Щаранский, Нудель, КГБ и проходные дворы Одессы
Из книги воспоминаний «Записки пресс-секретаря Сохнута»
Судьбе было угодно, что именно я первым узнал, что Натана Щаранского нет в зоне. Эта информация немедленно попала на Запад, где подняли страшный шум, способствовавший тому, что советские власти в последний момент не изменили своего решения выслать его из СССР и лишить гражданства.
Году в 1985 Ида Нудель обратилась ко мне с предложением. С Идой я был тогда очень дружен. Она уже несколько лет находилась в ссылке в Бендерах, и наша одесская группа отказников и активистов алии часто к ней ездила по воскресеньям. Мы приглашали ее в Одессу, она присутствовала на праздновании Пурима в квартире Непомнящих в 1984 году. Я познакомился с Идой в 1983 году. Еще Шая Гиссер, уезжая из Одессы в Израиль в 1982-м, оставил ее бендерский адрес и просил не забывать «мать всех отказников». Иду выслали тогда в Бендеры, где от нее все шарахались, и только одна еврейская семья – Рояки – поддерживала с ней отношения. Наша одесская группа активистов алии, группировавшаяся вокруг семьи Непомнящих, взяла на себя обязанность поддерживать ее морально. Мы часто ездили к ней, установив своеобразную очередь, чтобы каждое воскресенье кто-нибудь навещал ее. Желтые деревянные скамейки красных вагонов «венгерского» дизель-поезда следования Одесса-Кишинев были очень неудобными, но и езды от Одессы до Бендер было всего ничего – чуть больше двух часов. В те годы я, уволенный из проектного бюро за подачу документов в Израиль, работал в «наладке» и довольно часто бывал в Тирасполе по работе. Каждый день я приезжал к Иде в Бендеры и проводил у нее много времени.
Мы говорили с ней на самые разные темы, мне запомнилось, как она со смехом отнеслась к тому, что ее выдвинули на Нобелевскую премию мира.
– Из нас делают героев, – сказала она мне, когда мы гуляли в городском садике, засыпанном желтой листвой, – причем совместно КГБ и Запад. И той и другой стороне нужны знамена, под которыми можно идти, и герои, которых потом можно менять – на шпионов, на зерно, на компьютеры. Я – и Нобелевская премия, это ж надо было такое придумать!
На ее 55-летие я, вместе с еще двумя ребятами из Днепра, придумал и заказал куклу: Ида в своем клетчатом пальто и сумкой на колесиках, пересекает границу СССР. Об этом тогда можно было только мечтать, но через короткое время после торжественного празднования дня рождения в ее доме, организованной нашей группой, и вручения ей куклы, это стало реальностью.
Не только мы ездили к Иде, она тоже навещала нас. Вместе со своей колли Пизэр она присутствовала на праздновании Пурим в квартире Непомнящих в 1984 году, после которого рассвирепевшая гебуха устроила семь обысков. Во время празднования Пурим мы устроили дикий шум – крутили трещотки, кричали «Будь проклят Аман», свистели. А Пизэр громко и безудержно лаяла. Гебисты стояли под домом, но войти не решались – к Непомнящим удалось прорваться двум американским туристам, и они, конечно, во всех красках расписали бы западной прессе, как КГБ вломился в квартиру, где на невинном Пуримшпиле присутствовала Ида Нудель.
Как-то Ида позвонила мне домой с железнодорожного вокзала в Одессе: «Давид, приезжай, вокруг меня море чекистов, не знаю, чем это кончится». Я приехал и нашел ее в садике возле вокзала. Чекистов вокруг и вправду была тьма – к тому времени я уже научился различать топтунов. Ида сказала, что приехала в Одессу, чтобы улететь в Москву, на встречу с китаянкой Алан, лечившей ее многочисленные болезни. Но, судя по чекистской суете вокруг, ее снимут и с самолета, и с поезда.
– Давайте попытаемся оторваться, – предложил я. – Мне хорошо знакомы проходные дворы в центре.
Ида согласилась, и мы поехали в центр города, где из большого двора круглого дома на Греческой (тогда – Мартыновского) площади (его снесли в 90-х годах прошлого века) было несколько выходов. К тому же двор в любое время года был почти полностью перекрыт бельем, сушившимся на протянутых с одного его конца в другой веревках. В этом дворе жил один из видных одесских отказников Ян Меш, чекисты могли подумать, что мы направились к нему, и сторожить нас у его дверей. А мы незаметно выскользнули бы в один из выходов. Я поделился своим планом с Идой по дороге и, когда мы подчеркнуто не спеша вошли во двор, я с радостью убедился – как всегда, он был завешен бельем. Скрывшись за первым же пододеяльником, мы рванули что есть сил, через несколько секунд были уже в другом конце дворе и выскочили на улицу.
Выходов из двора было несколько, причем в разных его концах. Топота за собой мы не слышали, значит, чекисты должны были потерять на проверку каждого несколько минут. А мы за это время успели бы взять такси и уехать. Но выскочив на улицу, мы лицом к лицу столкнулись с тремя чекистами, несшимися во весь опор навстречу нам и что-то кричавшими в свои «уоки-токи». Такие мини-рации были большой редкостью по тем временам, и стало понятно, что к операции одесское гебье подготовилось основательно.
Мы пошли шагом, и через минуту с другой стороны дома выскочила вторая группа, а за ней, из того выхода, которым мы только что воспользовались, – третья. Ида оказалась права – чекистов было море, их хватило и на то, чтобы бежать за нами следом, и на то, чтобы пустить две группы вокруг дома. Тут мы поняли, что играть с ними в прятки-догонялки бессмысленно, и поехали ко мне на квартиру. На следующее утро я отвез Иду на вокзал, и она уехала в Бендеры.
В очередной мой приезд к Иде, мы, как всегда, долго гуляли, разговаривали о том, что происходит с нами сегодня, и о том, как будем жить в Израиле. В городском садике, когда мы были уверены, что нас никто не слышит – дом Иды, конечно, прослушивался, – она предложила мне писать Натану Щаранскому.
– Как, зачем? – удивился я. – Ему, небось, многие пишут, а я его совсем не знаю.
– Писать-то ему пишут тысячи писем. Но все они из-за границы, поэтому их не пропускают. Друзья Натана или уже уехали, или перестали писать, не желая нарываться на неприятности. А тебе терять нечего – имеешь два прокурорских предупреждения за связь с сионистскими эмиссарами, два обыска, пятнадцать суток. С жизнью здесь ты порвал окончательно и бесповоротно.
– Хорошо, – согласился я. – Но что же я буду писать совершенно незнакомому мне человеку? Да и он как воспримет эти вдруг начавшие поступать к нему письма?
– О, ты просто не понимаешь! – воскликнула Ида. – Почти все время Натан находится в карцере. И в той ледяной тьме – в прямом и переносном смысле, в злобе и ненависти, которые его окружают, любое твое письмо покажется лучом света. О чем писать? Да о чем угодно – о еврейской истории, о религии, о своих детях. Ты даже не представляешь, какая это для него будет помощь и подарок.
И я начал писать. В соответствии с советами Иды рассказывал о праздниках, случаях из еврейской истории. Как-то описал пост 9 Ава и его законы. Но в конце письма подчеркнул – «в Вашем положении Вы, конечно же, от поста освобождены». Но потом я узнал, что Натан все-таки постился 9 Ава – он хотел почувствовать себя вместе со всем еврейским народом.
Натан отвечал мне через мать. Ему разрешалось писать одно письмо в месяц, и он отправлял матери 20-25 мелко исписанных страниц. В них содержались всегда и несколько фраз для меня. Я отправлял ему не только письма, но и фотографии своих детей – Шимона и Имануэля. Как-то раз мне даже удалось переправить ему в зону ивритский текст первой части молитвы «Шма Исраэль», хотя ни одной буквы иностранного языка в зону не пропускалось. Я посадил своего двухлетнего сына Элика на колени жене, дал ему в руки развернутый на «Шма» сидур (молитвенник) и сфотографировал так, чтобы текст был хорошо виден, но, вместе с тем, главными на фотографии были бы мой сын и жена. И послал фотографию Натану с припиской – это моя жена Аня и сын Элик. И – о, чудо – вертухаи фотографию пропустили!
Через много лет, когда я работал пресс-секретарем Исраэль ба-алия, а Натан был председателем этой партии и могущественным министром внутренних дел Израиля, на какой-то партийной тусовке он подошел ко мне и сказал: «Давид, мы тут с Авиталь затеяли уборку дома перед Песахом, и я нашел в одном из ящиков ваше письмо с фотографией сына и «Шма Исраэль»».
Я так подробно описал эту историю, чтобы показать, как Ида помогала – и сама и через других – еврейским борцам за свободу. Не зря ведь ее называли «матерью всех отказников». К сожалению, в Израиле пути Иды с Натаном разошлись. И до такой степени, что она стала говорить про него гадости, о которых я не хочу упоминать. Ида была совершенно не права, но это уже совсем другая история…
С Идой я немного пообщался и в Израиле. Так получилось, что первые годы мы жили в одном городе – Реховоте. Она – на съемной квартире, а я с семьей – в центре абсорбции. Мы несколько раз встречались, обменивались впечатлениями о новой жизни. А потом она вместе с семьей сестры купила дом в поселке неподалеку от Иерусалима, и наши пути разошлись. Через несколько лет я приехал к ней, чтобы написать статью на иврите для «Маарива», где у меня была тогда своя авторская колонка. А она подарила мне книгу своих воспоминаний, в которой посвятила полстраницы описанию нашей попытки уйти от чекистов и написала – «Шехтерам, в память о тех трудных и славных днях, когда мы были вместе».
Моя переписка с Натаном продолжалась около двух лет. Мне достаточно долго удавалось скрывать от своей мамы факт этой переписки, но, когда, в конце концов, уж не помню как, ей стало об этом известно, то она чуть ли не впала в истерику. Действительно, тогда переписка с американским шпионом Щаранским была самым настоящим вызовом властям. Но, с другой стороны, Ида была права – я считался «отрезанным ломтем», порвавшим с советским обществом и потерянным для него. Поэтому власти до самого конца этой переписки так и не отреагировали на нее, в том смысле, что на меня не обрушились репрессии.
Я регулярно писал примерно одно письмо в неделю. И вот однажды письмо вернулось со штемпелем – «Адресат выбыл». Я тут же позвонил в Бендеры к Роякам – единственной семье, поддерживавшей тогда отношения с Идой, которой все боялись, как огня. У Рояков почему-то не срезали телефон, и я попросил, чтобы Ида мне перезвонила.
– Натана нет в зоне, – сказал я ей, – пришло письмо со штемпелем «адресат выбыл». Что это может означать?
– Что угодно, – ответила Ида. – Могли перевести в другую зону, могли лишить права переписки. А могли и убить. От них всего можно ожидать.
Ида, естественно, сразу переправила эту информацию на Запад, где тут же начался «шум». И только потом мы узнали, что Натана перед тем, как выслать за границу, перевели в лагерную больничку, где его усиленно питали и приводили в «товарный вид». Чтобы он не слишком уж походил на ходячий скелет…
Я, дурак, отдал вернувшиеся письма (их было три или четыре) какой-то посланнице «Натива», посетившей меня летом 1987 года. Я попросил ее передать их Натану, и она меня в этом клятвенно заверила, сказав, что живет на одной улице с «мишпахат Щаранский». Но так ничего и не передала….
Сам я провезти эти конверты через границу, конечно, не мог бы. Но мог оставить у родственников, и дождаться оказии, чтобы они с кем-нибудь переправили их ко мне в Израиль. А оказий таких в уже самом недалеком будущем было бы видимо-невидимо. Но кто же мог предвидеть летом 1987 года, когда я отдавал эти письма посланнице «Натива», что произойдет с «империей зла» в предстоящие несколько лет? И я тогда вовсе не понимал исторической ценности этих писем. О, если бы молодость знала…