60(28) Яков Шехтер

Сердце Европы

Польский травелог еврейского писателя

 

 Кто пишет историю

 

В Варшаву я обычно прилетал, как на перевалочный пункт. Владислав Соколовский, директор издательства «Познание», встречал меня в зале прилета, и мы отправлялись на встречи с читателями то в Люблин, то во Вроцлав, то в Краков. На этот раз я приехал на международную книжную ярмарку в самой Варшаве, и поэтому в этом городе мне предстояло провести десять дней.

Моя гостиница находилась рядом с Гжибовской площадью, сердцем предвоенной еврейской Варшавы. Оставив вещи в номере, я отправился на Гжибовскую улицу, в надежде уловить отголоски давно отзвучавших мелодий. Я не знал, что мне удастся услышать: звук скрипки на еврейской свадьбе, перебранку уличных торговцев или голос кантора.

Увы, ощутить ничего не удалось. Вокруг шумел яркий, совершенно европейский город, наполненный соблазнами дневной и ночной жизни. Бесчисленные ресторанчики, кафе и закусочные с манящими запахами и красочными фотографиями предлагаемых блюд, салоны тайского массажа и откровенные приглашения на пип-шоу не имели ни малейшего отношения к еврейской Варшаве. От нее не осталось ни следа, ни запаха, ни цвета, ни вкуса.

И тогда я вспомнил, как после войны в этот город приехал Башевис-Зингер. Прошелся по улицам своего детства, вернее, по улицам, носящим те же названия, постоял на месте, где был дом его родителей, сказал: «Это не моя Варшава», — и уехал, чтобы больше никогда не возвращаться.

 Я не нашел ни старых зданий, ни еврейских лиц, не услышал ни скрипки, ни идишисткой речи, и побрел обратно в гостиницу. По дороге мне на ум пришло еще одно воспоминание.

Несколько лет назад я выступал на Форуме в одной панели с Эвой Юнжиг-Зиомески – госсекретарем в канцелярии Леха Качиньского, занимавшейся в числе прочих дел отношениями между поляками и евреями.

– Перед войной каждый десятый человек на улицах городов Польши был евреем, – сказала госсекретарь. – К сожалению, это изменилось  навсегда. Прошлого уже не вернуть, но нам, в сегодняшней Польше, очень не хватает еврейской энергии, еврейской предприимчивости, еврейских талантов.

После бессонной ночи и наполненного событиями дня я рассчитывал уснуть как убитый. И хоть окно номера выходило на проспект Иоанна-Павла, рамы были звуконепроницаемые – шума улицы я почти не слышал. С удовольствием вытянувшись на прохладной простыне, я немедленно заснул.

Проснулся я от сирены воздушной тревоги. У нас в Израиле недавно закончился очередной виток противостояния с бандитами из сектора Газа, которые обстреливали ракетами мирные города. Практически все ракеты сбивала противоздушная оборона, но по сигналу воздушной тревоги все равно надо было бежать в убежище. Мало ли что, в любой самой герметичной системе бывают прорехи.

Убежище в нашем доме находится в подвале, а мы живем на шестом этаже. От Газы до нас две с половиной минуты лету ракеты, до убежища не добежать, поэтому мы выскакиваем на лестничную клетку. За эти две минуты надо  отыскать и схватить кота, который от воя сирены забивается самые дальние углы. Не бросать же домашнее животное на произвол арабских ракет.

Стреляли эти бандиты преимущественно по ночам. Специально, разумеется. После двух, а то и трех пробежек с орущим котом под мышкой про сон можно позабыть.

Вскочив с постели и натренированно натянув брюки, я уже собрался искать кота и бежать с ним на лестницу, как вдруг сообразил, что нахожусь в Варшаве и никаких обстрелов тут – пока! – нет. Но сирена выла совершенно четко и однозначно.

Пока я раздумывал, что это может быть, вой затих. Я вернулся в постель и спустя минут двадцать заснул. Через часа два я снова вскочил — искать кота и бежать с ним на лестницу. Но на сей раз не стал натягивать брюки, а поспешил отдернуть занавеси и распахнул окно.

Мне удалось заметить удаляющуюся карету «скорой помощи». Ее сирена абсолютно совпадала с нашим сигналом воздушной тревоги. Когда «скорая помощь» в третий раз пронеслась по проспекту Иоанна-Павла, я только перевернулся на другой бок и в очередной раз проклял «Исламский джихад».

***

Международная книжная ярмарка начинала свою работу в десять часов утра. Издательство «Познание» арендовало павильон, повесило большой постер с моей фотографией и фотографиями обложек книг, разложило сами книги по полкам, а меня пан Соколовский посадил в павильон в виде живой приманки. Вот книги, а вот их автор.

 И что вы думаете – сработало! Подходили, покупали, я без конца подписывал книги. Обстановка была непринужденной, контакт прямой. Поэтому вопросы задавали, не стесняясь. За четыре дня работы ярмарки через павильон «Познания» прошли тысячи посетителей. Несколько десятков подсели ко мне и завели разговоры на самые разные темы. Вот два из них.

– Значит, вы еврей, – констатировал пожилой поляк с окладистой бородой, делающей его похожим на русского старовера.

– Не могу отрицать, – согласился я.

– До войны половина Варшавы была еврейской, – продолжил старовер.

– Ну, не половина, – возразил я, – примерно треть, около четырехсот тысяч.

– Ну, ладно, пусть треть, – согласился старовер. – Огромное количество людей! И вот они жили, молились, читали и писали книги, плакали, делали добрые дела, учили Божью науку. Ну, и куда это все подевалось?

– Не понял, – растерялся я. – Что вы имеете в виду?

– Да какой толк вышел из всей этой копошни, если следа от нее не осталось?! Как можно верить в Бога, если усилия стольких людей, веривших в Него, сдуло, словно пыль.

«Нет, – подумал я. – На старовера он не похож».

– Какой толк? – переспросил я, пытаясь вспомнить подходящую для ответа историю.

– Толк или смысл, называйте как хотите. Важен результат. Если не осталось ничего, значит, ничего и не было. Не так ли?

«Эге, вот куда ты клонишь», – подумал я, и сразу сообразил, что ответить.

– Перед тем, как переехать в Гура Кальвария, ребе Иче-Меир Алтер жил в Варшаве, – начал я. – Эта история произошла с ним примерно двести лет тому назад. Впрочем, некоторые приписывают ее ребе Шломо Мошковицу из Шаца в Румынии. Как было на самом деле установить уже невозможно.

«Пришел к цадику его последователь, хасид.

– Ребе, у меня возник очень серьезный вопрос. Каверзный, иронический вопрос. Даже не решаюсь его задать.

Ребе сделал рукой разрешающий жест. Хасид вдохнул поглубже и начал:

– Столько мы усилий в жизни прилагаем! Молимся три раза в день, постоянно учимся, выполняем заповеди, соблюдаем субботу и праздники. А законы кошерной пищи, а запрещенные дни с женой! Вся жизнь расписана по минутам, разложена по полочкам. И все без толку!

– Ты хочешь сказать, – уточнил ребе, – что не видишь пользы от исполнения стольких предписаний?

– Ох, ребе, – тяжело вздохнул хасид. – Именно это я и хочу сказать.

– А ты знаешь, как устроена мельница? – спросил ребе.

– Примерно знаю. Никогда этим не интересовался. Приезжал молоть муку, а внутрь не заглядывал.

– Тогда я тебе расскажу. На первом этаже лошадь ходит по кругу и крутит вал. На втором к этому валу прикреплен жернов.  Когда он начинает вращаться, в зазор между ним и другим жерновом сыплют зерно и получается мука. До сих пор все понятно?

– А что тут понимать? – удивился хасид.

– Представь себе, – продолжил ребе Иче-Меир, – что лошадь пришла с претензиями к мельнику:

– Когда ты запрягаешь меня в телегу, и я везу тебя в другое местечко, – сказала лошадь, – толк от моих усилий налицо. А здесь на мельнице я без всякой пользы целыми днями хожу по кругу.

– Э, милая, – ответил бы ей мельник, – если бы ты могла увидеть, что происходит на втором этаже, у тебя такой вопрос даже не возник».

– Хм-м-м, – огладил бороду «старовер». – Есть над чем подумать.

***

На второй или третий день ярмарки рядом со мной уселся хрупкий на вид парень и сразу предъявил удостоверение сотрудника музея «Полин» – истории польских евреев. Того самого музея, перед входом в который установлен памятник бойцам Варшавского гетто. Фотография у этого памятника есть часть обязательного ритуала израильтян, посещающих Варшаву. Звали парня Миколаем.

– Я обошел всю выставку, – начал он, – и к великой своей радости обнаружил книги еврейского писателя в переводе на польский язык. Еврейская нота снова начинает звучать на улицах Варшавы.

– Ну, это чересчур громкое заявление, – возразил я. – Варшава – не книжная ярмарка, а я приезжий и через несколько дней вернусь домой вместе со своей нотой. Вот вы, наверняка, знаете, сколько евреев живет в Варшаве?

–Точное количество неизвестно, но еврейская религиозная община столицы насчитывает около пятисот членов.

– А во всей стране?

– Всего в федерации еврейских общин Польши примерно полторы тысячи человек.

– Негусто, прямо скажем, – развел я руками.

– Как говорится, мал золотник, да дорог, – в тон мне ответил Миколай.

 В музей «Полин» я пытался попасть неоднократно, фотографировался у памятника, и как-то раз даже добрался до детектора входной проверки. Но, на мое еврейское счастье, именно в тот день музей оказался закрытым. Меня интересовала экспозиция по восстанию в Варшавском гетто; на сайте музея нужная мне информация не просматривалась. А тут с Небес послали прямо ко мне сотрудника музея.

– Вам знакомо имя Павел Френкель? – спросил я.

– Нет. А кто это?

– А фамилия Анилевич вам что-нибудь говорит?

– Разумеется, Мордехай Анилевич – руководитель восстания в гетто, глава Еврейской боевой организации.

– Но в Варшаве на улице Заменгоф есть памятный камень в честь Френкеля, а в доме на Гжибовской мемориальная доска. Неужели не слышали?

Миколай развел руками.

– Нам известно только об Анилевиче.

– Хорошо, давайте я вам расскажу. Хотя странно, конечно, заезжему гостю рассказывать о восстании в Варшавском гетто сотруднику музея «Полин».

– А вы не стесняйтесь, – улыбнулся Миколай. Хорошо улыбнулся, открыто и доверчиво, и этим меня полностью подкупил.

– В Еврейской боевой организации Анилевича состояли молодые людей левых сионистских воззрений, занимавшиеся перед войной педагогической деятельностью и подготовкой к сельскохозяйственным работам в кибуцах Эрец Исраэль. Помимо ЕБО, в гетто действовали еще несколько боевых групп, и самая большая из них – Еврейский воинский союз. В его основе стояла военизированная правая сионистская организация «Бейтар». Это были последователи Жаботинского, готовившиеся к боевым действиям за освобождение Эрец Исраэль. Возглавлял ЕВС бывший офицер польской армии Павел Френкель.

 После создания гетто обе организации попросили оружия у Армии Крайовой. Их представителям был задан один и тот же вопрос: если сюда придет Красная армия, вы будет сражаться с нами за независимую Польшу или встанете на сторону коммунистов? Представители Анилевича дали уклончивый ответ, представители Френкеля заявили однозначно: будем воевать вместе с вами.

 Еврейская боевая организация Анилевича не получила ничего от Армии Крайовой и встретила немцев пистолетами и самодельными бомбами. Еврейскому воинскому союзу Френкеля поляки передали станковые и ручные пулеметы с тысячами патронов, автоматы, десятки ящиков с гранатами, пистолеты и винтовки.

 Девятнадцатого апреля 1943 года началось восстание. Бойцы Френкеля сразу водрузили над домом на Мурановской улице, где находился их оборонный пункт, два флага: бело-голубой еврейский и бело-красный польский. Флаги были видны всей Варшаве.

Не ожидавшие подобной наглости немцы ринулись на захват гетто. Без труда прорвав оборону отряда Анилевича на улицы Генсей, они вышли к Мурановской и тут столкнулись с настоящим сопротивлением. После нескольких атак, понеся немалые потери, немцы отступили.

Флаги развевались над гетто с 19 по 22 апреля. Гиммлер каждый день звонил по телефону бригаденфюреру СС Юргену Штрупу и кричал во весь голос:

– Почему до сих пор не сняли?!!

 Отряды Френкеля удерживали позиции в гетто до второго мая. Его Еврейский воинский союз был истреблен почти поголовно. Разумеется, бойцы Анилевича тоже отчаянно сражались, но главная заслуга в успехе столь длительного сопротивления мощной фашистской армии все-таки принадлежит не им.

Около восьмидесяти бойцов Анилевича сумели выбраться из гетто через канализационные трубы, уйти в партизаны и после войны добраться до Эрец Исраэль. Они рассказали свою версию восстания, и при поддержке левого руководства страны этот вариант стал общепринятым. О Френкеле в нем не было ни слова.

 Несколько уцелевших бойцов Еврейского воинского союза десятилетиями стучались во все двери, пытаясь рассказать правду. Но их никто не слушал. Лишь совсем недавно, благодаря усилиям бывшего министра обороны Израиля Моше Аренса, написавшего об этом книгу, подлинная картина восстания стала выплывать наружу.

– Да, историю пишут уцелевшие, а миром правят сильные, – заметил Миколай выслушав мой рассказ. – У нас в музее о Френкеле пока нет ни слова. Но флаги на Мурановской видела вся Варшава, и в немалой степени благодаря им поляки спустя год решились на восстание. Кстати в составе Армии Крайовой сражался отряд Еврейской боевой организации, куда входили бойцы Анилевича. Видимо к тому времени они изменили свое отношение к коммунистам.

Тут подошли покупатели подписывать книжки, Миколай освободил им место, а когда я поднял голову, его уже не было.

***

Вокруг шумела ярмарка, тысячи веселых, улыбающихся людей непрерывной вереницей шли мимо нашего павильона. Я сидел и вспоминал набережную Вислы, куда меня отвел мой друг Дарек Цихоль.

 – Смотри, – показал он на узкую полоску реки. – Вот на том берегу стояли русские, а на этом немцы уничтожали город и его жителей. Почти двести тысяч мирных жителей и около двадцати тысяч бойцов сопротивления. До сих пор, когда в Варшаве роют котлованы под новостройки, находят подвалы, забитые обгорелыми скелетами. Старики, женщины и дети прятались там от перестрелок, немцы из огнеметов уничтожали живых людей, а потом взрывали дома.

– Это ведь один к одному Сабра и Шатила, – напомнил я Дареку. – В 1982 году ливанские фалангисты в отместку за убийство христианского президента Башира Жмайеля вошли в лагеря палестинских беженцев в Западом Бейруте и убили около тысячи человек. За то, что израильские войска не предотвратили резню, весь мир обвинил их в соучастии убийцам. Причем возмущение действиями соучастника куда превышало возмущение самими убийцами.

 Русские войска на берегу Вислы вели себя в сто раз хуже, но осуждающих голосов ни тогда, ни сейчас особо не слышно.

 Миколай абсолютно прав: миром правят сильные, и они же пишут его историю.

***

Молиться я ходил в синагогу «Ножиков», единственную из предвоенных синагог Варшавы, уцелевшую после тотального разрушения гетто и города. Строили ее еще в XIX веке, на деньги супругов Залмана и Ривки Ножик, и синагога до сих пор носит их имя.

Роскошное здание с архитектурными выкрутасами давних времен. В будние дни на молитву собиралось человек тридцать, в субботу в два раза больше. Места хватало всем, зал был рассчитан на двести-триста молящихся, но такого количества сегодня, увы, не сыщешь не только во всей Варшаве, но и во всей Польше.

Сразу после завершения первой утренней молитвы, в которой я участвовал, ко мне подошел коренастый мужчина в черной шляпе и с окладистой, от самых глаз, бородой. Для наметанного глаза его вид говорил о многом. Шляпа на нем была хабадского фасона, но не заломленная впереди, как принято в этой хасидской группе, а с прямыми полями, словно ее обладатель принадлежал к идеологическим противникам хасидизма – литовским традиционалистам. На хабадском сюртуке, подпоясанным широким гартлом, красовался литовский талес с роскошным атласным венцом-воротником.

 Сразу было видно, что человека мало интересуют тонкости экипировки. Одежда — это не просто покрытие, предохраняющее тело от разрушительного воздействия жары или холода. Из всех существ окружающего нас огромного и многообразного мира одевается только человек, поэтому выбор одежды – это условный код принадлежности, сигнал социуму. В Израиле этот код почти обязателен в некоторых общинах, а вот за границей многие вновь  обратившиеся к религии люди на него почти не обращают внимания.

– Вы Яков Шехтер?

– Не могу отрицать.

– Я вас сразу узнал. Вы выглядите точно, как на обложках ваших книг. Я читаю их почти каждый день. Возвращаюсь и перечитываю.

– Спасибо, это очень приятно слышать.

– Вы надолго в Варшаву?

– На десять дней.

– Значит, в субботу будете здесь?

– Да, разумеется.

– Можно пригласить вас на одну из субботних трапез? Жена страшно обрадуется. Она тоже ваша большая поклонница.

Так я оказался в квартире у Менахема и Миры. Их дом находился в получасе ходьбы от синагоги, неказистое здание, построенное в пятидесятые годы прошлого века. По дороге Менахем рассказал, что сам он из Москвы, а в Варшаве живет почти двадцать лет.

Его жена Мира – стройная блондинка с узкими губами и ослепительно голубыми глазами – буквально не знала, куда меня посадить. По-русски она говорила бегло и свободно, но с легким акцентом – язык явно был не родным.

– Откуда вы так хорошо знаете русский? – не удержался я от вопроса.

– Училась в Петербурге, в театральном училище.

– Так вы актриса?

– Была когда-то. Начала соблюдать заповеди и ушла со сцены.

 На книжной полке я заметил все девять томиков хасидских рассказов моей серии «Голос в тишине», выпущенной московским издательством «Книжники». И два тома переводов на польский других записанных мною историй, изданных в Варшаве.

 Наконец, уселись за стол и приступили к трапезе. Мира одно за другим приносила из кухни традиционные еврейские блюда: форшмак, гефилте фиш, кугл, салат из рубленых яиц, тертую морковку с чесноком. В довершение поставила запотевшую бутылку водки «Бочан» и крохотные рюмочки из толстого стекла.

– Они тоже из морозильника, – пояснил Менахем. – Так что приступаем.

И мы приступили. Я ел и нахваливал, хотя на мой вкус еда была абсолютно невкусной. Мои гастрономические предпочтения безнадежно подмяла под себя средиземноморская кухня.

Соли недоставало даже в форшмаке, сделанном из селедки, остроты не хватало во всем, зато сахара сыпанули с лихвой. Кугл вполне заменял пирожное, а фаршированная рыба походила на большие куски сладкой ваты. Мне доводилось читать язвительные замечания о «достоинствах» еврейских блюд из Польши, и вот теперь я получил возможность убедиться в их справедливости на собственном опыте. Зато водка была ледяной, и это немного скрашивало микроскопические размеры рюмочек.

Когда мы закончили есть рыбу, Мира принялась уносить посуду на кухню. Просто всю, включая солонку и салфетки. Менахем попробовал спасти рюмочки, но жена так махнула на него рукой, что бедолага вскочил из-за стола и лично отнес их на кухню.

По еврейским законам, рыбу и мясо нельзя есть из одной посуды. Обычно меняют только тарелки и ножи с вилками, здесь же уборка была тотальной. Мира смела крошки с абсолютно пустой скатерти и начала покрывать ее чистой посудой и мясными блюдами.

– Строго тут у вас, – заметил я.

– Мира очень религиозна, – подтвердил Менахем. – Все правила выполняет по максимуму.

Он потянулся вилкой за кусочком вареного языка, но тут Мира нежно, но весьма требовательно заметила:

– Милый, ты не забыл, что после рыбы перед мясом надо выпить немного водки или съесть кусочек хлеба?

– Но ты же забрала рюмки?! – воскликнул Менахем.

– Мясные в морозильнике.

Менахем снова встал из-за стола и через минуту перед нами красовались такого же размера крохотульки, но совсем другой формы.

После завершения трапезы Менахем вызвался меня проводить. Мало ли, ночной незнакомый город… Мы шли по Варшаве, но я не ощущал ни опасности, ни беспокойства. Город жил ночной жизнью, ярко освещенные кафе и рестораны были переполнены. Смеющиеся молодые лица, полосы цветных реклам, потоки лакированных огнями автомобилей.

 – Строгая у тебя жена, – заметил я.

– Строгая?! – вскричал Менахем. – Это просто испанская инквизиция! С вами она еще сдерживалась. В общем, у меня все, как в анекдоте.

– В каком анекдоте?

«– Из провинциального американского городка уезжает в Нью-Йорк на учебу еврейский парень. Отец ему говорит:

– Сын, большие города полны соблазнов и не у всех есть силы им противостоять. Об одном тебя прошу – женись на еврейке!

Ну, сын, разумеется, пообещал, а через два года привез родителям знакомиться невесту китаянку.

– Она прошла гиюр и теперь еврейка, – успокоил он отца. – Так что обещание я сдержал.

Перед торжественным обедом в честь молодой пары невеста робко объяснила родителям, что ест только кошерное. Хорошо, мать отложила в сторону приготовленные любимые кушанья сына и заказала еду из кошерного ресторана.

Перед началом ужина невеста предложила всем омыть руки для трапезы. Омыли. Сев за стол, она с подозрением оглядела роскошный фарфоровый сервиз и спросила:

– А посуда молочная или мясная?

– Видишь ли, деточка, – покрываясь от волнения красными пятнами, ответила мать, – мы не соблюдаем так строго законы, поэтому посуда у нас не раздельная.

–Тогда ее надо сменить на одноразовую, – объявила невеста.

Когда она, помогая будущей свекрови, со стопкой тарелок вышла на кухню, отец горько бросил сыну:

– Я же тебя предупреждал – женись на еврейке!»

– Смешно, – сказал я. – Но при чем тут ты вы?

– Да при том, что моя Мира – этническая полька, Марыля. Чтобы выйти за меня замуж, прошла гиюр!

 – Интересная история!

– Хотите, расскажу ее полностью? Вам, как писателю, она может пригодиться.

– Конечно, рассказывайте!

– Двадцать три года назад я приехал на экскурсию в Краков и пропал. Влюбился в этот город до умопомрачения. То ли предки мои в нем жили, и генетическая память проснулась, то ли в воздухе, в звездах, в небе что-то совпало с моей душой. Под конец экскурсии я твердо решил, что хочу жить в Польше.

Решить-то решил, но как это сделать? Для мужчины всегда есть выход – жениться. И я стал искать девушку на сайтах знакомств. Полгода искал, год искал, полтора искал. Все не то. Пока совершенно случайно не познакомился с Марылей. Она, разумеется, на сайты такие не заходила. Популярная актриса, возле нее очередь стояла знакомиться. Но не шло у нее. И у меня не шло. Видимо, наши души ждали друг друга.

Как-то раз одна из абоненток с сайта знакомств, после того, как у нас ничего не получилось, написала, что у нее есть подруга и, как она видит, я ей идеально подхожу.

Познакомились, стали переписываться. Я сразу почувствовал – похоже на то. Но пару месяцев тянул, боялся ошибки. А потом полетел в Варшаву знакомиться.

Марыля встречала меня в аэропорту. Я ее издалека увидел, и сердце закричало, нет, завопило – она, она, она! Именно та, о которой я мечтал.

Когда я подошел, у Марыли глаза сияли. Она протянула мне обе руки, и я понял, что наши чувства совпадают.

Предложение я сделал по дороге к стоянке такси. Вместо ответа Марыля щелкнула меня по носу. А уже в такси, положив голову мне на плечо, сказала:

– Наверное, ты предполагал, что я откажусь. Но ты ошибся.

Первые несколько дней пролетели, как в угаре. Мы не могли расстаться ни на секунду, не могли наговориться. Когда разговоры пошли о серьезном, я предупредил:

– Марыля, не знаю, как ты к этому отнесешься, но я еврей.

А она мне ответила:

– Знаю, и ради тебя готова стать еврейкой. Твой Бог будет моим Богом, а твой дом – моим домом.

– Какой еще Бог, Марыля?! – усмехнулся я. – Нет у меня никакого Бога, мы атеисты.

Религия в те дни меня не интересовала. Я был успешным программистом, удалым альпинистом, завзятым туристом, отчаянным любителем джаза. Марыля в костел сроду не хаживала, в ее театральной компании ксендзы появлялись только в качестве персонажей из анекдотов. Как у нее эти слова вырвались – непонятно.

«Видимо обрывки из какой-то роли», – подумал я.

– Меня ты вполне устраиваешь и как полька, – сказал я Марыле. – Но если хочешь стать еврейкой, буду только приветствовать.

Мы договорились, что она по-быстрому пройдет гиюр, я пока сверну свои дела в Москве, приеду через пару месяцев в Варшаву, мы поженимся и переберемся в Краков.

Если ты хочешь рассмешить Всевышнего, расскажи ему о своих планах. Из Москвы я вырвался только через полгода, Марыля к тому времени превратилась в Миру и начала соблюдать заповеди. Наш еврейский Бог основательно поймал ее на крючок. Когда в аэропорту я попытался обнять мою любимую, она отстранилась и тихонько произнесла:

– Мне еще три дня до миквы.

– Да что такое миква, черт ее дери?! – вскричал я.

И Мира принялась объяснять. Глаза у нее при этом загорелись, как при первой нашей встрече, и я понял, что это серьезно.

Вот и все. Марыля превратилась в религиозную еврейку Миру, а меня потащила за собой, сделав Менахемом. С Краковом ничего не вышло, вести жизнь религиозных евреев оказалось куда проще в Варшаве, и мы остались тут.

Через год Мира родила дочку, и, увы, больше рожать не смогла. Дочка наша выросла и уехала в Израиль. Там вести религиозный образ жизни куда проще, чем в Варшаве. Замуж она вышла в восемнадцать лет, и мы с Мирой уже дедушка и бабушка.

– Не думаете перебраться к дочке?

– Думаем. Но это совсем не просто. А знаете, что мне Мира сказала несколько лет назад?

Я пожал плечами. Мало ли что жена может сказать мужу после десятилетий совместной жизни. Да все, что угодно! Менахем понял мой ответ и продолжил:

– Я счастлива, что не дала тебе жениться на иноверке, – сказала мне Мира

– Миралэ, – удивился я, – если ты думаешь о моих контактах на сайтах знакомств, то это ерунда. Я ни о ком, кроме тебя, и секунды не думал, как о жене.

– А я себя и имею в виду, – ответила  Мира.

Менахем замолчал. Ночная прохлада заползала за воротники рубашек, приятно освежая разгоряченные ходьбой лица.

– Вот такая моя история, – завершил свой рассказ Менахем. – Наверное, можно было бы написать ее по-другому, но я счастлив тем, что получилось, и не хочу менять в ней ни одной строчки.

Во мгле

Что было, то было

 

Хаим сидел за столом придорожного шинка и смотрел, как вьется пар над кружкой чая. Ни есть, ни пить не хотелось, хотя выехал он рано утром, сразу после молитвы.

За окном шумел холодный дождь. Струи без устали хлестали по стеклу, черная, разбухшая земля уже не могла впитывать воду и блестящие потоки ползли по двору.

– Ночевать придется, – сказал балагула, осушая невесть какую по счету стопку. – Лошади не потянут через такую грязь.

Пара лошадок, заботливо укрытых попонами, дремала под навесом. Вода глянцевыми полосами свисала с его краев.

До Гуры-Кальварии оставалось каких-нибудь десять верст. Если бы не погода, к вечеру Хаим уже стоял бы в очереди к ребе Иче-Меиру, а к середине ночи попал бы в заветную комнату.

Говорят, нет большей радости, чем разрешение сомнений. Этой радости особенно недоставало Хаиму. Да что там радости – он надеялся, что ребе дарует успокоение его измученной душе и разбитому сердцу.

Детьми Всевышний Хаима не пожаловал. За двадцать лет супружества всего одна дочка. Хорошая, тихая девочка, скромница, умница, прекрасная хозяйка. Только вот… дурнушка. Но не всем же на свете быть красивыми?!

Когда Шейне исполнилось шестнадцать, Хаим положил ей солидное приданое и пригласил опытного свата, найти дочери достойную пару. Сват поговорил с Шейной пять минут и вышел из комнаты, разводя руками. Обычно его разговоры с девушками вертелись вокруг внешности будущего жениха. Но Шейна оказалась с характером: она потребовала, чтобы сумма приданого была занижена до ноля.

– Я хочу, чтобы парень выбрал меня такую, как я есть, а не деньги моего отца.

– Но это совсем не простая задача, – попробовал спорить сват. – И может занять много времени. Очень много!

– А я никуда не тороплюсь, – отрезала Шейна.

Не помогли ни нежные уговоры матери, ни увещевания отца – тихоня и скромница Шейна стояла на своем. Родители любили своего ребенка и не стали перечить.

Прошел год, и еще половина. Претендентов на руку Шейны хватало: видимо, никто не верил, что богач Хаим отдает единственную дочь без приданого. Но половина женихов отступилась после первой встречи – дурнушка-жена не каждому по нраву – а вторую половину отправила домой Шейна, вычислив лишь ей ведомым способом корыстный интерес.

Хаим с женой начали терять терпение, и вдруг жених нашелся. Зисл – достойный парень из хорошей семьи. Уважаемые члены общины Варшавы, крепко стоящие на ногах люди. При виде Шейны глаза у Зисла загорелись, а щеки покрыл румянец восторга. Он искренне считал ее красавицей.

– Ты помнишь, что у нее за душой нет ни гроша? – напомнил сват, когда Зисл после второй встречи попросил назначить обручение.

– Деньги можно заработать, – ответил Зисл, – а вот такую вторую девушку во всем свете не сыскать.

Упрямство Шейны оказалось оправданным. Перед официальной помолвкой родители невесты и жениха должны были встретиться и поговорить. На торжественный обед в большой дом Хаима на Мурановской площади пришла мать Зисла вместе со своим братом. Ее муж, увы, несколько лет назад вернул душу Создателю.

Когда обед перевалил за половину, желудки наполнились, а сердца потеплели и раскрылись, Хаим попросил слова. Наполнив рюмку вишневой наливкой – ничего крепче он сроду не пивал – Хаим приступил к раскрытию тайны.

– Как вы понимаете, дорогие гости, моя дочь вовсе не бесприданница. Почему мы вынуждены были так говорить, сейчас я объясню. Но я бы хотел объявить сумму приданого, чтобы…

Он не успел договорить, дядя Зисла вдруг вскрикнул и хлопнул себя по лбу.

– Все отменяется, – хриплым голосом произнес он. – Боже, как я мог это позабыть?!

– Что забыть? – удивился Хаим.

– Что отменяется? – вздрогнула его жена.

– Когда Зислу было два года, он и его мать тяжело заболели, – начал дядя жениха. – То ли горячка, то ли лихорадка, в общем, навалилась на них непонятная холера. Ты была в беспамятстве, – обратился он к матери Зисла, – поэтому ничего не помнишь. Это я вместе с твоим покойным мужем пошел в синагогу, и он дал обет у свитка Торы: если Зисл и мать выживут, он женит сына только на сироте- бесприданнице. Прошло два дня, и болезнь, как рукой сняло. Я совсем позабыл про тот случай, только сейчас, когда зашла речь о бесприданнице, история всплыла у меня в памяти.

– Любой обет можно отменить, – сказал Хаим. – Пойти в раввинский суд, заплатить, сколько положено, и делу конец!

– Проблема в том, что идти некому. Тот, кто давал обет – умер.

– Вот! – вскричал Хаим. – Он умер, и обет вместе с ним!

– Не так, – возразил дядя. – Здоровье Зисла и его матери связано этим обетом. Если его нарушить… – он замолчал и многозначительно посмотрел на сестру.

– Давайте завтра с утра обратимся в суд, и пусть он постановит, как быть, – предложил Хаим.

Так и поступили. Судьи выслушали Хаима и дядю Зисла, и удалились на совещание. Впрочем, отсутствовали они недолго.

– Сын не собственность родителей, и обеты, принятые отцом, ни к чему его не обязывают, – объявили свое заключение судьи.

– Ну вот, – с облегчением вздохнул Хаим, – Можно объявлять о помолвке и договариваться о свадьбе.

– Нет, – вдруг заявила мать Зисла. – Пусть по закону никакой связи и нет, но мое материнское сердце неспокойно. Я боюсь за здоровье сына и не хочу нарушать обет моего покойного мужа.

Сказала, как отрезала. И сколько ни уговаривал ее Зисл, чем только не улещал сват, специально отряженный Хаимом – все без толку. Раввин местечка попробовал вмешаться. Мать Зисла выслушала его с величайшим почтением, но мнения своего не переменила.

Шейна наотрез отказалась от поисков другого жениха.

– Зисл – мой суженый, – заявила она. – Только он и никто другой!

– Если ты будешь так мотать нам нервы, – ответил Хаим, – таки скоро станешь сиротой. Но превратиться в бесприданницу у тебя мало шансов.

Шейна залилась слезами, жена Хаима упала в обморок, а сам он сбежал на урок в синагогу. Вернулся он глубокой ночью, когда все уже спали.

Мужчины, в беспримерной гордости своей, воображают, будто рычаги управления миром лежат в их руках. Ин хулем^[1], во сне. Миром правят женщины, как они решают, так все и происходит. Сдвинуть с места мать Зисла и Шейну было не под силу даже тропическому урагану. Старания Хаима и несостоявшегося жениха оказались напрасными. Пустота и крушение духа.

Прошло полгода, прошел год, прошли полтора. За это время с Хаимом приключилось немало неприятных событий. Одно из самых обидных произошло на ярмарке в Цанзе (Новом Сонче). Из года в год Хаим покупал на этой ярмарке у местных помещиков делянки леса под вырубку. Сваленные деревья сплавляли по рекам, вывозили телегами. Все хорошо зарабатывали: и помещики, и пильщики, и сплавщики и, разумеется, Хаим.

Последние несколько лет он всегда заключал сделку с управляющим огромного имения, половину которого составлял строевой лес. На этот раз все тоже пошло по своему обыкновению: на ярмарке Хаим сразу отыскал управляющего, купил делянку, отсчитал аванс и уехал из Цанза.

Когда спустя несколько дней посланные им пильщики явились в имение, выяснилось, что управляющий скрылся, прихватив изрядную сумму денег. Ни о какой сделке с Хаимом никто, разумеется, не слышал.

Аванс пропал, но куда более обидным оказался подвох со стороны старого знакомого. И то, что до следующей ярмарки все возможные сделки на покупку леса уже были заключены.

Эта неудача словно открыла ворота для целой стаи злоключений. Нет, Хаим не разорился, но доходы его существенно уменьшились, и это повлияло на ощущение целостности мира.

Наверное, из-за переживаний Хаима одолела странная лихоманка. Он начал поминутно откашливаться; мокрота безостановочно собиралась в его горле. Лихоманка не отобрала возможности жить и работать, но вести общественную молитву в синагоге Хаим уже не мог. А ведь он так любил это делать и так здорово умел!

В такой ситуации только совсем глупый человек не задумается, почему Всевышний посылает на его голову столько бед?! Ответ напрашивался сам собой: что-то разладилось в отношениях между Владыкой мира и Хаимом.

«Бог меня оставил, – думал Хаим, разглядывая парок, вьющийся над кружкой с чаем. – Всевышний покинул мои дела, поэтому они идут из рук вон плохо. Но почему? Что я совершил, чем разгневал Владыку неба и земли? Лишь ребе Иче-Меир может ответить на такой вопрос».

Дождь начал затихать только под утро. Дул неровный ветер, несущий мокрый снег вместе с остатками дождя.

– Подождем до полудня, – предложил балагула. – Авось развиднеется.

– Выезжаем прямо сейчас, – не согласился Хаим, почти не сомкнувший глаз этой ночью. – Лошади хорошо отдохнули – потянут.

На его счастье стало подмораживать, грязь застыла, и колеса повозки бодро застучали по мерзлым комьям. Дорога до Гуры-Кальварии показалась Хаиму бесконечной, но и она закончилась.

Ребе Иче-Меир внимательно прочел квитл, записку, в которой Хаим изложил свои беды. Правда, два мелко исписанных листа бумаги трудно назвать запиской, но квитл есть квитл, и его размеры нигде точно не указаны.

– Про дарование Торы на горе Синай сказано так, – начал ребе. – И стоял народ поодаль, а Моше подступил ко мгле, туда, где Бог.

В сложных жизненных положениях есть три ступени. Первая – туман, когда трудно разглядеть дорогу. Вторая – темнота, покрывающая все вокруг, но которую можно рассеять при помощи фонаря или факела. И третья – мгла, полностью поглощающая свет.

И говорит нам Тора, что в этой кромешной мгле, сквозь которую не может пробиться даже лучик, именно в ней находится Бог. Всевышний всегда рядом со своими сыновьями, и спасает их от самой лютой беды.

– Но где же спасение, почему я его не вижу? – удивился Хаим.

– Ты отдалился от Всевышнего, потерял с ним связь, поэтому и не видишь. Надо эту связь усилить.

– А как?

– Делай то, о чем Он просит. Молись с пониманием смысла, ходи на уроки Торы, жертвуй деньги беднякам. Начни и увидишь, как мгла рассеивается.

По дороге домой Хаим прикинул, на какие дни недели он сможет назначить уроки Торы, и подсчитал, сколько денег сумеет безболезненно оторвать для помощи бедным. Безболезненно – неправильное слово, болел каждый грош. Только деваться было некуда; он сам попросил совета у цадика и, получив его, был обязан выполнить каждое слово. Ведь когда праведник говорит, он прокладывает в мире новую дорогу, и ангелам остается лишь согласно помахивать крылышками. Как сказано: цадик приказывает – Небеса выполняют. Небеса выполняют, а уж Хаим и подавно!

Спустя год Хаим снова оказался в том же трактире по дороге в Гуру-Кальварию. На сей раз он ехал куда дальше, в Забже, где намечалась солидная сделка. Согревая руки о чашку с горячим чаем и поглядывая в окно, за которым дождь немилосердно хлестал почерневший забор, он вспомнил, как год назад сидел у этого окна. Вспомнил и удивился, насколько переменилась его жизнь за ушедший год.

Все началось с матери Зисла. Спустя месяц или полтора, после возвращения Хаима от ребе Иче-Меира, она передала жене Хаима, что хочет с ней поговорить.

– О чем мне говорить с этой упрямицей?! – возмутилась жена Хаима. – Ее вздорный характер испортил немало здоровья и нам, и нашей Шейне, и ее Зислу.

– Сходи, – мягко ответил Хаим.– От разговоров еще никто не умирал.

– Умирал, да еще как, – не согласилась жена, но все-таки пошла.

Вернулась она со сверкающими глазами, сияя, как самовар, начищенный к Песаху.

– Назначаем свадьбу! – вскричала она, в ответ на недоуменный взгляд мужа. – Упрямица передумала.

– Она часом не захворала? – поинтересовался Хаим.

– Вчера ей приснился покойный муж, – объяснила жена. – Вид у него был недовольный, и сказал он только одну фразу: кто добавляет – убавляет. Наша будущая родственница женщина упрямая, но в уме ей не откажешь. Она сразу поняла, что имел в виду покойный муж. Я пригласила ее и Зисла на обед. Там обо всем и договоримся.

Вот так просто и внезапно жизнь Хаима и его семьи покатилась по новому руслу. Свадьба единственной дочери хлопотливое и дорогостоящее удовольствие, но как-то так получилось, что торговые дела стали потихоньку налаживаться. Нет, речь не шла о больших прибылях или удачно сорванных кушах. Немного повезло тут, гладко прошло там, удачно сложилось в третьем месте. Сейчас, год спустя, Хаим мог с уверенностью сказать, что вернулся к прежнему благополучию и тьфу-тьфу-тьфу даже немного прибавил.

Под хупой его пригласили произнести одно из свадебных благословений. Хаим уже собрался, как следует откашляться, но вдруг сообразил, что в горле сухо.

«Просто повезло», – решил он. Но когда следующим утром его по старой памяти, попросили вести утреннюю молитву в синагоге, а мокрота исчезла, словно и не было ее никогда, Хаим понял, что обещание ребе Иче-Меира начало сбываться.

Сейчас, грея руки о чашку, он думал, как легко мог избежать стольких злоключений! Думал и корил себя безжалостно и жестоко.

[1] Ин хулим – во сне, в мечтах (идиш)