Военно-эмигрантское разных лет
У стенки
Выживет — кто обиделся и заткнулся.
Отвернулся к стенке.
К Стене
Плача. И говорит с Богом.
— С богом, — говорят его спине.
В стену упираются лоб и коленки.
— Ты уличен во вранье! —
укоряет упёртый, —
за это простим мы друг другу, —
и гладит каменья стёртые,
как гладят подругу,
глаза закрывает и хочет сквозь свет капиллярный
увидеть намёки ответов, но лучше бы всё же бинарно —
нет или да,
тьма или свет,
бред или нет,
ну правда же нет,
ну правда же да,
ну делать-то что, подскажи, не молчи,
когда исчезают с ладони ключи
и заперты люди и города.
Вот жёлтый просвет, там клубится уют,
лампа над круглым столом и друзья,
из них половина — тебя предают,
вернуться и некуда, и нельзя.
Вот синее. Вечности чистый глоток,
что-то мерцает вдали, может снег,
ты ощущаешь, что путь так далёк,
а ты полудохлый дурной человек.
И тут же зелёный. Лес. Светофор.
Болото любовью отравленных глаз.
Конечно, намек, конечно, простор,
конечно, рванёшься, но… не сейчас.
И красное. Кровь пощекочет глаза,
раздразнит отмщеньем, тепло посулит,
на маковом поле проступит роса,
и пот на висках, потому что болит.
Чёрный, чернильный, поблекший уже,
письма, доносы, одежка, зола,
предки, сносимые на вираже,
потомки, готовые для виража.
И белый. Белеет на фоне. Бельмо
таращится в ждущую душу, а там…
И тихое светлое ничего
расставит всё худшее по местам.
Объяснительная записка
Мутный взгляд опоит самогонной зависимой мыслью,
словно мокрые лозунги вяло подглазья провисли,
и тебе раскрывают объятия: «О, дорогой!
Приди же, приди, даже если теперь ты другой!»
Я очень другой! Я ужасно другой! Агрессивно!
Я убежал из России, спасая Россию.
Но я сохранил заповедник, весеннюю грядку,
я там не сажаю, там нет никакого порядка,
берёзка растёт, да матрёшка брюхатая ходит,
стихи говорит и тоскливые песни заводит.
И братья мои — беглецы, и сестрицы — беглянки
спасают, спасают Россию, сидящую в танке.
О ностальгии
Ну как мне ответить правдиво
мучает ли ностальгия?
За однозначным «Нет»
мечутся тени по стенке,
по стенке из красного кирпича,
а маленький серенький
крадётся к бочку, рыча,
а курочка Ряба вниз головой
качается мерно в авоське,
тянет синие лапы ко всем, кто живой,
не мигает и шепчет: «Бойся»,
и даже слов осторожных нет,
слова тут вообще ни при чём,
я знаю, какой на дороге ответ
вымощен рубиновым кирпичом.
А выместить память свою на ком?
Кому предъявить счета
за коммуналку, за комбикорм,
за муть обходного листа…
Клейстер вязкого неба порыв укротит,
сизый слепок мгновенья — в альбоме.
Что ж меня всякий раз, как взгляну, коротит
от противной бессмысленной боли?
***
«Прощай, немытая Россия» убогой юности моей!
Твоя чумазая мордашка следила, слушала, трепалась,
в твоём питомнике рождалось немало племенных зверей,
да половина в лес смотрела, а много просто так пропало.
А всё же иногда во сне с тобой мы пьём и чай, и водку,
ты блещешь словом, блещешь мордой, а я отдёргиваю руку,
чтобы елеем не намазать твои изогнутые луком
большие чувственные губы над слабовольным подбородком.
***
Снова молчим о России. Где это? Да там,
тарарам, тарарам, нет нигде, в мелком детстве, прозрачном.
Соединительной тканью исполненный шрам
для организма не значим.
Для памяти? Да. Но и я не застала те лица,
мне нашептали о них: ковыли за станицей,
шинель, ордена, и упрямый поручик Голицын,
что призыву не внял, не вернулся, не стал военспецем.
Мне говорили о них постепенные книги,
толстые книги о страсти дворян и народа,
да ладно, ведь образ сложился. Вериги,
свобода, и гулкость души, и простор, и уроды.
Уже не застала. Ещё не увидела. Псы
лет комсомольских нет-нет да и тявкнут: Попалась!
Застыв на ветру, руки вытянув, как весы
пытаюсь понять что на чашах ладоней осталось.
Но явь протекает сквозь пальцы. А сны упорхнут.
А горечь осадка брезгливо стряхну.
Пустота.
Волчата пустыни из облака жадно сосут
надежду на жизнь.
А вокруг — красота, красота!
Победное
А знаешь, почему мы победим?
Ну знаешь, ты же был здесь, огляделся.
Ещё тогда, из самых грустных версий
мы выбирали, втягивая дым,
а уж сейчас мы скоро победим,
поскольку грустных версий стало больше,
я, кстати, стала вычурней и тоньше
(нет, мы не голодаем, мы едим),
нет, мы не агрессивны, мы глупы,
поскольку наша ненависть абстрактна,
мы — теоретики, реальности упырь
высасывает свой кровавый завтрак.
Но мы упрямы. Есть ещё судьба.
Победа — это вариант молитвы,
а поражение — всегда удел раба,
ошибшегося во вселенском ритме.
Есть, знаешь, этот суповый набор —
слова, перебираемые свято —
победа, смысл, земля, свобода брата…
от них тошнит, но это приговор —
мы их всё время чувствуем в упор.
***
Из людей, утомлённых войной
и людей, утомлённых вином,
выбирала тебя, герой,
утирая усмешку.
Из заученных слёту фраз,
заплетённых в чужой венок,
я пыталась десятки раз…
Ну конечно.
Из друзей, полумертвых от зла,
и друзей, выживающих для,
я не выбрала, хоть врала,
что не знаю.
Это острое чувство стекла,
неразбитого для меня,
да запястья на плахе стола.
Чувство стаи.
***
Закапывая дождь в глаза озёр,
медбрат в халате бирюзово-сером
все смотрит на хорошенькую стерву,
чьи косы — плодородный чернозём.
А нашей ломкой высохшей земле
достанется стакан с холодным чаем
и запах хлорки от посуды в чане,
а на десерт кровавое желе —
прекрасно помогает от морщин,
земля влажнеет, выглядит румяной
и жадно ждёт молоденьких мужчин —
от страха и азарта полупьяных.