из России, на самом деле есть австрийский подданный Исроэл Зонненфельд…» (Самуил Городецкий. Садагурская династия / «Еврейская старина», 1909.)

Вот мы и добрались до примечательного события в жизни Ружинского ребе – события, отсылающего нас к рассказу И. П. Липранди о «бессмертном обществе» Бендер. Именно об этом рассказал А. С. Пушкину его кишиневский друг. В Бендерах в течение нескольких лет не была зарегистрирована ни одна смерть. Причину выявило специальное расследование: оказывается, имена умерших передавались беглым крестьянам, которых в Бессарабии скопилось великое множество – именно по той причине, что можно было получить соответствующие документы. Умершие, в период между переписями («ревизиями») числились в «сказках» (ведомостях) живыми. Этой брешью в бюрократических процедурах и воспользовались злоумышленники из чиновников. Не исключено, что в расследовании принимал участие и сам Липранди, исполнявший в Бессарабии военно-полицейские функции.

Судя по истории с Ружинским ребе, спустя четверть века ситуация не изменилась – в Бессарабии по-прежнему в изобилии числились в ревизских «сказках» мертвые души. И р. Исроэл Фридман («Исроэл Зонненфельд»), ничтоже сумняшеся, воспользовался этим. Или же оговорил себя, признавшись, что воспользовался. Видимо, подробности расследования дела о «бессмертных» (или, напротив, «мертвых») душах стали известны достаточно широко, и не только в России; власти Австрии посмотрели на его признание-самооговор сквозь пальцы (наверняка, пальцы эти были хорошо смазаны еврейскими деньгами), отказав России в выдаче «австрийского подданного Исроэла Зонненфельда». У российских же властей не нашлось возможности доказать, что беглец на самом деле являлся российским подданным Исроэлом Фридманом, к тому же – замешанным в опасном преступлении. Возможно, впрочем, и тут сработала все та же еврейская смазка. В следственных документах, правда, речь шла не об Исроэле, а об Абрамке Фридмане, тоже раввине. Если это так, то Фридманов было двое, и тогда дальнейшее поведение Ружинского ребе, махинация с документами «мертвый» – «живой» (если она имела место) – с его стороны было лишь перестраховкой. Хотя, с другой стороны, для властей – что тот жид, что этот. Что тот Фридман, что этот.

Ружинский ребе поселился в местечке Садагора (Садагура, Садгора) близ Черновиц, где вскоре стал столь же популярным цадиком. С тех пор его последователей называли  уже не ружинскими, а садагорскими (или садагурскими) хасидами.

Я бы предположил, что информированность И. П. Липранди в данном вопросе связана с его полицейскими обязанностями. Не исключено, что он-то как раз и проводил следствие по «бессмертным» бендерцам. Кроме того, рискну предположить, что следствие ни к каким серьезным изменениям не привело: спустя четверть века, судя по истории Ружинского ребе, механизм передачи документов умерших беглым продолжал действовать.

Рассказ же Липранди запомнился Пушкину. Настолько, что он, похоже, собирался его использовать в дальнейшем. Но, так же, как в случае, когда его приняли за ревизора в Нижнем Новгороде (По крайней мере, так утверждал граф В. А. Соллогуб в своих воспоминаниях), рассказал о «бессмертных» (ну, хорошо – «мертвых») душах бендерских обывателей Н. В. Гоголю. Результат известен – Гоголь позаимствовал сюжет, Пушкину ничего не оставалось делать, как принять сей факт. Хотя, с явным раздражением, жаловался он П. В. Анненкову, о чем тот написал в своих воспоминаниях:

«Известно, что Гоголь взял у Пушкина мысль „Ревизора“ и „Мертвых душ“, но менее известно, что Пушкин не совсем охотно уступил ему свое достояние. Однако ж в кругу своих домашних Пушкин говорил, смеясь: „С этим малороссом надо быть осторожнее: он обирает меня так, что и кричать нельзя“.» (Анненков П. В. Н. В. Гоголь в Риме летом 1841 года // Н. В. Гоголь в воспоминаниях современников. М.: Гос. издат. худож. лит., 1952. – С. 255.)

Двойник господина Х.

Будь я театральным режиссером, я бы непременно постарался восстановить справедливость. Хотя бы в отношении «Ревизора». В самом деле, действительно, если Пушкин не подсказал сюжет этой комедии, а рассказал его в присутствии Гоголя (именно такой вывод можно сделать из цитируемых Анненковым слов), то подчеркнуть связь пьесы с ее первоисточником можно было бы при постановке. Так вот, будь я театральным режиссером и надумай я ставить «Ревизора», я бы внимательнее отнесся к замечанию графа В. А. Соллогуба. Граф в своих воспоминаниях писал:

«Пушкин познакомился с Гоголем и рассказал ему про случай, бывший в г. Устюжне Новгородской губернии, о каком-то проезжем господине, выдавшем себя за чиновника министерства и обобравшем всех городских жителей. Кроме того, Пушкин, сам будучи в Оренбурге, узнал, что о нем получена гр. В. А. Перовским секретная бумага, в которой последний предостерегался, чтоб был осторожен, так как история Пугачевского бунта была только предлогом, а поездка Пушкина имела целью обревизовать секретно действия оренбургских чиновников. На этих двух данных задуман был «Ревизор», коего Пушкин называл себя всегда крестным отцом»(Владимир Соллогуб. Из доклада в Обществе любителей российской словесности. / А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. В 2-х тт. Т. 2., 1974.)

.

Конечно же, тут гораздо интереснее (для меня, как для якобы режиссера) случай второй: Пушкин – мнимый ревизор… Я знаю, что ряд современных специалистов оспаривают эту историю; некоторые же считают, что Н. В. Гоголь пользовался другими источниками (Г. Ф. Квитка-Основьяненко, А. Ф. Вельтман и пр.), но, в данном случае, предпочитаю версию Соллогуба. Просто она интереснее – ну, для рассматриваемого случая: если бы я был театральным режиссером.

Да, вот, кстати. Чиновники, проверяющие злоупотребления местных властей, появились впервые во Франции, в далеком-далеком XII веке, при короле Людовике Святом. А называли этих чиновников, тогдашних ревизоров – детективами. Так что «Ревизор» – комедия о детективе. Ну, это к слову.

Так вот. Будь я театральным режиссером и задумай я ставить «Ревизора», я бы, конечно, ни одного слова в тексте пьесы не поменял. Это, надеюсь, понятно. Вернее, поменял бы два слова в финале, но об этом позже. А так – нет-нет, ни одного. Будь я театральным режиссером, я поменял бы только грим и костюм одного персонажа. А именно: Ивану Александровичу Хлестакову я постарался бы придать внешнее сходство с Александром Сергеевичем Пушкиным. Никаких осовремененных вариантов, никаких нынешних костюмов и декораций, чем грешат многие постановщики, стараясь придать старой пьесе современное звучание. Нет. Вот только это одно. Собственно, такая деталь – она ведь ничуть не противоречит гоголевскому тексту.

Будь я театральным режиссером, я попросил бы главного исполнителя играть не Хлестакова, а Пушкина (М. И Будыко, анализируя образ Хлестакова, обнаружил множество отсылок к реальным привычкам А. С. Пушкина и фактам его биографии. По его мнению, это сделано намеренно и с согласия Пушкина. См.: М. И. Будыко. Друг Пушкина / М. И. Будыко. Путешествие во времени. М.: Наука, 1990. – С. 217 – 226.)

. Но при этом произносить текст Хлестакова. Спросите: «А как же он будет говорить насчет того, что с Пушкиным на короткой ноге?» Отвечаю: говорить он это будет, подойдя к зеркалу, стоящему в гостиной. Подойдет к зеркалу и туда, в зеркало, собственному отражению – зеркальному Пушкину – скажет грустно: «Ну что, брат Пушкин?..»

И вот так, просматривая мысленно этот спектакль, ни разу я не улыбнулся. Потому что Пушкин – он же не вот такой: «…Приглуповат и, как говорят, без царя в голове, – один из тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без всякого соображения. Он не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно…»

И все, что теперь будет говорить он, обретет совершенно иной подтекст. Таким образом, мы меняем грим – и в результате меняется подтекст. При том, что текст неизменен. И превращается «Ревизор» в историю об очень странном, хотя и вполне типичном обществе, которое «разводит» некто приезжий, умный и проницательный. И не просто так, не для собственного развлечения только. Разводит, раскручивает, словно пытаясь понять: а вот это съедят? Съели. А вот это? А вот если тридцать пять тысяч одних курьеров? Съедят? А вот если государь-император?.. И это съели! Ну, ребята…

Собственно говоря, ничего особенно нового я ведь и не предлагаю. Такое уже устраивал Борхес в своей новелле «Пьер Менар, автор «Дон-Кихота». Заменил Сервантеса на придуманного Менара – и, пожалуйста, текст бессмертного романа вдруг заговорил о другом…

Да, кстати, насчет государя-императора. Внезапно подумалось. Не приходило ли в голову Пушкину, когда слушал он письмо, полученное графом Перовским, когда граф Перовский зачитывал ему вслух письмо о Пушкине-ревизоре, который вовсе не сведения о Пугачевском бунте едет собирать, а проверять чиновников тайно, – словом, в тот самый момент, неужели не задумался А. С. Пушкин о том, что «анпиратор» его казачий, Петр Федорович, таким же был липовым «ревизором»? В самом деле, Емелька Пугачев – тот же Хлестаков, только в других обстоятельствах, разве нет? «Приехал к нему Иван Зарубин и объявил за тайну, что великая особа находится в их краю»(А. С. Пушкин. История Пугачева)

, – далеко ли от новости Бобчинского-Добчинского? Разве далеко ушли от «тридцати пяти тысяч курьеров» его байки об обычаях при дворце или о том, что, мол, спал он с царицей Екатериной? Эка невидаль, если он уже представился царем Петром Федоровичем, мужем царицы Екатерины. Муж, понятное дело, с женой спит, в чем же тут хвастовство? Но по пьянке вот решил прихвастнуть, забыв, что речь-то о «жене» идет, ни дать, ни взять – Хлестаков, написавший «Юрия Милославского». Пугачевский армяк, конечно, не хлестаковский фрак. Но чем-то схож – может, сукном, может, размером, может, фасоном.

Правду сказать, с Пугачевым больно кровавой становится хлестаковщина. Лучше уж Хлестаков. Как представлю себе Хлестакова с бородой, остриженного в кружок, в армяке, входящего в салон Анны Андреевны Сквозник-Дмухановской… Анны Андреевны, надо же!.. Ну, тут уж точно совпадение. «Бес водит», не иначе… Так вот, как представлю себе это, так уж и вовсе не смешно становится. Нет, лучше хлестаковщина, чем пугачевщина – при том, что явления как бы и родственные.

Ну, ладно, ладно, я ведь так просто. Шучу. Уйдем от этой темы. А то я сейчас обнаружу скрытое влияние на гоголевского «Ревизора» пушкинской «Комедии о Самозванце». Это ведь так первоначально должен был называться «Борис Годунов»…

Да, а насчет двух слов, которые я бы, все-таки, заменил в тексте пьесы. Там, в самом конце, в письме Хлестакова, которое читает вслух почтмейстер. Я бы заменил «Душа Тряпичкин» на «Милый братец Левушка». Ну, и еще (но это уже не в тексте). После слов жандарма: «Приехавший по именному повелению из Петербурга чиновник требует вас сей же час к себе. Он остановился в гостинице», и после немой сцены, вновь входит Пушкин. Только это уже не Пушкин-Хлестаков. Это настоящий Пушкин, тот самый человек, который по прочтении ему Гоголем первых глав «Мертвых душ», печально заметил: «Боже, как грустна наша Россия…» Гаснет свет. Опускается занавес, скрывая от наших глаз застывшие в нелепых позах фигуры персонажей комедии (комедии ли?). И остается на авансцене один лишь герой – не персонаж! – Александр Сергеевич Пушкин.

Если бы я был театральным режиссером…

К счастью, я не режиссер. А то бы точно.

Двойник господина П.

Когда яркие, запоминающиеся ситуации повторяются дважды (или же минимум дважды, если повторений оказывается больше), говорят: закон парных случаев. Например, через неделю после оформления выписки пациента с очень редким диагнозом в той же больнице может оказаться второй пациент с аналогичным заболеванием. Или: украли кошелек, а через неделю – опять украли, причем сумма одна и та же.

Ранее говорил я о двух Иванах Петровичах, реальном – Липранди, и вымышленном – Белкине. Так вот. Лет сорок назад, работая над повестью «Двойное отражение», я обложился множеством книг по теме восстания декабристов, имевшихся тогда в свободном доступе. В один прекрасный день, делая выписки из воспоминаний современников о Пестеле, я вдруг услышал из-за стены, из комнаты, в которой работал телевизор, несколько раз произнесенное: «Павел Иванович, Павел Иванович!»  Естественно, я сразу подумал о том, что по телевизору идет какая-то передача о моем персонаже, и выглянул посмотреть. Каково же было мое разочарование, когда на экране я увидел совсем другого Павла Ивановича – Чичикова, в исполнении Александра Калягина! И беседовал он, приятнейшим образом улыбаясь, с Маниловым, которого играл Юрий Богатырев. Центральное телевидение как раз транслировало сериал по «Мертвым душам», снятый Михаилом Швейцером, с прекрасным актерским составом.

Посмеявшись над совпадением, я совсем уж было вернулся к работе. Но никак не мог отвязаться от странного ощущения. То и дело казалось мне, что из-за плеча сурового мятежного полковника выглядывает плутовская физиономия гоголевского авантюриста-афериста. Причем со временем они словно бы поменялись местами в моем воображении. Спустя короткое время на передний план вышел Чичиков; Пестель же лишь изредка хмуро поглядывал из-за его спины. В конце концов, я отложил работу над повестью (к слову сказать – альтернативной историей восстания на Сенатской, с победой «дворянских революционеров») и взял с полки «Мертвые души». Перечитав бессмертную поэму, посетовав на сожжение второго тома и полное отсутствие (не считая туманных намеков в письмах) третьего, я поначалу ничего сомнительного, что могло бы связать двух господ П., не обнаружил. Хотя… Нет, право, не о чем и говорить.

Но…

Нет-нет, не может быть. Давайте убедимся в том, что не может быть.

Вот первый «господин П.» – Павел Иванович Чичиков. Мошенник, путешествующий по России, задумавший и осуществляющий грандиозную аферу. Скупает за бесценок «мертвые души», вызывая то удивление, а то и страх мистический у помещиков, за которыми по старой «ревизской сказке» (налоговой ведомости») числятся эти самые мертвые души живыми крепостными крестьянами. И будут числиться до той поры, пока не пройдет новая ревизия. А ревизии еще ждать и ждать…

Суть аферы разъясняется в последней, одиннадцатой главе первого тома:

«Эх я Аким-простота, – сказал он сам в себе, – ищу рукавиц, а обе за поясом! Да накупи я всех этих, которые вымерли, пока еще не подавали новых ревизских сказок, приобрети их, положим, тысячу, да, положим, опекунский совет даст по двести рублей на душу: вот уж двести тысяч капиталу! А теперь же время удобное, недавно была эпидемия, народу вымерло, слава богу, немало. <…> Правда, без земли нельзя ни купить, ни заложить. Да ведь я куплю на вывод, на вывод; теперь земли в Таврической и Херсонской губерниях отдаются даром, только заселяй. Туда я их всех и переселю! в Херсонскую их! пусть их там живут! А переселение можно сделать законным образом, как следует по судам. Если захотят освидетельствовать крестьян: пожалуй, я и тут не прочь, почему же нет? я представлю и свидетельство за собственноручным подписанием капитана-исправника. Деревню можно назвать Чичикова слободка или по имени, данному при крещении: сельцо Павловское» (Н. В. Гоголь. Мертвые души / Гоголь Н. В. Собрание сочинений. Т., — С.)

Потерпел он в итоге конфуз изрядный. История с покупкой «мертвых душ» просочилась, собрание благородное губернского города зажужжало, словно растревоженный улей, и в жужжании этом родились нелепейшие выдумки. Сначала почтмейстер здешний высказал подозрение, что, будто, Чичиков – разбойный атаман, капитан Копейкин. Копейкин, будучи героем войны 1812 года, справедливо обиделся на российскую бюрократию и подался в грабители.

«Но все очень усомнились, чтобы Чичиков был капитан Копейкин, и нашли, что почтмейстер хватил уже слишком далеко. Впрочем, они, с своей стороны, тоже не ударили лицом в грязь и, наведенные остроумной догадкой почтмейстера, забрели едва ли не далее. Из числа многих в своем роде сметливых предположений было наконец одно – странно даже и сказать: что не есть ли Чичиков переодетый Наполеон…

<…>

…Конечно, поверить этому чиновники не поверили, а, впрочем, призадумались и, рассматривая это дело каждый про себя, нашли, что лицо Чичикова, если он поворотится и станет боком, очень сдает на портрет Наполеона. Полицеймейстер, который служил в кампанию двенадцатого года и лично видел Наполеона, не мог тоже не сознаться, что ростом он никак не будет выше Чичикова и что складом своей фигуры Наполеон тоже нельзя сказать чтобы слишком толст, однако ж и не так чтобы тонок».

Ну и? Что здесь от трагического полковника, фактического вождя несостоявшейся революции, окончившего дни на виселице? Где афера с мертвыми душами, а где – каре на Сенатской и Черниговский полк? Ясное дело, ничего общего.

Вот он, второй «господин П.» – Павел Иванович Пестель. «Русский Брут», как назвал его А. С. Пушкин. Умнейший человек. Брут… Хотя вот, к примеру, некоторые соратники по заговору сравнивали его не столько с Брутом, сколько с Наполеоном Бонапартом. Например, К. Ф. Рылеев.

«Пестель неосторожно позволил себе похвалить Наполеона, назвав его «истинно великим человеком, и заявил, что если уж иметь над собою деспота, то иметь Наполеона. Конечно, политический опыт Наполеона Пестель учитывал, как учитывали этот опыт и многие другие деятели тайных обществ… Однако Рылеев… увидел в этом намек на собственную несостоятельность. Обидевшись, он сразу же заподозрил собеседника в личной корысти. Пестелю пришлось оправдываться, объясняя, что сам он становиться Наполеоном не собирается и рассуждает чисто «теоретически». «Если кто и воспользовался нашим переворотом, то ему должно быть вторым Наполеоном, в таком случае мы не останемся в проигрыше!» – так, по показанию Рылеева, Пестель пояснял свои слова.

Рылеев не поверил пояснениям Пестеля и на следствии показывал, что сразу «понял, куда все это клонится». Видимо, поэт был первым, кто уподобил Пестеля Наполеону, узурпатору, «похитившему» власть после победы революции во Франции. Слово было произнесено. О беседе с Пестелем Рылеев рассказал членам северной Думы. И в результате все «члены Думы стали подозревать Пестеля в честолюбивых замыслах».

Не желавшие терять своей власти и значения в тайном обществе северные лидеры вслед за Рылеевым заговорили о Пестеле как о честолюбце, мечтавшем воспользоваться плодами произведенной в столице революции» (Оксана Киянская. Пестель. М.: Молодая гвардия, ЖЗЛ., 2005. – С. 119.)

Надо же… И этого принимали за Наполеона. Герой войны 1812 года… Разбойником тоже считали, словно героя той же войны капитана Копейкина, только представители противоположного лагеря. Николай I в мемуарах написал: «Пестель был злодей во всей силе слова, без малейшей тени раскаяния, с зверским выражением и самой дерзкой смелости в запирательстве; я полагаю, что редко найдется подобный изверг».

Разбойник, одно слово. Пугачев Емелька. Или, все-таки, капитан Копейкин?

Ладно! Совпадение.

Словом, командир Вятского пехотного полка, душа заговора, кипучий и энергичный. Был арестован накануне восстания. Далее следствие…

«Он без тени сомнения называл все известные ему тайные организации – от возглавлявшегося им Южного общества до мифического общества Свободных Садовников…» (Там же. – С. 302.)

Ну что ты будешь делать! Мифического, то есть не существующего в природе! К такому выводу пришла следственная комиссия. Выходит, «мертвые души», вот незадача…

Ладно, пусть и это будет совпадение. Бонапартизм, несуществующее тайное общество… Совпадение. Именно так решил я, именно так я думал – пока не познакомился с весьма деликатным вопросом. Уже позже, много позже. Когда на тему эту деликатную можно было писать.

Откуда дровишки? В смысле, рубли? Тысячи рублей, на которые делалась будущая революция? Что, тоже будем искать какого-нибудь Гельфанда-Парвуса (А. Гельфанд (Парвус) (1867 – 1924) – революционер и бизнесмен, связывавший германский генштаб с руководством партии большевиков в годы Первой мировой войны. и германский генштаб)? Ну, правда, откуда будущие декабристы брали деньги на восстание? При всем энтузиазме участников, заговор подобного масштаба требовал немалых расходов, меж тем как среди активных членов Северного и Южного обществ (среди Объединенных славян – тем более) миллионеров не было. Большинство декабристов происходили из обедневших, хотя и знаменитых семей, чьи имения давно были заложены в государственную казну. Скажу даже, что среди версий о причинах мятежа есть и такая: несостоятельные должники хотели радикальным образом разобраться с кредитором, каковым выступало государство. Конспирология бессмертна.

Так вот, о финансовых махинациях вождя Южного общества историкам известно. Другое дело, что в советские времена об этом просто не говорилось. Бескорыстные романтики, рыцари демократии – какие финансы?! Но ведь бескорыстные – это те, которые не берут денег. А давать «презренный металл» приходится и бескорыстным – например, за пропаганду, за прокламации. За водку солдатам. Оплачивать переезды «по делам Общества». И так далее.

«Бескорыстный» и «честный» – не синонимы. Пестель, будучи командиром Вятского пехотного полка, нашел несколько способов использовать полковую казну… нет, разумеется, не в целях личного обогащения, но – на нужды Делу.

«Финансовая деятельность Пестеля в полку была практически бесконтрольной. Созданный в 1811 году специальный орган – Государственный контроль – был не в состоянии проверить отчетность каждой воинской части. Командир же 18-й пехотной дивизии, имевший право финансовой ревизии в полках, по ряду причин … не был заинтересован в разоблачении полковника…

<…>

…Главными для Пестеля оказались операции внешние: они способны были принести полковому командиру наибольший доход. Операции эти были однотипными: используя свои связи, не останавливаясь перед дачей взяток, Пестель ухитрялся по два раза получать от казны средства на одни и те же расходы.

Первый известный случай такого рода относится к маю 1823 года. Тогда командиру вятцев было выдано из Киевской казенной палаты 4915 рублей – за купленные им материалы для сооружения экзерцицгауза, склада и конюшен для полковых лошадей. А несколько месяцев спустя —

6 сентября 1824 года – на те же нужды Пестель снова получил внушительную сумму: 3218 рублей 50 копеек. <…> Тысячу рублей ему пришлось отдать секретарю киевского губернатора Жандру в качестве взятки…

<…>

После окончания войны 1812 года пехотные армейские корпуса были прикреплены к определенным … комиссариатским комиссиям, и только из этих комиссий обязаны были получать амуницию и деньги. Отношения армейских соединений с этими комиссиями регулировались высочайшими указами: последний перед назначением Пестеля на должность командира полка такой указ датирован декабрем 1817 года. Согласно ему, входивший тогда в состав 22-й пехотной дивизии Вятский полк должен был получать средства из расположенной в украинском городе Балта Балтской комиссариатской комиссии.

…Два года спустя произошло крупное переформирование … войсковых частей, и Вятский полк оказался уже в составе 18-й пехотной дивизии. Закон же, как это нередко случалось в России, изменить забыли: хозяйственное довольствование полка стало производиться как из Балтской, так и из Московской комиссариатской комиссии…

<…>

Только благодаря этим трем однотипным операциям – 1823 и 1825 годов – Пестель получил «чистыми» 14 218 рублей 50 копеек.

<…>

По количеству хищений Вятский полк в конце 1810-х годов занимал одно из первых мест…

<…>

Действия Пестеля были подобны действиям нескольких его предшественников – с одной, правда, оговоркой. Те, кто командовал полком до него, предпочитали делиться вырученными деньгами с ротными командирами, он же решительно замкнул на себе всю финансовую систему полка». (Оксана Киянская. Пестель. М.: Молодая гвардия, ЖЗЛ., 2005. – С. 189 – 191.)

Много совпадений. Финансовые махинации, «мертвые души», бонапартизм – все это, кажется, роднит двух персонажей – истории и литературы, двух «господ П.». Кто же чей двойник? Где тут копия, где оригинал?

Но нет, сейчас же ведь спросят меня: Чичиков – Пестель? Как так? Почему? Где сказано?

Никак.

Нигде.

Не слышал я, чтобы Н. В. Гоголь в какой-то рукописи или даже просто в частном разговоре случайно или неслучайно упомянул о такой связи. Да и с чего бы? Он ведь, скорее всего, и не знал вовсе о том, что говорил Пестель на допросах, какие финансовые махинации проводились в Вятском пехотном полку и в каком-таком бонапартизме подозревали члены тайных обществ полного тезку его героя. То есть, какие-то сплетни и слухи в обществе ходить могли, господа из следственной комиссии молчальниками не были. Но тут можно лишь догадываться, то ли было что, то ли не было. То ли ходили сплетни, то ли нет. Могли – не значит, что были. И выбрал Гоголь Чичикову своему имя и отчество, скорее всего, случайно, как говорится, наобум Лазаря. И не виноват он в том, что это самое случайное имя-отчество потащило за собой такую странную цепь ассоциаций.

Нет, не думаю. Это, скорее, у меня разыгралось воображение когда-то, в связи с телефильмом М. Швейцера, в связи с включенным так удачно телевизором. Гоголь же ничего такого не думал.

Или думал?

Когда-то, в статье «Мертвые души полковника Пестеля», я увлекся настолько, что даже и в помещиках, к каковым Чичиков ездил по «мертвые души»,  усмотрел реальных знакомцев Пестеля, которых то ли он, то ли товарищи его по заговору планировали во Временное революционное правление в России. Ну, право же, как не усмотреть в фантазере Манилове карикатуру на реформатора М. М. Сперанского?.. Насчет других – молчу, но и там кое-кого можно было бы записать в прототипы. Я и записал – например, Ноздрева посчитал злым шаржем на генерала А. П. Ермолова… За что, кстати, немедленно получил ярлык злобного русофоба. Хотя шарж не мне принадлежал.

Но – нет, конечно же, это не Гоголь, это не антисоветская фига в советском кармане, это странные ассоциации, которые, помимо желания писателя, возникают иной раз у читателя. Как известно, писатель пописывает, но ведь и читатель почитывает! И писатель, вроде бы, и не виноват в том, что взбредает в голову читателю.

Или же виноват?

Как-то вот совсем интересно становится, когда узнаешь, что, по сведениям из третьих рук, в последнем томе «Мертвых душ», не существующем даже вчерне, Гоголь, якобы, намеревался отправить героя своего на каторгу. А уж там случилось бы так, что Павел Иванович П…, то есть, Чичиков, что Павел Иванович Чичиков нравственно преображается и становится полезным членом общества. И ведь не исключено, ведь и во втором томе Павла Ивановича начинает одолевать некоторая раздвоенность нравственного порядка. Так что…

Впрочем, русские писатели очень любили отправлять своих героев на каторгу – причем только и исключительно ради нравственного преображения. Вот и Родиона Раскольникова (еще одного, кстати, кандидата в Бонапарты) Федор Михайлович Достоевский на каторгу отправил. И ожидал, что «тут уж начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью» ( Ф. М. Достоевский. Преступление и наказание.)

Он еще и Алешу Карамазова собирался отправить либо туда же, либо на эшафот. Ну, склонность такую Федора Михайловича можно объяснить и личным опытом – сам-то он на каторге побывал, кстати, не без участия одного из наших героев… Но вот Л. Н. Толстой Катюшу Маслову отправил на каторгу, причем с той же целью, с какой Достоевский отправлял своих персонажей. А уж Толстого, слава богу, каторга миновала, не дожил граф, не дожил до встречи с тем, что отражал. Похоже, каторга как место, где великие грешники в состоянии очиститься, где «мертвым душам» светит возрождение, в русской литературе стала выполнять ту же роль, что и Чистилище у католиков.

Так что я, конечно же, не настаиваю на том, что прочтение мое «Мертвых душ» или «Ревизора», равно как и «Повестей Белкина», равно как и «Тараса Бульбы», «Воскресения» или «Преступления и наказания», является единственно возможным. Не исключено, что все читают «Дон-Кихота», написанного Мигелем Сервантесом, а я, в силу уж не знаю, каких причин, может быть, от излишней любви к борхесовским играм, – уткнулся, напротив, в творение Пьера Менара того же названия. Хотя и всего-то обратил внимание на совпадение имен! Что же, рота шагает в ногу, только прапорщик не в ногу. Или наоборот? Запутался я. Будем считать, что прапорщик не в ногу, спотыкаясь.

Ну и ладно.

Значит, так тому и быть.

Dixi.

[gs-fb-comments]